"Я думал, чувствовал, я жил". - М.:
Советский писатель, 1971. С. 162-172.
Владимир Беляев
Писать я начал давно. Первая заметка "Пансион для благородных учителей", опубликованная осенью 1923 года губернской "Рабоче-крестьянской газетой" в Виннице, наполнила юношеское сердце гордостью. Надо сказать, что в те далекие годы писать и печататься было гораздо легче, чем сейчас. И не потому, что пишущих было меньше. Почетное звание "рабочий" сразу открывало зеленые семафоры в литературу. Я особенно почувствовал это в Ленинграде. Работал я тогда на заводе "Большевик", в его опытной мастерской "АВО-5", где мы сообща (теперь об этом можно писать открыто, без боязни разгласить военную тайну) делали первые советские опытные тяжелые танки.
Приедешь прямо с завода, в спецовке, замурзанный, в Ленинградский Дом книги, где помещалось тогда несколько редакций журналов и издательств, и чувствуешь, что ты желанный гость в этом большом, многоэтажном доме.
Напечатанные опусы дали мне право стать полноправным членом ленинградского объединения пролетарских очеркистов "Сквозняки", которым руководил автор книги "Мои китайские дневники", бывалый человек и профессиональный литератор Николай Костарев.
Многие из нас знали, что в ленинградском отделении Детгиза работает под руководством консультанта Самуила Яковлевича Маршака немногочисленная, но очень опытная группа редакторов детского отдела, охотно оказывающая помощь каждому начинающему, кто хотел бы серьезно работать в детской и юношеской литературе. "Но, - тут же предупреждали падкие до быстрой славы и легкого успеха начинающие литераторы, - редакторы эти и их вожак Маршак - люди зубастые, весьма требовательные. Попадешь в их руки - не отвертишься. Будут править каждую строку, каждое слово, работать будешь с ними долго. Обломают тебя так, что и позабудешь, кто ты есть на самом деле. В отделении издательства "Молодая гвардия" редактируют куда быстрее. Но успел оглянуться, и книжка подписана к печати".
В "Молодую гвардию" я не пошел уже по той простой причине, что приходить, собственно говоря, было не с чем. Однако слова о том, что где-то в Доме книги работает автор широко популярного "Рассеянного" и "Почты", запомнились надолго.
Вскоре редакция журнала "Литературный современник" приняла к печати один из первых моих рассказов для детей - рассказ "Ровесники". Принять-то приняла, но печатать все не печатали. Я часто наведывался в редакцию, и однажды, во время очередного посещения, заведующая, Генриэтта Яковлевна Векслер, трогательно опекавшая всех начинающих, сказала мне:
- Напечатаем! Напечатаем! А пока бы я советовала вам, Володя, показать рассказ Маршаку. Он ведь работает здесь же, рядом.
- Маршаку? - спросил я с удивлением и тревогой. - Но ведь рассказ принят у вас?
- Одно другому не помешает. Если вам повезет и рассказ понравится Маршаку, то его могут издать отдельной книжкой для детей.
"А если не понравится, - подумал я, - и Маршак выскажет свое мнение членам редколлегии "Литературного современника"? Тогда лопнет печатание рассказа в журнале?.."
Тем не менее на следующий день я зашел после работы в ленинградское отделение Детгиза, в большую комнату, тесно заставленную столами, за которыми сидели редакторы. Первая из них, к кому я обратился, была невысокого роста, удивительно живая, румяная блондинка Тамара Григорьевна Габбе.
- Вот, - сказал я срывающимся громким голосом, кладя на краешек стола рукопись "Ровесников", - я написал рассказ для детей. Как бы передать его товарищу Маршаку?
При звуках моего громкого голоса остальные редакторы подняли головы, склоненные было до этого над рукописями и гранками, и укоризненно посмотрели в мою сторону. Только позже я узнал, что здесь говорить громко ие полагалось. Но, по-видимому, своим внешним видом я на этот раз заслужил себе прощение: я ввалился в Детгиз в замасленном рабочем комбинезоне и в летном кожаном шлеме - единственном головном уборе, который я приобрел на все времена года после демобилизации из Красной Армии.
- Хорошо, оставьте рукопись, - очень тихо сказала, вернее прошептала, Тамара Григорьевна. - Почитаем, а потом покажем Самуилу Яковлевичу. Приходите на следующей неделе.
С большим трудом дождался я понедельника и сразу же после работы, не заходя домой, в заводское общежитие на станции Обухово, ворвался в вагон двадцать четвертого номера трамвая, который повез меня из-за Невской заставы к величественному зданию Казанского собора, против которого стоял Дом книги.
...- А, Беляев, - сказала, сразу признав меня, Габбе. - Вам повезло. Самуил Яковлевич здесь. Он прочел ваш рассказ и спрашивал, когда вы придете. Сейчас он кончает работать с Золотовским. Если не трудно - подождите в коридоре, я позову вас, когда Самуил Яковлевич освободится...
Внезапно открывается дверь самой маленькой комнатки Детгиза, где обычно, как узнал я позже, работал в издательстве Маршак, и оттуда быстрыми шагами, раскрасневшийся после очередной головомойки, выходит, в морской фуражке-мичманке и короткой куртке на меху, широкоплечий увалень с длинными, большими руками. Это - автор рождающейся в Детгизе под наблюдением и прямым руководством Маршака книги "Подводные мастера" - водолаз Константин Золотовский.
Позже, когда мы познакомимся, Золотовский признается:
- Ну и драит меня Самуил Яковлевич! На самой большой глубине, куда довелось мне опускаться, не было так тяжело, как у его редакторского стола!..
...Тем временем из маленькой комнаты выходит Тамара Григорьевна Габбе.
- Самуил Яковлевич ждет вас! Заходите! - говорит она, показывая мне путь рукой.
За столом, в маленькой комнате с окнами, выходящими на проспект 25 Октября, как тогда назывался Невский, сидит коренастый, пожилой человек в очках. Он смотрит на меня исподлобья, протягивает руку и приглашает:
- Садитесь, голубчик!
Я протискиваюсь к диванчику. На столе у Маршака - рукопись "Ровесников" с пометками, сделанными карандашом. "Интересно, чего они там начеркали?" - любопытствую я, но заглянуть в рукопись стесняюсь, сижу, как приговоренный, жалобно посматривая на Маршака.
В комнату заглядывает Габбе.
- Ну, где же остальные? - слегка раздраженно спрашивает Маршак. - Давайте всех. Будем работать!
В маленькую комнату одна за другой входят редакторши: строгая, внушающая страх и трепет Лидия Чуковская, высокая, худощавая, слегка сутуловатая Зоя Задунайская, хрупкая Александра Любарская. Я узнáю, как их всех зовут, несколько позже, но в этот день появление каждой новой сотрудницы Маршака внушает мне все большие опасения. До сих пор не понимаю, как им удалось разместиться в этой комнатке.
- Где вы работаете, голубчик? - спрашивает Маршак.
- На заводе "Большевик". За Невской заставой.
- Как назывался ваш завод раньше?
- Обуховский!
- А, знаю! - оживляется Маршак. - Знаменитая Обуховская оборона. Это завод больших революционных традиций. А что вы там делаете?
Несколько ободренный, говорю:
- Да все, что приходится! Куда пошлют. Надо - электросварщиком, надо - долбежником, а то и слесарить приходится на сборке. У нас цех опытный.
- Опытный? - заинтересовался Маршак. - А вы не могли бы рассказать в живой, популярной форме детскому читателю, как люди работают в опытном цехе, чего они достигают, как совершенствуют технику?
"Ну вот! - подумал я. - Да мне за такой рассказ Иван Иванович голову снимет". Иван Иванович Тиик, старый коммунист и старший оперативный уполномоченный ленинградского ГПУ, постоянно дежуривший в нашем цехе, был известен тем, что лично расстрелял брата царя, Михаила Романова. Так ли это было на самом деле или нет, я не знаю, но подобная слава о нем ходила, и, откровенно говоря, мы основательно побаивались этого молчаливого чекиста, в малиновых петлицах которого алело по два ромба. Но ничего, разумеется, о самом даже существовании Ивана Ивановича и его наставлениях, как мы должны вести себя за пределами нашего сугубо секретного цеха, я Маршаку не объяснил, а, чтобы не обидеть его прямым отказом, сказал уклончиво:
- О нашем цехе я вряд ли что напишу. Есть ряд обстоятельств, которые...
- Понимаю! Военная тайна! - оборвал меня Самуил Яковлевич. - Тогда расскажите подробно о себе, где вы жили, где учились, что интересного в жизни повидали?
Могу откровенно сказать, до этого времени решительно никто такого серьезного интереса к моей особе, как Маршак, не проявлял. Он буквально допрашивал меня с пристрастием: его интересовало решительно всё - где я воспитывался, какие события гражданской войны мне запомнились, какая профессия мне нравится больше всего, каких писателей я читал? Во время этого доброжелательного "допроса" я почувствовал многое: и провалы в своем образовании, и то, что я еще мало знаю, и что много времени в жизни потратил зря, попусту.
Самуил Яковлевич интересовался прошлым моего родного города, его историей, географическим расположением, и здесь, не сумев ответить точно на все, что его интересовало, уклоняясь от точных дат, фамилий исторических деятелей и сражений, я так же ощутил свое полное верхоглядство в изучении родного края и понял, что, если мне придется писать о нем, надо будет основательно поработать в библиотеках, почитать старинные, а в том числе и монастырские, книги, значительная часть которых была опубликована на латыни и польском языке. И вот сейчас, вспоминая знакомство с Маршаком, я отчетливо сознаю, что оно-то и дало первый серьезный толчок к самообразованию, к изучению польского языка и истории польского народа, с которым у нас, подолян, так много общего. Но это пришло значительно позже, а в тот день, когда Самуил Яковлевич так заинтересовался моей личностью, я нет-нет да и поглядывал на свою лежавшую перед ним рукопись "Ровесников" и все время ждал, когда же он наконец заговорит о ней. Но он все продолжал расспросы. Хорошо запомнилась одна из его напутственных фраз, которую я слышал от Маршака неоднократно:
- Настоящим писателем может стать только тот человек, который прежде всего познает самого себя, свои достоинства и недостатки, свои наклонности и привязанности, кто сумеет жестоко контролировать каждый свой поступок. Все это надо сделать еще до того, как сядешь за письменный стол. Большая внутренняя дисциплина нужна писателю! Надо уметь оценить свои собственные силы, "зарядить" себя уверенностью в них, набраться большого упорства. Только если сможешь посмотреть на себя самого издали холодными, беспристрастными глазами и оценить, на что ты сам способен, можно начинать...
Вполне возможно, я не совсем точно, нарушая присущую Маршаку страстность высказываний и его речевые особенности, передаю сейчас это напутствие. Однако приблизительный смысл его был именно таков. Но все это было позже.
В ту же, первую, встречу с Маршаком меня больше всего интересовало, что скажет он о рассказе и смогут ли его поскорее выпустить отдельной книжкой.
Как бы угадывая мои мысли, Самуил Яковлевич перестал меня расспрашивать и, притронувшись к рукописи, сказал:
- Рассказ ваш я прочел. Это интересно, но...
- А его можно выпустить отдельной книжкой? - не удержался я, прерывая Самуила Яковлевича.
Он посмотрел на меня очень строго, и я уловил сдержанную улыбку на лицах редакторов.
...- Но, - продолжал Маршак, - над ним надо еще работать. И серьезно работать.
- Зачем работать, Самуил Яковлевич? - взмолился я. - Ведь он же принят для опубликования в "Литературном современнике"!
- Ну и что же, что принят? - раздельно сказал Маршак. - Мало ли у нас принимают и печатают впопыхах. А я хочу, чтобы вы опубликовали хороший, настоящий рассказ, чтобы он остался надолго. Хотите вы этого?
- Конечно, хочу, - сказал я растерянно, чувствуя, что надежды на отдельную книжку, на быструю славу уходят в неопределенность.
- Тогда давайте работать! - сказал Маршак и, прижав почти к глазам первую страницу "Ровесников", стал читать вслух рассказ своим глуховатым, как бы простуженным голосом.
Читая, он словно "обкатывал" каждое слово, то и дело останавливался, вслушивался в его звучание, советовался с редакторами, стремясь яснее выразить мысль автора, найти более выразительный синоним, сделать фразу ударнее, короче. И, слушая его голос, я с каждой минутой все больше понимал недостатки рассказа, расплывчатость отдельных описаний, засилие длиннот и вялость интонации. И, покоренный сразу внимательностью Маршака, его терпеливостью, его эрудицией и острым, необыкновенным умом, думал со стыдом: зачем я отнимаю у него время? Ведь оно так нужно ему для работы над большими рукописями уже готовых, будущих книг, которыми завален его стол.
А Маршак тем временем продолжал читать вслух и перечитывал страницу за страницей, исправляя отдельные фразы, беспощадно вычеркивая тормозящие повествование длинноты.
Рассказ "Ровесники" Самуилу Яковлевичу до конца отредактировать не удалось. Меня все время вытесняли другие авторы уже подготовленных к печати книг: Тэки Одулок, Лидия Будогоская со своей "Повестью о фонаре", подавно вернувшийся из зимовки на Земле Франца-Иосифа Сергей Безбородов и другие. И хотя было обидно, что в очереди на прием к Маршаку меня опережают другие товарищи, я понимал, что написанное и уже почти завершенное ими гораздо значительнее, масштабнее содержания моего собственного, навеянного только воспоминаниями о детстве, небольшого рассказа. Когда мы добрались до середины, Маршак вдруг остановился и, подняв на меня глаза, сказал неожиданно:
- Послушайте, голубчик! А знаете что? Рассказ рассказом, он никуда от вас не уйдет. Пишите-ка на этом материале повесть для нашей детворы. Ведь в содержании угадывается интересный город, веселые озорные ребята. Хватит вам держать их взаперти в такой небольшой каморке, как рассказ. Выпустите их на свободу, в большое помещение - повесть, продолжайте смело их дальнейшую жизнь.
Так, после доброго, отеческого напутствия Маршака, утвердился я в желании писать повесть, названную впоследствии, после долгих мук в поисках заглавия, "Старой крепостью". Первые десять глав ее были написаны довольно быстро, и я, необычайно гордый, принес их Самуилу Яковлевичу. На этот раз он принял меня не в маленькой комнатке, а в просторном кабинете директора издательства Льва Борисовича Желдина, которого на это время вызвали в Смольный.
- Садитесь, голубчик, - предложил Маршак, указывая на глубокое, удобное кожаное кресло с пупырышками. - Почитайте сами вслух то место в повести, которое вы считаете самым лучшим!
Совершенно естественно, я, не колеблясь, решил прочесть описание расстрела большевика, предварительно предупредив Самуила Яковлевича, что "так было на самом деле". Но для придания сцене большей выразительности и слитности с главным местом действия я перенес все увиденное нами во двор старинной турецкой крепости. Старался читать я как можно более выразительно, особенно налегая на описания, которые казались мне откровением в художественной литературе. Эхо ружейного залпа "металось, как раненая птица в загадочных амбразурах седых бастионов", "зловещая туча галок, потревоженная выстрелами, взвилась над обомшелыми, видавшими всякое, остроглавыми башнями древней твердыни", герои рыдали навзрыд, и "тяжелые капли их соленых слез сверзались по юным щекам в пожухлую траву"...
- Позвольте, голубчик, - перебил меня Маршак, расхаживавший до этого по кабинету, - а кем, собственно говоря, был этот человек, которого расстреливают петлюровцы?..
- Кем был? - опешив, повторил я вопрос Маршака. - Я точно не знаю, но он мог быть... Допустим, слесарем соседнего, Маковского сахарного завода... Или машинистом паровозного депо... А может быть, наборщиком городской типографии?..
Делая такие предположения, я помнил о ведущей роли пролетариата в революции и старался подыскать моему герою наиболее типическую, рабочую профессию из тех, что могли бытовать в нашем заштатном губернском городке.
- Не знаете? - неожиданно выкрикнул Маршак и изо всей силы ударил меня по плечу, да так, что кожаное кресло зашипело и я опустился на его сиденье почти до самого пола. - А если вы сами не знаете, какое же вы имеете право представлять этого человека вашему будущему читателю!.. Поймите, дорогой, - уже несколько смягчившись и продолжая быстро расхаживать по кабинету, продолжал Маршак, - даже если вы вводите в повествование второстепенного героя, даже если он занимает в вашей книге всего несколько страниц, вы должны знать о нем во сто раз больше, чем узнает читатель! Пусть все, что вы о нем знаете, не входит в книгу. Пусть войдет только незначительная часть, а остальное останется "за кадром", как говорят кинематографисты. Неважно. Но вы должны прежде всего сами узнать, полюбить или возненавидеть этого человека, твердо поверить в его реальное существование, знать, что такой именно человек, не похожий на других, существовал или существует на земле! Вы обязаны знать все его привычки, его биографию, какие песни он любит, вы должны слышать его голос с особой, неповторимой, только ему одному свойственной интонацией. Если он шутник, балагур, весельчак - почувствуйте это. Если от природы немногословный, замкнутый, быть может, слегка застенчивый человек, опишите и эту черту его характера. Вы должны видеть, как он одевается, как ест, кто его друзья и близкие, словом, вы должны знать об этом пусть даже придуманном вами человеке решительно все. Тогда вы сможете работать уверенно и не будет у вас той ползучей, легковесной приблизительности, которая загубила уже не один талант. Уходите! Забирайте свою рукопись и уходите. И пока вы не создадите в вашей повести настоящего героя, которого бы смог полюбить детский читатель не только за его смерть, а прежде всего за его жизнь, в издательство не приходите...
Растерянный, огорошенный, не чувствуя под собою ног, спускался я по мраморной лестнице Дома книги, явственно чувствуя на плече тяжелое "прикосновение" руки Самуила Яковлевича. Но пусть поверит мне читатель, с дистанции прожитых лет этот разговор мне кажется во сто крат дороже и полезнее любой, даже самой хвалебной, критической статьи.
В Ленинграде в ту пору стояли белые ночи. Мучимый бессонницей, я часами бродил по Невскому от Адмиралтейства до надстроенного дома на проспекте Бакунина, где жил, и, почти не обращая внимания на голубоватые лица встречных, запоздалых прохожих, обдумывал все, что сказал мне Маршак. Сказал и потребовал.
Советы и требования Маршака, все, какие я от него слышал, отличались большой доброжелательностью и тактом. В них всегда содержалась не только критика, но и советы автору, как найти выход из тупика, как, действуя самостоятельно, улучшить и переработать рукопись. Так и в данном случае, я чувствовал, что выход где-то рядом, но надо основательно пошевелить самому мозгами и "вылепить" своего героя так, чтобы в него поверил читатель и прежде всего Самуил Яковлевич. Я вспомнил, как сразу же после окончания мировой войны потянулись через наш город к себе на родину в разные уголки охваченной революционным пожаром России бывшие военнопленные - русские солдаты. Голодных, обовшивевших, их косили миной тиф, инфлюэнца, испанка, дизентерия.
"А что, - подумал я, - если мой герой будет таким военнопленным, разуверившимся в войне, пришедшим к революции через перенесенные в окопах страдания? Он может быть рабочим, бывшим шахтером, хоть человеком пришлым, кого болезнь задержит в городе, но умеющим видеть значительно дальше и глубже, чем местные рабочие, тесно связанные с крестьянством и нравами городского мещанства".
...После долгих раздумий, когда в свете белых ночей и вышагивал километры по тротуарам Невского, и родился в моем сознании образ большевика-подпольщика Тимофея Сергушина в том виде, в каком он живет и сейчас на страницах трилогии "Старая крепость". Я и песни ему придумал особые, шахтерские, и попытался описать его целомудренную любовь к девушке-комсомолке Кудревич, которая впоследствии, став следователем Чрезвычайной комиссии, допрашивает одного из убийц Сергушина, доктора-петлюровца Григоренко...
- Так может быть, - сказал Маршак, когда я показал ему совершенно новый вариант главы "В старой крепости". - И очень хорошо, что вы вводите вашего героя в самом начале повести. То, что он раненый, показывает Василю Манджуре "китайские тени", сближает его с ребятами, делает его человеком простым и земным. Сейчас куда более понятно, почему ребята так переживают его смерть.
У Маршака была еще одна прекрасная черта: если он выпускал своего очередного крестника на литературную дорогу, то ревниво следил за его дальнейшими шагами и, если нужно было, самоотверженно защищал его, даже в том случае, если такая защита могла отразиться и на его собственной судьбе.
Ему я по гроб жизни благодарен и за то, что он поддержал во мне желание писать, и что учил работать над словом (помню, как вдохновенно он декламировал нам, молодым, известное стихотворение Тютчева "Люблю грозу в начале мая", буквально упиваясь звучанием каждой строфы), и что посоветовал мне написать трилогию "Старая крепость".
Зная о том, что Самуил Яковлевич часто болеет, я в последние годы не досаждал ему визитами, а, приезжая в Москву, только звонил ему по телефону.
Однажды, за какой-нибудь год до своей преждевременной смерти, Самуил Яковлевич сказал мне по телефону:
- А знаете, голубчик, написали бы вы воспоминания о Тамаре Григорьевне Габбе, о том славном времени, когда у нас в Ленинграде одна за другой рождались книжки, которые остались надолго в детской литературе.
В этих воспоминаниях я пытался хоть частично выполнить совет Самуила Яковлевича.