Владимир Елецких, Полина Бороздина.
От великого до смешного: Самуил Маршак. -
Воронеж, 2007. С. 44-62.
Полина Бороздина
Полина Андреевна Бороздина - доцент Воронежского государственного университета, специалист по истории литературы народов России. Автор четырех научных монографий и более семидесяти статей. В центре ее интересов - творчество писателей А.Н. Толстого, А. Платонова, Ч. Айтматова, Р. Гамзатова и ряда других.
Ираклий Андроников однажды написал о том, что тем, кто лично знал Самуила Яковлевича Маршака, "очень повезло в жизни". Не потому только, что они знали о нем, как о замечательном детском поэте, как об удивительном переводчике, эпиграммисте, о плакатисте, прозаике, драматурге, прекрасном редакторе, но потому, что они знали Маршака - человека, замечательного собеседнике.
Моя жизнь сложилась так, что я встречала многих интереснейших людей середины XX века. Среди них был и С.Я. Маршак, именно его я знала как удивительного собеседника, который, не жалея времени, старался растолковать, объяснить, внушить вам своп мысли и, говоря словами Андроникова, "превратить вас в своего последователя, ученика".
Познакомились мы с ним летом 1958 года в Малеевке, в Доме творчества писателей. Так случилось, что дороги его с моим мужем, историком, археологом, журналистом и литературным критиком Ильей Николаевичем Бороздиным, нигде не пересекались. Когда С.Я. Маршак переехал в Москву, Илья Николаевич был сначала в "местах не столь отдаленных", а затем в жарком Туркменистане. После реабилитации (1955г.) он был восстановлен в Союзе писателей, и каникулярное время мы проводили либо в Малеевке, либо в Переделкине.
Нa второй день по приезде в Малеевку мы шли по длинному коридору Дома творчества. С нами был близкий друг Ильи Николаевича Хаджи-Мурат Мугуев с женой и сыном и. кажется, М.Ф. Шолохов-Синявский, автор романа "Волгины", с которым мы как-то сразу подружились. Навстречу нам шла группа писателей, среди них я увидела уже знакомых нам Л. Явича, детскую писательницу И. Тараховскую и С. Марвича. Встретившись, мы остановились, и Марвич сказал Илье Николаевичу: "Вы ведь не знакомы с Самуилом Яковлевичем? Познакомьтесь". И вдруг, совершенно неожиданно для меня, мой муж, явно взволнованный встречей, сказал:
- Я давно хотел пожать Вашу руку и поблагодарить Вас. Я дал слово, будучи в лагере, сделать это. если только судьба позволит мне с Вами встретиться.
- За что же? - с изумлением спросил Маршак.
- За вашу балладу "Вересковый мед".
В дни военных неудач мы были в тревоге за судьбу страны и вот нечаянно прочитали Ваш перевод шотландской баллады. В ней звучала такая уверенность в силе духа человека, когда он борется за свою родину, что в нас появилась уверенность: фашисты не пройдут, мы выстоим. Так позвольте же выполнить обещание, и не только мое, но и моих солагерников, и пожать Вашу руку". Все были растроганы, когда два немолодых человека обнялись и поцеловались. С тех пор они стали друзьями.
Узнав, что мы из Воронежа, Маршак особенно тепло стал относиться и ко мне. Он часто разговаривал со мной, однако, к моему удивлению, о своем родном городе говорил мало, хотя как-то обмолвился, что жил там в годы Первой мировой войны. Лишь совсем недавно я узнала, что в 1916 году в Воронеже покончил самоубийством брат его жены, молодой человек, которого Маршак очень любил.
Обычно наши прогулки были непродолжительными, но однажды Самуил Яковлевич, я и моя приятельница, референт Союза писателей Хава Галиевна Хусаинова, отважились пройти через "Африку" - так назывался довольно густой лес, через который шла дорога к Москве-реке. Помню, что Маршак шел медленно, тяжело дыша, но охотно отвечал на мои нетерпеливые вопросы о том, как он переводил стихи татарского поэта-героя Мусы Джалиля. Но об этом я расскажу несколько позже.
Очень я любила слушать вечерние разговоры писателей, которые собирались под большим ветвистым дубом. Приходили туда М.А. Арго, Н.K. Гудзий, С.Н. Голубов, Г.П. Шторм, Август Явич, Х.-М. Мугуев, отдыхавшие в Малеевке известные актеры М.Ф. Астангов, С.Б. Межинский, писатели из национальных республик. Всех я и не упомню. Каждый рассказывал что-нибудь интересное из прошлой литературной или театральной жизни. Бывал там, конечно, и Маршак. Почти все они были замечательными рассказчиками, так что передо мной открывались живые картины истории русской культуры. Политики, как правило, не касались. Приведу несколько примеров из вечерних бесед, чтобы читатель понял, как весело и занимательно они проходили. Хорошо помню увлекательные рассказы М.А. Арго о театральных делах предреволюционных и послереволюционных лет. Так как я очень любила театр, то разговоры о нем продолжались в наших с ним довольно частых дневных прогулках по окрестностям Малеевки.
Много ранее неизвестного узнала я о культуре Серебряного века. Если для большинства присутствующих эти годы были их молодостью, то для меня все казалось очень далеким, почти фантастическим, хотя я уже многое знала из рассказов Ильи Николаевича, дружившего с Александром Блоком, Валерием Брюсовым, Андреем Белым. Максом Волошиным, близко знавшим Сергея Есенина и многих других.
Нередко рассказы касались Коктебеля и его обитателей.
Все очень смеялись, когда Илья Николаевич рассказал забавную историю, связанную с М. Волошиным. Как известно, на его даче в Коктебеле бывало очень много людей, подчас даже не очень знакомых хозяину. И вот однажды к Волошину явился фининспектор и потребовал заплатить довольно большую сумму налога за проживающих у него гостей. Бескорыстие Максимилиана Александровича было известно всем, но не налоговым ведомствам. Фининспектор же плохо представлял, с кем он имеет дело.
"Милостивый государь, - вспылил Макс. - Вы меня оскорбили, и я вызываю вас на дуэль. Что вам угодно выбрать: шпагу или пистолеты?"
Пока Волошин ходил за оружием, перепуганный фининспектор бросился бежать и, говорят, не мог остановиться до самой Феодосии. Илья Николаевич часто встречался с Волошиным или в Коктебеле, или на археологических раскопках в Старом Крыму. Он уверял, что история с инспектором была не смешным анекдотом, а действительным фактом.
Второй случай, происшедший с Максом в Москве, был рассказан Илье Николаевичу самим поэтом. Волошина попросили прочитать лекцию о способах любви, известных в мире. Максимилиан Александрович основательно подготовился, но едва начал говорить, как его прервал сидевший где-то в углу старичок, сказавший строгим учительским топом: "Молодой человек, есть лишь один способ любви, разрешенный самим Господом Богом". К своему ужасу, Волошин узнал в нем доктора, лечившего его в детстве, и все 225 способов любви испарились из памяти. Он извинился и ушел. Лекция не состоялась.
Присутствовавший на "сходке" Маршак продолжил рассказы о Волошине. Однажды па одном из поэтических вечеров выступал В.Я. Брюсов, который постоянно говорил о том, как трудно жить на свете известному поэту. После этого выступления взял слово Волошин и произнес экспромт:
Шел я незваным,
Пришел я непрошеным.
Жизнь протекала в трудах и во тьме.
Как хорошо быть Максом Волошиным -
Мне!
Брюсов был сконфужен и, говорят, больше с подобными заявлениями нигде не выступал.
Большой интерес вызвал рассказ Маршака о его поездке в Шотландию на родину Бернса. Их было две: первая состоялась в 1955 году, вторая - несколькими годами позже. Думаю, что речь шла о первой поездке на конференцию, посвященную поэзии Бернса, на которой были делегаты из всех стран света. Нac, конечно, особенно заинтересовал рассказ о музее Бернса в Эйре, устроенном в домике, где родился поэт. В музее Маршак изучал рукописи Бернса. Он посетил все города Шотландии и все места, связанные с биографией поэта. О своей поездке он снял интереснейший фильм. Перед его показом Маршак поведал нам о трудностях перевода и необходимости знать ту обстановку, в которой жил переводимый поэт.
Он говорил негромким спокойным голосом, останавливая наше внимание на самых интересных местах. Стихи Бернса на фоне шотландских пейзажей звучали прекрасно. Разумеется. Самуил Яковлевич ждал хороших отзывов и, конечно, не ошибся. Мы все (народу почему-то было мало) были в восторге, чему Маршак был искренне рад.
Несмотря на летнее время, Маршак удивительно много работал. Сразу же после завтрака в тишине малеевской усадьбы раздавался стук его машинки. Работал он до обеда, потом отдыхал и вновь принимался за работу. Его покой сберегали сестры: Юдифь Яковлевна и Лия Яковлевна, известная писательница Елена Ильина, автор очень популярной в свое время повести о Гуле Королевой "Четвертая высота". Вместе с Маршаками отдыхала в Малеевке очень больная тогда драматург Т. Габбе. Я знала и любила ее пьесы, но поговорить с ней по-настоящему не довелось. Габбе была близким другом Самуила Яковлевича, и он трогательно оберегал ее от лишних волнений.
Но и самого Маршака берегли обитатели Малеевки главным образом от пустой траты времени. Бедствием были экскурсии из находящихся близко санаториев. У отдыхающих там был обычай приходить в Малеевку с тем, чтобы "посмотреть" на писателей, не задумываясь о том, что Малеевка - Дом творчества, а не просто отдыха. Я дважды присутствовала па таких встречах и не слышала ни одного умного вопроса, ни одного значительного разговора.
Не удивительно, что писатели, услышав о приближении "гостей", разбегались по своим комнатам, заранее сговариваясь, кто останется для встречи. Когда вдали появлялась группа экскурсантов, раздавался тревожный крик: "Отдыхающие едут! Прячьте Маршака". Вскоре стук машинки прекращался, Маршака действительно прятали. Все знали: он не мог говорить кое-что и кое о чем. Он любил серьезные разговоры, был необыкновенно умным и талантливым собеседником, но не выносил, когда на него приходили просто "поглазеть". Когда поэт говорил о том, о чем болела его душа, - о творчестве, он забывал о времени, о срочной работе и о своих очень тяжелых недугах. Жить ему оставалось уже не так много, об этом знали и потому каждый час, отданный работе, был драгоценным.
И все же, несмотря на нездоровье и чудовищную занятость, Маршак находил время, чтобы поговорить с "землячкой".
Я в те годы много занималась жизнью и творчеством татарского поэта-героя Мусы Джалиля. Две мои студентки: Кира Тинаева и Людмила Тукузина писали дипломные работы о его поэзии; меня он увлекал и своей необычайной судьбой, и стихами, написанными буквально "под топором палача", в ожидании исполнения смертного приговора. Прочитав впервые Моабитские стихи, я выделила для себя несколько его стихотворений, которые потрясли меня своей тоской, любовью и гневом. Среди них было два стихотворения, переведенные С.Я. Маршаком. Одно из них было по характеру патетическим, второе, как это ни странно, юмористическим.
Интерес к поэзии Джалиля усилился у меня после знакомства с его другом и душеприказчиком журналистом Гази Кашшафом. Он читал мне его стихи по-татарски, делал подстрочники, и мы вместе сравнивали различные переводы. Я сразу обратила внимание на стихотворение "Була кайчак" ("Случается порой") и поняла, что лучше всех его перевел Маршак, отступив от слов подлинника, он великолепно передал его суть, настроение, владеющее поэтом в момент создания. Тогда я и представить себе не могла (это было в 1956 году в Переделкине), что судьба позволит мне поговорить об этом стихотворении с самим Маршаком!
Гази Кашшаф много рассказывал мне о тех трудностях. с которыми столкнулись друзья поэта, отстаивая его честное имя. Две Моабитские тетради находились уже в Союзе писателей, стихи из них были расшифрованы и подстрочно переведены. Писательской комиссии по наследству поэта, среди которой были Л. Фадеев, К. Симонов, С. Щипачев и др., было ясно, что такие стихи мог создать только честный и смелый антифашист, борющийся до конца за честь родины и свою воинскую честь. Существовало много свидетельских показаний о героизме Джалиля и его друзей, но на Моабитских стихах лежала печать запрета. Там же в Переделкине об этом мне говорил и С.П. Щипачев, под редакцией которого в 1954 году в издательстве "Советский писатель" вышел сборник под названием "Из Моабитской тетради". Я, конечно, спросила Степана Петровича, почему он не перевел ни одного стихотворения ни из первой, ни из второй тетради.
"Я пытался, - ответил он, - но не сумел. Я не занимался переводами, притом стихи Джалиля казались мне далекими от моего творчества. Что же касается их содержания, то ни у кого не было ни тени сомнения: их мог создать только герой".
После выяснения всех обстоятельств героического подвига Джалиля и его группы он был удостоен посмертно звания Героя Советского Союза, а через год его Мо-абитские стихи получили Ленинскую премию. Во всем этом большая заслуга принадлежит Гази Кашшафу
Таким образом, я была подготовлена к разговору с С.Я. Маршаком о поэзии Джалиля. Многое об искусстве перевода я узнала из разговоров с К.И. Чуковским. В наших прогулках по вечернему Переделкину он рассказывал мне, как трудно переводить поэтические произведения с родственных языков. В качестве примера Kopней Иванович читал мне балладу Т.Г. Шевченко "Хата этой Катерины..." ("У тiєï Катерини...") по-украински, разбирая каждую строчку. Читал он и другие произведения Шевченко, я, конечно, слушала их с наслаждением, т.к. любила украинскую поэзию и особенно "Кобзарь" в оригинале. О переводах Маршака Корней Иванович говорил уважительно, считая его одним из лучших наших переводчиков.
Естественно, познакомившись с Самуилом Яковлевичем и выбрав удобный случай, я спросила, как удалось ему не знающему татарского языка, так точно передать не только смысл, но самое главное - дух произведения, раскрыть стойкость, мужество поэта. Вот это стихотворение:
Порой душа бывает так тверда,
Что поразить ее ничто не может.
Пусть ветер смерти холоднее льда,
Он лепестков души не потревожит.
Улыбкой гордою опять сияет взгляд.
И суету мирскую забывая,
Я вновь хочу, не ведая преград,
Писать, писать, писать, не уставая.
Пускай мои минуты сочтены.
Пусть ждет меня палач и вырыта могила,
Я ко всему готов. Но мне еще нужны
Бумага белая и черные чернила!
В других переводах лексический план передан точнее. Здесь же Маршак смело вводит слова, которых нет в подлиннике: строчку, где дважды повторены слова: "Писать, только писать", он переводит: "писать, писать, писать, не уставая" и тем самым подчеркивает страстное желание поэта продолжить борьбу, неистовое стремление противопоставить неминуемому "ветру смерти" живое, бессмертное, поэтическое слово. Самуил Яковлевич, очень внимательно и серьезно выслушав мои горячие суждения, ответил так: "Да, я переводил не слова, а старался воспроизвести внутреннее состояние поэта. У меня был хороший подстрочник, но дело не только в этом. Я стремился проникнуться настроением Джалиля, когда он писал это стихотворение, стать на его место. Я приговорен к смерти, каждая минута жизни может быть последней. Я чист перед страной, перед людьми, которых люблю. Но я оклеветан, на родине меня считают предателем и потому каждое мое слово - мое оправдание. Но я не только поэт, я еще солдат. Против меня толстые тюремные стены, колючая проволока, пулеметы, охрана. У меня отобрали все, но моим оружием осталось мое поэтическое слово. Оно сильнее, и я продолжаю бороться. Я не сдался. И я бессмертен, если мои стихи вырвутся из плена".
Маршак говорил тихо, чуть задыхаясь, с большим внутренним волнением. Чувствовалось, что он действительно пережил то состояние, которое руководило обреченным на смерть, но не сломленным поэтом. Прошло много лет, а я и сейчас ясно представляю его лицо, слышу негромкий ласковый голос.
Маршак не любил слов "перевод" и "переводчик", т.к. он в своей практике не переводил, а пересоздавал произведения нерусских авторов, стараясь сохранить "непосредственное обаяние" подлинника (А. Твардовский). Одной из особенностей переводческого искусства Маршака, по мнению К.И. Чуковского, было то, что он всей душой сочувствовал переживаниям переводимых писателей, в которых "жарко влюблялся" и хотел бы влюбить в них своих соотечественников. Надо сказать, что Маршак никогда не переводил по заказу, по его словам, он переводил "для любви - так же, как писал собственные лирические стихи".
Второе стихотворение, переведенное Самуилом Яковлевичем, носит юмористический характер. Оно называется "Беда" ("Бэла") и построено в форме диалога. Герой жалуется своему собеседнику на безответную любовь к женщине, которая терпеть не может своего мужа. Так в чем же дело, спрашивает собеседник. Посватайся, женись, и дело с концом.
Ах, братец, на месте твоем
Я мог бы сказать то же самое...
Но, знаешь, беда моя в том,
Что эта злодейка - жена моя!
Стихотворение переведено изящным легким словом. Нa первый взгляд, оно действительно искрится юмором. Тогда мы все так и воспринимали это стихотворение. Однако сейчас я читаю его по-другому: не в прямом, а в переносном смысле, в контексте со всем Моабитским циклом. На мой взгляд, оно связано с суфийской традицией восточной классической поэзии, где неверная и коварная возлюбленная олицетворяла жизнь, в которую влюблен поэт, но которая не отвечает ему взаимностью, убивая своей жестокостью. Такая трактовка и сейчас может показаться спорной, а в середине 50-х годов она была вообще невозможной, поэтому Маршак передал лишь первый, ясный пласт стихотворения.
Тогда в разговоре с Самуилом Яковлевичем я, разумеется, и думать не могла о такой трактовке, лишь высказала ему свое восхищение изяществом перевода.
После Малеевки наши связи не оборвались. К сожалению, из-за простуды я не могла навестить его вместе с Ильей Николаевичем на улице Чкалова. По словам мужа, Маршак ждал меня и был огорчен тем, что я не пришла.
В 1958 году торжественно был отпразднован юбилей Ильи Николаевича. Среди множества телеграмм и писем была телеграмма и от Самуила Яковлевича. В ней значилось: "От всей души поздравляю Вас, дорогой Илья Николаевич, чту Ваш светлый ум, широту и глубину Ваших знаний, Ваше молодое сердце, способное отзываться на все живое и творческое, желаю многих лет счастливого труда. Сердечный привет и поздравление Полине Андреевне".
Узнав о кончине Ильи Николаевича (13 октября 1959 года), он телеграфировал мне: "Всей душой с Вами, дорогая Полина Андреевна, навсегда сохраню в сердце прекрасный образ Ильи Николаевича. Ваш Маршак". В письме от 3 декабря 1959 г. он писал: "Я знаю, как трудно Вас утешить, но от души хочу, насколько это возможно, чтобы Вы нашли утешение в работе и в воспоминаниях о чудесном человеке, которому Вы были таким верным и преданным другом. Я мало и редко встречался с Ильей Николаевичем, по эти встречи оставляли глубокий, неизгладимый след в моей душе. Берегите себя, милая Полина Андреевна. Если нетрудно, напишите мне несколько слов о себе. Лия Яковлевна и Тамара Григорьевна просят передать Вам самый теплый привет. Крепко жму Вашу руку,
Ваш Маршак".
Уезжая в Крым, чтобы полечиться, он написал, что вспоминает обо мне с самым добрым чувством и просит передать моим студентам сердечный привет.
Однажды я получила от него открытку, помеченную 1930(?) годом. Это был 1960 год, а он по рассеянности поставил 30-й. В открытке он шлет "Самые добрые пожелания моей милой землячке, а ее прошу поклониться городу, где я родился и провел детство".
Вспоминая на склоне дней прошедшую жизнь и свои встречи, я каждый раз убеждаюсь, как много чудесных, талантливых людей породила наша земля в XX веке, и какой высокой культуры они были. Среди них - одно из почетных мест занимает уроженец земли воронежской - Самуил Яковлевич Маршак.