Воспоминания о Самуиле Яковлевиче Маршаке. -
Воркута, 2002.
E.М. Маршак
Говорят, что родителей не выбирают. Если бы можно было это делать, я выбрала бы именно своих мать и отца.
Моя мать, Вера Яковлевна Маршак (урождённая Шварц), была талантливым человеком. Музыкальная, с острым чувством слова, наделённая юмором, она собирала поговорки, народные песни, частушки. Когда в 20-х годах мы жили летом в Карелии (б. Олонецкой губернии) местные старушки пели ей песни, рассказывали о старинных обрядах. В своё время она мечтала поступить в театр, играть в оперетте: в этом стремлении была вся она, её искрящаяся жизнерадостность. Однако пришлось оставить эту мечту, по тем временам несбыточную. Её девизом было всегда: ни от кого не зависеть, иметь в руках надёжный кусок хлеба.
Ещё в гимназии мать подружилась с одноклассницей Сусанной, старшей сестрой Самуила Яковлевича Маршака, и близко сошлась с их семьей. Так на первые свои заработанные уроками деньги она пригласила в театр мать будущего писателя, Евгению Борисовну.
Вера Яковлевна была необычайной театралкой и нередко в юности ночи напролет простаивала в очередях за билетами в Мариинский театр. Как писал ей в шуточном письме Самуил Яковлевич:
Утро. Дремлет медный Глинка
Господин без шапки…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вера, что нам в Мариинке!
Лучше понемножку
Ты ходи на вечеринки
С нами в Техноложку.
Горе, маленькая Вера
Только бровки хмурит.
Не имеет кавалера,
И сама дежурит.
Нежная дружба связала Самуила Яковлевича с моей матерью еще до того, как в январе 1918 года она вышла замуж за его старшего брата, Моисея Яковлевича. К сожалению, почти все письма его, бережно ею сохранявшиеся, пропали в блокаду. Могу лишь по памяти пытаться припомнить некоторые строчки из них, например, эпиграф к одному из писем:
Милой Мэри моей
А. Пушкин
Милой Вере моей
С. Маршак
или приглашение на дачу в Оллило (с обращением еще на Вы):
Если б сёстры Вам позволили
Погостить у нас в Оллиле,
Вы бы спели мне "Окол месяца",
От восторга мог бы я повеситься!
Вот эта песня:
Окол месяца звёзды частые,
Ой, лелюшеньки, звёзды частые.
Окол солнышка луны ясные,
Ой, лелюшеньки, луны ясные.
Как у Ванечки кудри жёлтые,
Ой, лелюшеньки, кудри жёлтые.
По плечам лежат, словно жар горят,
Ой, лелюшеньки, словно жар горят.
Отец мой, его братья и сестры были прирожденными актерами, нередко участвовали в любительских спектаклях. Сохранились фотографии, где Самуил Яковлевич снят в роли поварёнка, мой отец - монаха. Младший брат, Илья Яковлевич, прекрасно рисовал, изготовлял своими силами то, что теперь называется мультфильмами. В начале века мой дед, отец Самуила Яковлевича, работал мастером на мыловаренном заводе в Сяйнио, под Выборгом. Семья часто проводила лето в тех краях, наблюдая нравы и обычаи финнов. Самуил Яковлевич и мой отец уморительно показывали, как танцует старый финн, степенно, с невозмутимым лицом. Рассказывали [смеясь], как в программе концерта в Терийоках вместо "Смерть Озе" Грига значилось: "Смерть осла".
Около 1910 года Самуил Яковлевич писал из Финляндии моей матери:
"Живу я в России среди скал финляндских,
сам я - потомок древних иудеев,
по убеждениям и вкусам - эллин; надо ещё добавить:
по образу жизни - эскимос".
А позднее:
"Уж ты, Верочка моя, самородочек,
очень круглый у тебя подбородочек"
и заканчивал письмо так:
"Целую тебя... начиная от бровей и глаз,
И кончая вторым подбородочком
И ещё раз назову самородочком".
Самуил Яковлевич любил распевать подслушанные им народные песни, баллады, былины:
"Что ж ты, молодец, не весел,
Беззаботный молодец?
Что ж ты голову повесил?
Али пуст твой гайманец?
Что ж ты, молодец,
Ай, да не ве?...
Помнится, именно это "да не ве" ужасно нравилось Самуилу Яковлевичу.
А народная песня, записанная в своё время моей матерью "Сидела Катюшенька" вошла в окончательный вариант пьесы "Горя бояться - счастья не видать", известной еще в краснодарском варианте как "Горе-злосчастье":
Сидела Катюшенька
Поздним вечером одна.
Вышивала Катенька
Тонким шелком рукава.
Сватался к Катюшеньке
Первой гильдии купец.
Он давал обличицы
Полтораста кораблей.
|
Думаю-подумаю, Я за этого нейду. |
}
|
2 раза |
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сватался к Катюшеньке
Музыкантов музыкант,
Он давал обличицы
Свою скрипку да дуду.
|
Думаю-подумаю, Я за этого пойду. |
}
|
2 раза |
Ещё мать знала чудесную песню, которую также любил петь еще в дореволюционные годы Самуил Яковлевич: песню ссыльного "Вы подуйте-ка, буйны ветерочки" с её за душу берущей мелодией:
Вы подуйте-ка, буйны ветерочки,
Со зелёного гая,
Со зелёного гая!
Ты прибудь-ка, прибудь, мой разлюбезный,
Из далёкого края,
Из далёкого края!
Я и рад был бы, милая, прибыти.
Очень край мой далёкой,
Очень край мой далёкой
Очень край мой, душенька, далёкой,
Всё мохи, да всё болота,
Всё мохи, да всё болота.
Всё мохи, да, душенька, болота,
Всё студеные воды,
Всё студеные воды.
В этих двух последних строфах так и слышится глуховатый голос самого Самуила Яковлевича: любил он в добрую минуту обратиться к близким с этим "душенька".
Помню еще свадебную: "Разлилося, разлелеялосе", подслушанную где-то моей матерью:
Разлилося, разлелеялосе
По лугам да вода вешняя,
По лугам да вода вешняя.
Уж как и первый-то кораб унесло
Да с сандуками со дубовыми,
Да с сандуками со дубовыми.
Как и второй-то кораб унесло
Со перинами со пуховыми,
Со перинами со пуховыми.
Уж как и третий-то кораб унесло
Со душой, со красной девицей,
Со душой, со красной девицей.
И какая чудесная, широкая, истинно русская мелодия1!
А еще была колыбельная:
Плыла лебедь, плыла лебедь,
Плыла лебедь с лебедятами,
Плыла лебедь с лебедятами
Со малыми, со малыми
Со малыми со утятами,
Со малыми со утятами.
Плывши лебедь, плывши лебедь
Плывши лебедь встрепенулася,
Плывши лебедь встрепенулася,
Под ней вода, под ней вода,
Под ней вода всколыхнулася,
Под ней вода всколыхнулася.
В начале 1918 года Самуил Яковлевич прожил несколько месяцев в Петрозаводске в семье старшего брата. Мать с любовью вспоминала, как ей приходилось заботиться о двух мужчинах сразу, двоим готовить обед и т.п. Самуил Яковлевич был очень неприхотлив в еде, не замечал, что именно он ел, но непременно хвалил. Мог сказать, например: "Спасибо, Верочка, очень вкусные были котлеты", хотя на обед была рыба. А брился по утрам не как все, перед зеркалом, а ходил по комнате и временами, проходя мимо, спрашивал: "Посмотри, а здесь я чисто выбрил?".
Потом были годы жизни в Краснодаре, обе семьи жили в одной квартире. Смутно припоминаю, как Самуил Яковлевич приехал откуда-то на открытой машине, посадил нас со своим сыном Эликом2, кликнул клич всей ребятне, толпившейся вокруг, они облепили машину и - поехали кататься!
В Краснодаре соседкой у нас была женщина, которую Самуил Яковлевич прозвал "пирог с зубами" за её крупные, торчащие вперёд зубы. Два ее взрослых сына, очень заботливых и преданных, спрашивают её как-то: "Куда, мамаша, Вы бы хотели пойти сегодня вечером, в театр или в кинематограф?" - "И в театр, и в кинематограф", был ответ.
Когда по-соседству стал вдруг жужжать мотор, старушка страшно перепугалась: "Ой. Это напор электричества, режьте провода, режьте провода!". [Все] эти выражения вошли у нас в поговорку.
В 1922 году мы вернулись в Петроград и поселились на улице Рылеева - родители мои, младший брат отца и сёстры. Самуил Яковлевич с семьёй жил в это время на Потёмкинской ул. д. 5. Одна из комнат расположена была над подворотней, окна [его] квартиры смотрели на Таврический сад.
Я мало сказала об отце. Лучше, чем о нём написал его брат [Самуил Яковлевич] в книге "В начале жизни", и не скажешь. О нем надо писать в минуты, когда дождёшься "душевного затишья", а такое приходит не часто.
Добрый и мягкий, талантливый и необычайно добросовестный - таким был отец. Он, несомненно, проявил бы себя как личность незаурядная, если бы с молодых лет не взял на себя заботу о младших братьях и сёстрах. Он был им одновременно старшим братом и отцом. С нами на ул. Рылеева жили Илья Яковлевич - позже писатель М. Ильин, закончивший Технологический институт, Лия Яковлевна, ставшая писательницей Еленой Ильиной, - в то время студентка Института Истории Искусств, Юдифь Яковлевна, учившаяся в консерватории. Моя мать вела хозяйство; все приходили и уходили в разное время дня, забегали друзья студенты, которые были пригреты и накормлены, как в родном доме. Заботу моих родителей постоянно чувствовала и семья Самуила Яковлевича, не сразу вставшая на ноги. Близкие вспоминают, как отец продал свою золотую медаль, полученную по окончании гимназии, чтобы купить дрова для семьи брата.
Мой отец окончил Петербургский Политехнический институт и работал как крупный экономист (он имел учёную степень кандидата экономических наук] в лесной, а затем бумажной промышленности. Помню, как он брал сверхурочную работу, постоянно ездил в командировки, чтобы близкие были всем обеспечены. А скромная моя мать, нетребовательная к условиям существования и неприхотливая в одежде, всячески старалась украсить всем жизнь. В ней сочетались отзывчивость и строгость суждений, цельность. Как она ненавидела зависть! "Я не терплю само слово зави-и-идую" - говаривала она; это слово было изгнано из семейного лексикона. Как-то И.Л. Андроников очень метко сказал, что и ревность - это тоже зависть к кому-то.
Бывали у нас дома в те годы мастер художественного слова Антон Шварц, его двоюродный брат, будущий писатель Евгений Шварц, писательница Тамара Григорьевна Габбе, сокурсница по институту младшей сестры отца, И.Л. Андроников, Виталий Бианки.
Самуил Яковлевич умел видеть в жизни праздник, а главное - сам создавать его. В начале 20-х годов собирается у нас, бывало, молодежь, сокурсники [его] младшего брата и сестёр. Начинается веселье - шарады, инсценировки. Вот зоопарк - каждый изображает какое-то животное. Туся Габбе одета в полосатую кофточку. "Посмотрите, какая зебра", - восклицает Самуил Яковлевич. После чаепития - новая инсценировка - картинная галерея. Моя мама, пышущая здоровьем молодая женщина - Рубенс. "Взгляните, это Рубенс!" Разыгрывались сценки, хотя бы на тему городского романса, где были такие слова: "Отдай мою ты карточку, возьми свою любовь! Ты скушал мое сердце и выпил мою кровь". Исполнялись песни, например:
Захожу я в залу, да сидаю за стол,
Сымаю я шляпу, да кидаю на пол.
Я её спрашую, што ты будешь пить?
А она говорит: Голова болыть.
Я тебе не спрашую, што в тебе болыть,
А тебе я спрашую, што ты будешь пить?
Пильзенское пиво, самогон - вино,
Душистую фиялку, али ничего?
Или любимая Самуила Яковлевича:
Равзе нищие не пляшут,
Равзе песен не поют,
Равзе по миру не ходют,
Равзе им не подают?
А раз была шутка, всерьёз обидевшая нашу молоденькую соседку, преподавательницу французского языка. В семье отмечалось событие - Илья Яковлевич окончил Технологический институт. Придумали розыгрыш: один из его друзей, смуглый, заросший бородой, должен был изображать индуса, не знающего ни одного русского слова. За стол рядом с ним посадили соседку, попросив её развлекать "индуса", обряженного в белую чалму. Она тщетно пыталась завязать с ним беседу на французском языке. Позднее выяснилось, что по-французски он знал всего два-три слова. Мы с Эликом сидели за маленьким столиком в стороне и во все глаза разглядывали "индуса".
Я не смогла узнать, чем закончился розыгрыш в тот вечер: нас послали спать. На следующее утро и мама, как хозяйка дома, и виновник торжества буквально умоляли соседку простить их - она была обижена не на шутку и далеко не сразу сменила гнев на милость.
Благодаря участию Самуила Яковлевича, каждый день моего рождения превращался в яркий праздник. Вот начинают приходить мои маленькие друзья. Самуил Яковлевич выстраивает их, и под аккомпанемент Юдифи Яковлевны, [усаживающейся за рояль], они маршируют по комнате. Вскоре внимание всех переключается на шарады. Затем разыгрывается целая история о мальчике, потерявшемся во время путешествия на корабле. Самуил Яковлевич на ходу импровизирует сюжет, выхватывая действующих лиц из числа зрителей.
Уже перед своим переездом в Москву в конце 1938 года Самуил Яковлевич вновь был режиссёром шарад у нас на ул. Рылеева ("на Спасской"). Собрались мои сокурсники - химики из Университета. Была такая сценка: приходит Самуил Яковлевич в магазин с жалобой ему продали разные галоши: одна 43-го размера, другая - детская; он возмущенно потрясает этой парой и требует её обмена. Продавщица уверяет, что галоши совсем одинаковые, надо только снять очки, чтобы это заметить.
Играя в каждой такой сценке или импровизируя её, Самуил Яковлевич искренне радуется, забавляется, как ребёнок, и от этого всем ещё веселее.
Эту черту - его детское непосредственное восприятие мира, знали многие. Летом 1963 года в Ялте я [ему] заметила, что порой он мне кажется ребёнком; он ответил задумчиво: "Верно, мне семьдесят шестой годик..."
Хотелось бы упомянуть ещё об одном члене нашей семьи, о тёте Дуне, Евдокии Александровне Антроповой. В 1903 году, шестнадцати лет вошла она в семью Маршаков как помощница бабушки, Евгении Борисовны, и очень скоро стала приятельницей детей. Кроме двух старших братьев - моего отца и Самуила Яковлевича - она со всеми была на "ты". В годы гражданской войны она стала красной партизанкой, санитаркой, но по своей милой безалаберности никаких документов на этот счёт не сохранила.
В семье Маршаков она научилась грамоте. Чтение стало её страстью: читала она ночами, запоем, без разбора, как сентиментальные романы Евгении Марлит, так и прозу классиков. В самых патетических местах она восклицала: "Авой беда, мерзавец! Авой беда, негодяй!" Если еда пригорала, то было ясно: тетя Дуня начала читать очередной роман. "Как-то, рассказывала она, - подаю я Моисею Яковлевичу второе. Он попробовал: Дунечка, пахнет керосином. "Не может быть, ешьте, не капризничайте! А потом попробовала сама - авой беда, голый керосин!"
С 1922 года в Петрограде тетя Дуня стала жить в нашей семье, поначалу помогая и в семье Самуила Яковлевича. Всё, что пеклось вкусного на Спасской, посылалось и на Потёмкинскую. Самуил Яковлевич часто читал Евдокии Александровне свои стихи, спрашивая, какой из вариантов лучше, но она очень смущалась: "И так, и эдак хорошо". Родом тётя Дуня была из Олонецкой губернии, с севера Онежского озера. Речь её пестрила самобытными выражениями. Идёт, например, девушка в широком платье - "как муха в парусе". Колбаса у расчётливой хозяйки на блюде разложена так, что "кусок от куска перевозу просит".
После войны Евдокия Александровна часто жила в Москве то в семье сына Самуила Яковлевича, то в семье младшей сестры, у которой тяжело болел муж. "Меня бросают на прорыв", - говаривала она. Скончалась она семидесяти лет от скоротечной формы туберкулёза. В последнем письме она писала: "Так тяжело, что не знаю, как и дожить до смерти". И всё просила прислать побольше книг...
В конце 1924 года Самуил Яковлевич с Потёмкинской улицы перебрался в более просторную квартиру на ул. Пестеля, 14. Сейчас на этом доме под окном бывшей спальни установлена мемориальная доска. Там, 30-го января 1925 года родился младший сын Самуила Яковлевича - Яков, которому суждено было дожить лишь до 21 года.
Общение между семьями было по-прежнему самое оживлённое. Летом жили рядом на даче в Токсово, позднее, с 1932 года - в Кавголово3.
Как-то летом 1933 года Самуил Яковлевич пригласил меня и отца поехать с ним на машине в Кавголово. Дорога была глинистая, скользкая, на каком-то пригорке пришлось мужчинам выйти из буксовавшей "эмки" и толкать её. Когда все снова уселись, Самуил Яковлевич поинтересовался, какова мощность машины? Оказалось 13 л.с. "Ну вот, машину толкали 13 лошадиных сил и 3 ослиных".
Появился на проселке какой-то мужичок на телеге. Писатель высунулся и приветствовал его по-фински (он очень гордился умением объясняться с местными финнами) - "Чавой-то?" - спросил тот.
Раз в неделю на дачу привозил сметану и творог молочник - финн по фамилии Вежа. "Вот он - вежа, - шутил Самуил Яковлевич, - а остальные невежи". Кстати, творога он не любил: "Творог существует для омрачения вкуса сметаны".
Когда писатель позволял себе редкий день отдыха в Кавголово, он непременно участвовал в наших литературных играх и конечно всегда удерживал в них первенство. Играл он с живейшим, юношеским интересом, попутно сообщая нам много ценного4. "Милое Кавголово", - вспоминал он позднее, приехав в Ленинград в 1957 году. Стоял декабрь, ни времени, ни сил съездить в Кавголово у него уже не было.
Году в 1933 Самуил Яковлевич пригласил меня в Капеллу на концерт И.В. Ильинского. В программе были "Старосветские помещики". Читал Игорь Владимирович чудесно и, что тогда поразило меня, девчонку, - в финале на глазах у него блестели слезы.
В антракте Самуил Яковлевич ходил под руку с Розалией Ивановной, она только-только вошла в его семью как секретарь - и всем знакомым представлял её: "Моя двоюродная сестра, Розалия Ивановна", а у самого в глазах сверкали озорные мальчишеские огоньки.
Уже после войны, в Москве, тоже в театре в антракте он знакомил друзей со всеми родственниками: "Моя сестра - писательница, моя сестра - музыкантша, моя племянница - химик". Не хотел он, чтобы мы представали только в отражённом им свете.
Очень любил он в молодые годы созорничать. Купил как-то веник около бани на Бассейной (ул. Некрасова), потом надо было ехать на трамвае. Что делать с веником? Решил подарить кондуктору.
О его рассеянности и эксцентричности рассказывали многие и многое, и рассказы эти обросли обширным фольклором. Скажу лишь одно: ни в одной своей выдумке он никогда не "якал" и никого не унижал.
В декабре 1957 года в честь своего 70-летия он был приглашен в Ленинград. На вечере в Доме писателя им. В.В. Маяковского много говорилось доброго. Самуил Яковлевич сидел усталый на сцене в кресле и согласно кивал в ответ на речи, хотя, видимо, не всё слышал. Один из выступавших рассказал, будто бы Самуил Яковлевич остановил как-то трамвай [сказав - "Я - Маршак"]. Позже писатель возмущённо восклицал: "Никогда я этого не делал!" Прозвучало записанное на пленку выступление Е.Шварца: "Ты был моим первым редактором, а это - как первая любовь, это не забывается". За три дня декабря он посетил всех своих друзей: художника В.В. Лебедева, смертельно больного Евгения Шварца, А.И. Пантелеева, семью Владимировых. К нему в гостиницу приехал М.М.Зощенко, подтянутый, как-то старающийся быть незаметным, была Ольга Берггольц; встречался он и с молодыми ленинградскими поэтами. Объехал Самуил Яковлевич свои любимые места, площади, памятники. Постоял у Медного всадника. Возможно, чувствовал, что вряд ли доведётся ему ещё раз побывать в Ленинграде.
На эти дни Самуилу Яковлевичу был предоставлен номер в "Европейской". Ночами у него дежурила медсестра - он только-только оправился после болезни, а днем мне посчастливилось проводить с ним много часов. Он показывал свои новые стихи ("Как весело сегодня гулять тебе, Луна" - о первых спутниках; эпиграммы), некоторые из них попросил прочесть вслух. Никогда не была я хорошим чтецом и заколебалась. "Ты прекрасно читаешь!" - воскликнул Самуил Яковлевич. Это было как внушение, которое "вдохновило" меня.
Да, он был великим знатоком человеческой души и крайне бережно относился к людям. Как пишет в своих воспоминаниях Василий Субботин: "В любой спешке не мог огорчить человека невнимательностью". В последний вечер в номере в "Европейской" чередовались друзья. Пришла и Вера Павловна Павлова, которая многие годы жила в семье и помогала по хозяйству. Она принесла ему бутерброды в дорогу, такие, какие должны быть, ему всегда давала покойная Софья Михайловна, его жена. Перед отъездом Самуил Яковлевич ещё раз подошел к ней, нашёл какие-то особенные, теплые слова. Уезжал он в Москву радостный и утомленный. Провожавшие его писатели забыли отдать ему железнодорожный билет. На следующее утро он звонил [мне] из Москвы и с юмором рассказывал, как его чуть не выдворили из "Стрелы". И со своим поразительным умением быть благодарным, добавил: "Мне теперь будет трудно без тебя".
Самуила Яковлевича отличала необычайная верность друзьям. Он всю жизнь трогательно привязан был к Екатерине Павловне Пешковой, пестовавшей его ещё в гимназические годы во время пребывания его в Ялте в семье Алексея Максимовича. Любил он вспоминать А.М. Горького, поездку свою к нему на Капри в 1933 году. Как долго не мог уснуть во Флоренции из-за того, что под окном двое полицейских громко переговаривались. Он не выдержал, высунулся в окно и сказал сердито: "Перестаньте разговаривать, вы мне мешаете dormire"5. Как ни странно, полицейские поняли и замолчали.
Характерен для него был интерес к людям, жадность какая-то на людей. И удивительная детская доверчивость порой. Вместе с тем он мог быть и резким. Как отчитал он какого-то графомана, навязывающего ему свою рукопись! Гораздо чаще не мог отказать во внимании людям, совершенно того не стоившим. Обманывался, восклицал: "Вот мерзавец!" и вновь становился жертвой следующего назойливого просителя.
В августовские дни 1963 года в Ялтинском Доме творчества я имела редкое счастье две недели прожить бок о бок с Самуилом Яковлевичем. С самого утра, только встав с постели, он садился за письменный стол, и тогда уж завтракать его было не дозваться. Он мог схватить томик Блейка и шлифовать переводы из него, или английские детские народные песенки, либо заканчивать статью о молодых поэтах. "Нужно держать одновременно несколько утюгов на огне", - любил он повторять.
Интересно было наблюдать, как он разговаривал с детьми: к каждому ребенку относился, как к личности. На книгах, подаренных детям, он часто писал: "С уважением и любовью". В Ялте на пляже, куда он вечерами ездил, чтобы подышать целебным воздухом, он подозвал девочку лет пяти, попросил её рассказать сказку. Та рассказывает про "Красную Шапочку". Самуил Яковлевич начинает хохотать. Оказывается, Красная Шапочка спросила Волка: "Почему у тебя такой большой нос?" - А Волк отвечает: "Чтобы удобнее было сморкаться".
Несмотря на свою любовь к народным песням, Самуил Яковлевич не очень хотел, чтобы его стихи перекладывались на музыку. Он считал, что "стихи - это стихи, а музыка - это музыка" и объединять их не следует. Однако он признал музыку Д.Б. Кабалевского на переведённые им "Сонеты" В.Шекспира. "В этой музыке есть что-то от Мусоргского".
К концу жизни писатель часто и тяжело болел. Младшая сестра [его] вспоминала, как в больницу, едва ему становилось чуть легче, она, вопреки запретам врачей, давала ему перо и бумагу. Он с жадностью хватался за работу и только нечеловеческое напряжение и непомерная его требовательность к себе могли быстрее вернуть ему силы, привязать к земле. Слова К.И. Чуковского о И.Е. Репине можно было бы в полной мере отнести и к нему: "Порою мне казалось, что не только старость, но и самую смерть он побеждает своей страстью к искусству"6.
1986 г., Ленинград
Примечания
1. Ноты, которые предполагалось приложить к этим воспоминаниям, так и не удалось найти. (примеч. А.Р., сына автора) ↑
2. Иммануэль Самойлович Маршак (1917-1977), доктор технических наук, лауреат Государственной премии и Международной премии Дюпона, член секции переводчиков Союза писателей СССР. [Здесь и далее - примеч. автора] ↑
3. Стандартный поселок № 1, у станции, дача № 14. ↑
4. Например, что яснополянские крестьяне называли Л.Н.Толстого: "Лев Толстой, чёрт простой". ↑