Б. Галанов
Таково "многопольное" хозяйство С. Я. Маршака - разнообразное и в то же время единое. Почерк его всегда легко узнать и в сатирах, и в лирике, и в переводах, и в строках веселых стихов, предназначенных для того возраста юных читателей, с которым, если воспользоваться выражением Гайдара, имеет честь работать детский писатель. Этот единый маршаковский почерк вырабатывался из стремления поэта облекать порой весьма сложное содержание в форму настолько простую, естественную, поэтически ясную, что смысл произведения оказывался доступным даже для ребенка младшего возраста.
"Ничего нет современнее и законнее радости, - писал Александр Блок, - когда цельное и зрелое мировоззрение встречает с детской свежестью чувства при свете благородной простоты". Светом благородной простоты было освещено творчество Маршака. Это и дало ему право и возможность заниматься переводами глубочайших философских сонетов Шекспира, а наряду с этим сочинять веселые стихи про слона, занятого примеркой крошечной детской туфельки. Он не искал усложненных образов, "сочетаний странных". Но все, о чем писал Маршак, зримо и вещественно. Хорошо знакомый пейзаж вдруг открывается нам как бы заново во всей первоначальной прелести:
Текла, извивалась, блестела
Река меж зеленых лугов.
А стала недвижной и белой,
Чуть-чуть голубее снегов.
Она покорилась оковам,
Не знаешь, бежит ли вода
Под белым волнистым покровом
И верстами крепкого льда.
Чернеют прибрежные ивы,
Из снега торчат тростники,
Едва намечая извивы
Пропавшей под снегом реки.
Лишь где-нибудь в проруби зыбко
Играет и дышит вода,
И в ней красноперая рыбка
Блеснет чешуей иногда.
Среди современных поэтов Маршак - один из признанных мастеров звукописи. Его детские песенки, так же как лирические стихи и переводы, могут служить образцом высокой музыкальности. Многие строфы "Веселого путешествия от А до Я" - сплошная звукопись. И в других стихах Маршака всегда радует богатая словесная инструментовка, постоянная забота поэта о том, чтобы стихотворная речь, сохраняя живые и правдивые интонации, не утрачивала своей музыкальности. Он любил игру аллитераций. Но стихи его никогда не превращались в изощренное, нарочитое упражнение звукописью. Его приемы всегда строго подчинены главной поэтической идее. Богатая инструментовка дополняет зрительные образы. Для того чтобы довести их до зрения, осязания, слуха, Маршак пользовался всеми своими поэтическими средствами. Вспомним веселое стихотворение "Мяч". Читая эти с виду будто бы такие простые стихи, ребенок как бы держит в руках упругий мяч, слышит его звонкие удары о землю, видит его сменяющиеся на бегу цвета:
Мой
Веселый
Звонкий
Мяч,
Ты куда
Помчался
Вскачь?
Желтый,
Красный,
Голубой,
Не угнаться
За тобой.
В стихотворении "Зимой" богатые аллитерации делают почти ощутимой постепенно нарастающую бурю:
Замерзший бор шумит среди лазури,
Метет ветвями синеву небес.
И кажется, - не буря будит лес,
А буйный лес, качаясь, будит бурю.
А в стихотворении "Березовая роща", где автор переносит нас "из-под свода хмурых елок" в "рощу голую берез", аллитерации как бы поддерживают эпитет "белый" (бегут, белея, березовый). Все четверостишие окрашено этой яркой белизной березовых стволов, от которых все вокруг кажется светлее:
Вдоль бегут стволы белея,
И от этих белых тел
Над березовой аллеей
Самый воздух посветлел.
Или вот, например, строчки из стихотворения "Откуда стол пришел?":
Видал он белку - этот стол.
Она карабкалась на ствол,
Царапая кору.
Он на ветвях качал галчат
И слышал, как они кричат,
Проснувшись поутру.
В этих словах вы слышите, как, царапая кору, карабкается на ствол белка и как громко кричат, качаясь на ветвях, галчата. А внутреннее созвучие (качал - галчат) заставляет энергичнее работать всю строфу.
Чуть ли не всякое открытие, любая находка в области того или иного жанра не оставалась у Маршака без влияния на другие жанры. То хорошее, что завоевано в одном поэтическом роде, он смело переносил в другие. Взять, к примеру, балладу. Благодаря проникновенной переводческой работе Маршака многие английские и шотландские народные баллады, не утратив своей национальной окраски, прозвучали для русского читателя как русские оригинальные стихи. А наряду с этим в ритме и размере баллады и сам Маршак написал много оригинальных сатирических стихов, ввел балладу в советскую поэзию для детей, найдя в сжатом и энергичном балладном действии родственные детской поэзии черты.
Посмотрите, каким внутренним разнообразием отличается стихотворная повесть "Ледяной остров", написанная в стиле народной баллады, с присущей балладе суровой простотой, мужеством и динамичным развитием сюжета. Недаром повесть о Ледяном острове начинается у Маршака со старинного народного сказания, которое так естественно и в то же время неожиданно переходит в реалистическую быль наших дней, не менее сказочную, чем старая поморская легенда.
Народные и классические формы нужны поэту не для стилизации. Они не лишают стихи о современности действенности и остроты, но придают им стройность и строгость, благодаря которым стихи прочно запоминаются и живут долго.
Блеск и отточенность бернсовской эпиграммы есть в четверостишии:
Свиньи, склонные к бесчинству,
На земле, конечно, есть.
Но уверен я, что свинству
Человечества не съесть.
Однако это не переводные стихи. Это Маршак. И мысль, которую высказывает поэт, сокровенная маршаковская мысль, хотя под ней, вероятно, не отказался бы подписаться и сам Роберт Бернс.
Хороводную песню Маршак вводит в пьесу, а в песню, в стихотворную сказку или в повесть - живой драматургический диалог. Каким разнообразием отличаются, например, голоса в "Были-небылице", где каждый из персонажей вполне охарактеризован интонацией, темпом, словесным подбором своих реплик:
- А чаем торговал Перлов,
Фамильным и цветочным, -
Сказал один из маляров.
Другой ответил: - Точно!
Или:
- Была владелицей его
До вашего рожденья
Аделаида Хитровó. -
Спросили мальчики:
- Чего? Что это значит - "Хитровó"?
Какое учрежденье?
- Не учрежденье, а лицо! -
Сказал невозмутимо
Старик и выпустил кольцо
Махорочного дыма.
И даже в сатирических стихах, написанных для газеты, Маршак то и дело пользовался диалогом, таким естественным и характерным, словно это отрывок из пьесы. Любая фраза тут может быть сыграна:
- Вам бомбочку нужно? Пожалуйста, сэр.
Швырните одну для проверки.
Вот мелкий, вот средний, вот крупный размер.
А это для них - бомбоньерки!
Из стихотворных подписей к рисункам для самых маленьких рождается колючая политическая эпиграмма, боевой, призывный плакат военных лет. Военный плакат вызывает к жизни целые сюиты коротких стихотворений, объединенных общей темой, - "Круглый год", "Школьнику на память". Не только впечатления военных лет, но и соприкосновение с лирикой Шекспира, Вордсворта, Китса, Гейне, с песнями Бернса и народными песнями помогло Маршаку расковать, наполнить лирикой и разговорной живой интонацией собственные стихи, на первых порах отличавшиеся, быть может, чрезмерным лаконизмом и строгостью. В его творчестве лирика занимала все более важное место, пронизывая все другие жанры - сказки, пьесы, стихотворные повести, даже стихи для самых маленьких - и живя самостоятельной жизнью в книге "Избранная лирика", которая была удостоена Ленинской премии за 1963 год.
Стихи, входящие в "Избранную лирику", складывались и собирались на протяжении многих лет. Маршак работал над ними долго, сосредоточенно, давая мыслям и чувствам накапливаться постепенно, как собирается и тяжелеет понемногу капля прозрачной смолы на дереве. Вероятно, будь поэт менее требовательным к самому себе, он мог бы собрать из всего им написанного объемистую книгу. Но он решил пожертвовать объемом книги ради ее стройности. Внимательно читая "Избранную лирику", видишь, что это очень цельная книга. Как ни разнообразны помещенные здесь стихи, в них чувствуется единое дыхание, одна основная тема. Именно о такого рода книгах Валерий Брюсов в свое время говорил, что они как роман: разделы в книге стихов - это главы, настолько органично дополняющие одна другую, что их порядок нельзя изменять произвольно.
Вместе с лирическими эпиграммами, короткими четверостишиями и восьмистишиями, которые Маршак начал писать незадолго до смерти, "Избранную лирику" с полным правом можно назвать ключом ко всему поэтическому хозяйству Маршака.
В самом деле, здесь, в этом своеобразном поэтическом дневнике, по-своему отразились многие из тех мыслей и чувств, которые одушевляли и детскую поэзию Маршака. Но если в поэзии для детей они по необходимости получали более внешнее выражение, то в стихах для взрослых мысли о времени, о слове, о чести и дружбе, о связи человека с родной землей, народом и его языком философски углублены. Радость первого узнавания слов и связанное с этим счастливое чувство открытия мира - все то, что составляет внутренний пафос веселых азбук Маршака, его "Веселого путешествия от А до Я", по-своему отразилось и в лирике, соединившись здесь мыслью о творчестве, о взаимоотношении искусства и жизни, о назначении поэта. Чувство, которое в стихах для детей воплощено в действии, в игре, тут дало толчок глубокому лирическому раздумью:
Когда, изведав трудности ученья,
Мы начинаем складывать слова
И понимать, что есть у них значенье -
"Вода. Огонь. Старик. Олень. Трава". -
По-детски мы удивлены и рады
Тому, что буквы созданы не зря,
И первые рассказы нам награда
За первые страницы букваря.
Но часто жизнь бывает к нам сурова,
Иному век случается прожить,
А он не может значащее слово
Из пережитых горестей сложить.
И тема времени, которое, заставляя человека пройти через суровые испытания, познать горечь потерь, делает его вместе с тем прозорливее, сосредоточеннее, мудрее, отзывчивее к богатству и красоте окружающего мира, тоже по-своему преломляется в "Лирической тетради":
Сколько раз пытался я ускорить
Время, что несло меня вперед.
Подхлестнуть, вспугнуть его, пришпорить,
Чтобы слышать, как оно идет.
А теперь неторопливо еду,
Но зато я слышу каждый шаг,
Слышу, как дубы ведут беседу,
Как лесной ручей бежит в овраг.
Жизнь идет не медленней, но тише,
Потому что лес вечерний тих,
И прощальный шум ветвей я слышу
Без тебя - один за нас двоих.
Это стихи о времени. Но это также и стихи о творчестве, о душевной зрелости, которая, приходя с годами, помогает художнику видеть больше, глубже, отчетливее.
О творческих возможностях, которые открывает перед человеком время - каждый день, час, каждая минута его жизни, - говорится во многих стихах Маршака, начиная с детского стихотворения "Что такое год?" и кончая философскими стихами о вечности и времени, в которых текучее, преходящее время рождает миру великие ценности, достойные вечности. Прочитайте короткие стихи, которые так и называются "Минута", и вы с предельной ясностью почувствуете, как много могут значить даже самые небольшие отрезки времени:
Дана лишь минута любому из нас,
Но если минутой кончается час -
Двенадцатый час, открывающий год,
Который в другое столетье ведет, -
Пусть эта минута, как все, коротка,
Она, пробегая, смыкает века.
Поэт ценит во времени только поле действия, только возможность созидания. Недаром в его лирической эпиграмме "Надпись на часах" говорится:
Среди лирических размышлений поэта о быстротечном времени, о жизни и смерти, есть немало скорбных, элегических стихов, неизбежных у всякого большого художника, прожившего долгую и трудную жизнь, испытавшего всю тяжесть утраты близких и друзей. Но как бы ни были порой печальны эти раздумья, они всегда проникнуты у Маршака тем светлым чувством, которое лучше всего можно передать тремя пушкинскими словами "Печаль моя светла..."
Цветная осень - вечер года -
Мне улыбается светло.
Но между мною и природой
Возникло тонкое стекло.
Весь этот мир - как на ладони,
Но мне обратно не идти.
Еще я с вами, но в вагоне,
Еще я дома, но в пути.
Тонкое стекло, возникающее между человеком и природой, как бы олицетворяет для поэта приближение старости. По-прежнему "весь этот мир - как на ладони". Только убывают силы, только притупляются чувства, нет уже прежней свежести и непосредственности восприятия. Грустные строки! Но "стариковскими" их никак не назовешь. В этих и других "прощальных" стихах старого поэта есть глубокая душевная сосредоточенность, умеряющая скорбь, есть зрелое раздумье умудренного жизнью человека. Поэт скорбит об ушедших друзьях. Свой краткий век они прожили в страданиях и вот исчезли "в неисчислимых, несознанных веках небытия". Но также как в сонетах Шекспира или в элегиях Пушкина, лирика Маршака утверждает жизнь, радость жизни, вечную радость творчества:
Здесь, на земле, вы прожили так мало,
Но в глубине открытых ваших глаз
Цвела земля, и небо расцветало,
И звездный мир сиял в зрачках у вас.
За краткий век страданий и усилий,
Тревог, печалей, радостей и дум
Вселенную вы сердцем отразили
И в музыку преобразили шум.
Да и что значил бы весь этот мир, если бы не было в нем человека, если бы и небо и земля не отразились в его глазах и сердце:
Чудес, хоть я живу давно,
Не видел я покуда,
А впрочем, в мире есть одно
Действительное чудо:
Помножен мир (иль разделен?)
На те миры живые,
В которых сам он отражен
И каждый раз впервые.
Все в мире было бы мертво -
Как будто мира самого
Совсем и не бывало, -
Когда б живое существо
Его не открывало.
Маршак всегда открывал этот мир для себя заново И в 76 лет между ним и природой не возникало тонкого стекла. Быть может, потому так и поражают последние лирические стихи поэта, потому так прочно входят в наше сознание, что он по-прежнему глядел на мир восхищенными глазами ребенка и, как чудом, мог любоваться полетом ласточки, игрой в проруби красноперой рыбки, свежестью и чистотой первого ландыша, хрупкого цветка-ребенка в разбуженном весеннем лесу:
Природой бережно спеленутый,
Завернутый в широкий лист,
Растет цветок в глуши нетронутой,
Прохладен, хрупок и душист.
Томится лес весною раннею,
И всю счастливую тоску,
И все свое благоухание
Он отдал горькому цветку.
А какая емкая и просторная картина мира открывается в другом стихотворении, состоящем всего из четырех строк:
Пусть будет небом верхняя строка,
А во второй клубятся облака,
На нижнюю сквозь третью дождик льется,
И ловит капли детская рука.
Маршак писал в одной из своих статей, что первая строка лирического стихотворения не первая, ей предшествует раздумье. А последняя строчка на самом деле не последняя. Она оставляет за собой, как эхо, долгий гул, след отзвучавшей музыки. И мы, дочитывая стихи Маршака, долго еще слышим шум дождя, шелест травы, звонкий смех ребенка. В скупые, афористически-отточенные строки поэта порой заключен опыт целой жизни. Но это не скрижали, не догматы, не заповеди. Тут нет и следа холодных, рассудочных поучений. Это мудрые, добрые стихи, в которых всегда ощущаешь биение живого человеческого сердца.
Книга лирики Маршака полна раздумий, и в то же время это книга волевая. Она призывает к бережному обращению со словом, к действию, к деянию, ибо слово без дела мертво. Каждая минута дорога, и каждое слово дорого. Оно для поэта не условный знак, не термин и не "звук пустой". Взыскательно и бережно работая над словом, он в полной мере осознал цену и вес каждого слова, прочувствованного и выстраданного "народом-языкотворцем". Он понял, что долг поэта возвращать слову ту первоначальную свежесть, которую слово так легко теряет, если с ним обращаться небрежно. И в этом смысле стихотворные азбуки Маршака, полные игры слов и игры в слова, как бы перекликаются с одним из самых серьезных и вдумчивых его стихотворений - "Словарь". С уважением, почти с благоговением говорит поэт о словаре, об этой будничной, рабочей книге, в которую мы обычно заглядываем только за справкой. Маршак видит в ней не словесный склад, не мертвый инвентарь, а сокровищницу мыслей и чувств:
Усердней с каждым днем гляжу в словарь.
В его столбцах мерцают искры чувства.
В подвалы слов не раз сойдет искусство,
Держа в руке свой потайной фонарь.
И посмотрите, какое множество разнообразных оттенков таит в том же стихотворении "Словарь" поэтическая речь самого Маршака, как от строфы к строфе меняется мелодический рисунок стиха и слова начинают звучать все медленнее, раздумчивее, как бы выражая глубокую сосредоточенность поэта:
На всех словах - события печать.
Они дались не даром человеку.
Читаю: "Век... От века... Вековать...
Век доживать... Бог сыну не дал веку...,
Век заедать... Век заживать чужой..."
В словах звучат укор, и гнев, и совесть.
Нет, не словарь лежит передо мной,
А древняя рассыпанная повесть.
Борясь против обесценивания слов, с "инфляцией" слова, поэт противопоставляет суесловию и многословию, лаконичную, связанную с действием, с деятельностью речь, которой пользуется создатель языка - народ:
О том, как хороша природа,
Не часто говорит народ
Под этой синью небосвода,
Над этой бледной синью вод.
Не о закате, не о зыби,
Что серебрится вдалеке, -
Народ беседует о рыбе,
О сплаве леса на реке.
Но, глядя с берега крутого
На розовеющую гладь,
Порой одно он скажет слово,
И это слово - "Благодать!"
Из всех слов поэту дороже всего те, которые "рифмуются с правдой". Литературный жаргон ему чужд. Ценитель и знаток большой поэзии, он дорожил меткостью и вещественностью языка простого народа, внимательно прислушивался к живому говору людей. Есть у Маршака маленькое стихотворение о спорах по поводу размеров и рифм, написанное, кстати говоря, без рифмы - белым стихом:
Когда вы долго слушаете споры
О старых рифмах и созвучьях новых,
О вольных и классических размерах, -
Приятно вдруг услышать за окном
Живую речь без рифмы и размера,
Простую речь: "А скоро будет дождь!"
Слова, что бегло произнес прохожий,
Не меж собой рифмуются, а с правдой -
С дождем, который скоро прошумит.
Трудно заподозрить Маршака, мастера, пользующегося самыми разнообразными рифмами, размерами и ритмами, в пренебрежении к строфике, к различным размерам и рифме. Стихи эти говорят о другом - как важно для поэта чувствовать свежее дыхание жизни. Ведь только жизнь вносит в поэзию настоящее разнообразие, подлинное новшество. Эта приверженность к простому, но значащему и меткому слову, составляет особенность Маршака-поэта. Он учился этой высокой простоте у народной поэзии, у Пушкина.
Слову, словесному мастерству посвящены и многочисленные статьи и заметки, в которых Маршак последовательно отстаивал те же принципы, что и в своем поэтическом творчестве.
Как часто, читая тяжеловесные критические суждения, мы порицаем иных авторов за сухость, за неряшливый, обесцвеченный язык и мнимое глубокомыслие. Авторы таких статей словно бы забывают, что критика - это жанр литературы, такой же, как поэзия и проза, только соединившийся с наукой, с исследованием. Задача критика - заставить полюбить произведение или отвергнуть его. А то и другое требует эмоций.
Для Маршака его критические статьи и заметки - неотъемлемая часть поэтического творчества. В них он всегда остается поэтом-художником. Взволнованная статья-раздумье "Об одном стихотворении", о силе и красоте лермонтовского поэтического слова, о музыке и дыхании его стиха, это даже не статья, а настоящее стихотворение в прозе. Ее стиль, язык, образный и музыкальный строй можно анализировать так же, как анализируют язык и стиль хорошей поэтической прозы.
И в других своих статьях Маршак всегда говорит языком образов и красок. Критикуя, например, составителей хрестоматий для детей, которым ничего не стоит отрезать несколько поэтических строф, нарушив при этом ритм, рифмы, а иногда и смысл стихов, Маршак добавляет: "Это похоже на то, как если бы с Исаакия сняли купол и поставили на землю. Купол венчает здание и смотреть на него следует с известной дистанции". В другом случае, высказывая дорогую для себя мысль о том, что для детей нельзя писать хуже, чем для взрослых, он подкрепляет ее остроумным и точным примером: "Ведь мы не кормим детей худшими продуктами, чем взрослых. Мы не зовем к ним менее опытных врачей". И это меткое сравнение убеждает сильнее, весит больше иных пространных рассуждений.
В борьбе за утверждение принципов реалистического искусства статьи и заметки Маршака сыграли важную роль. Они предостерегали молодых поэтов от опасной легкости в обращении с поэтическим словом, от того нарочитого пренебрежения поэтической формой, которым переболели многие стихотворцы. Кроме того, эти статьи отчетливо показывают, у кого Маршак учился сам и чей творческий опыт, овладевая богатством русского стиха, он усваивал.
Почти во всех своих статьях последних лет, как больших, так и малых, а если говорить о более давнем времени, то и в статьях 30-х годов, в докладе на Первом Всесоюзном съезде советских писателей Маршак энергично выступал против ложной оригинальности, против всяческого эстетства. Он отрицал даже самую возможность мастерства там, "где автор не имеет дела с жестокой и суровой реальностью, не решает никакой задачи, не трудится, добывая новые поэтические ценности из житейской прозы, а ограничивается тем, что делает поэзию из поэзии". Эту важную мысль Маршак пронес сквозь годы поэтической и общественной деятельности. Он - за поэзию, которую делают поэтичной и оригинальной не внешние украшения, не щегольство, а значительность мысли и чувства, сила воображения, за поэзию; которая добыта из суровой жизненной прозы. Вот почему он так остро и горячо перевел шутливые стихи Гейне, в которых нашел родственную мысль:
Материю песни, ее вещество
Не высосет автор из пальца.
Сам бог не сумел бы создать ничего,
Не будь у него матерьяльца.
Именно с этих позиций Маршак не раз критиковал всевозможные посредственные сочинения для детей, в которых не было главного - знания жизни, "материи песни" - и противопоставлял народным песням и сказкам плоские и убогие детские книжечки, из которых - вопреки старинной русской пословице "Из песни слова не выкинешь" - можно выкинуть чуть ли не все слова, потому что, говоря о детях, авторы не нашли для них ни одного запоминающегося жизненного образа.
В глубокой, содержательной статье "Заметки о мастерстве" Маршак утверждал, что именно сила и жизненность материала позволяют поэту брать на себя разнообразные и ответственные задачи, наравне с великими мастерами прозы. "Если стих живет не праздной жизнью, - писал Маршак, - а работает, он выдерживает огромный груз прозаического житейского материала, отнюдь не теряя своей поэтичности и музыкальности".
К этой мысли Маршак возвращался не раз и в своей книге "Ради жизни на земле", посвященной поэзии Александра Твардовского. При этом Маршак особо подчеркивал, что Твардовский никогда не пользовался преимуществами, какие бывают у людей, которые смотрят событиям вслед: "Но зато у него есть свое преимущество - возможность передать современникам и сохранить для будущего весь жар и энергию своего времени".
С позиций жизни Маршак оценивал не только поэтическое произведение в целом, но и слово, рифму, ритм стихов. Так, в статье "О плохих и хороших рифмах" Маршак утверждал, что рифму делает богатой и действенной не только ее звуковое содержание, но и значение рифмующегося слова и место его в строю. Недаром большие поэты чаще всего рифмуют те слова, которые как бы являются вехами смысла. Полностью признавая эффективность полнозвучной и оригинальной рифмы, найденной "в первый раз и на один раз", Маршак в то же время ратовал за то, чтобы рифма работала, а не была звонкой побрякушкой. Он говорил, что оригинальные, новые, своеобразные рифмы приходят естественно и свободно, когда их вызывают к жизни оригинальные, новые, своеобразные мысли и чувства. Так возникал в статьях Маршака разговор о стихе "работающем и праздном", о тесном взаимодействии всех родов поэтического оружия, об истинном мастерстве, враждебном механическому рифмоплетству. "Боксер дерется не рукой, а всем весом,- замечал Маршак, - певец поет не горлом, а всей грудью. Так работает и настоящий писатель: всем существом, во весь голос, а не одними рифмами, сравнениями или эпитетами". И когда рифма и стихотворный ритм перестают работать, то есть служить поэтической идее, они становятся только внешним украшением, а потом и вовсе отмирают за ненадобностью...
В любом подобном случае поэт приходит к тому плачевному результату, о котором однажды писал А. Твардовский:
Не много надобно труда,
Уменья и отваги,
Чтоб строчки в рифму, хоть куда,
Составить на бумаге.
То в виде елочки густой,
Хотя и однобокой,
То в виде лесенки крутой,
Хотя и невысокой.
Но бьешься, бьешься так и сяк -
Им не сойти с бумаги,
Как говорит старик Маршак:
- Голубчик, мало тяги.
Дрова как будто и сухи,
Да не играет печка.
Стихи как будто и стихи,
Да правды - ни словечка.
В 1960 году Маршак выступил с автобиографической повестью "В начале жизни". Память художника сберегла многое из впечатлений детских лет. Чудо первого открытия мира передано во всей своей поэтической прелести. Он рисуется нам, этот мир, таким, каким его видит ребенок в первые годы своей жизни, "когда мы обходимся еще без календаря, да в сущности и без часов" - полным сказочных превращений, свежих красок, удивительных звуков. И одновременно он рисуется нам таким, каким через много лет и даже десятилетий видит свое детство рзрослый человек, который, обращаясь к сложной переломной эпохе, на стыке минувшего и нынешнего века каждому событию находит свое место, мудро соразмеряя его с другими событиями. Читая эту маленькую повесть, невольно любуешься ее языком - сжатым, образным языком поэта, одновременно скупым и щедрым, которому одинаково доступны и юмор и лирика. Маршак умел быть оригинальным, обходясь безо всякого оригинальничанья и не допуская никаких ложных эффектов.
Однако "чудо" первого открытия мира, так же как и "чудо" оживления давно ушедшей эпохи, не имело для автора самодовлеющего значения. Не ради этого, точнее, не только ради этого он взялся за перо. Наряду с историческими и социальными характеристиками в книге Маршака рассыпано немало драгоценных наблюдений, непосредственно касающихся психологии ребенка. Этого сметливого и любознательного маленького человека Маршак всегда описывал с глубоким уважением к его возрасту и с тонким пониманием его натуры, его разносторонних интересов. А так как почти всю свою жизнь автор записок посвятил детям, стал большим детским писателем, выдающимся педагогом и организатором советской детской литературы, то естественно, что и в этой своей книге он не обошел вопросов, связанных с великим делом воспитания. Во всяком случае, тут есть своя внутренняя перекличка с боевыми статьями и заметками Маршака о детской литературе, в которых он неоднократно касался темы воспитания.
Мне уже приходилось говорить, что вслед за Горьким Маршак видел высшее призвание педагога, писателя в том, чтобы воспитывать свободных творцов и художников, строителей нового мира. Но для того чтобы талантливо воспитывать будущие поколения, сам воспитатель должен обладать душевной щедростью и отзывчивостью, широтой интересов, живой и яркой фантазией, поэтическим складом ума. Те, о ком Маршак с благодарностью вспоминает в своей книге, отвечали такому представлению. Иногда это были люди совсем безвестные, как его отец или учителя острогожской гимназии Поповский и Теплых. А иной раз очень даже знаменитые, как Стасов, Шаляпин, Репин и Горький.
Однако в большинстве случаев воспитание детей доверялось в то время сухим чиновникам, способным лишь погасить у ребенка дух творчества, убить воображение. Чаще всего такие воспитатели походили на учителя словесности Антонова, получившего от своих учеников пожизненное прозвище "Сапожник". Как показал Маршак, он был несловоохотлив, сух. Малейший отход от буквальности его пугал. Встретив в работе восьмиклассника выражение "глубокая мысль", Антонов дважды подчеркивал его и писал на полях: "Глубокой может быть только яма". Почему только яма, а не море, не океан, - это было понятно одному лишь Степану Григорьевичу. Может быть, он и не верил в существование океанов, которых поблизости от Острогожского уезда нет и никогда не было".
Против таких равнодушных людей, принимавших облик чеховского "человека в футляре" или черствого, угрюмого педолога, уже в наше советское время упрямо изгонявшего из детских книг сказочные "вымыслы" и "домыслы", воевали Горький, Маяковский, Чуковский, Маршак, воевала советская детская литература...