"Я думал, чувствовал, я жил". - М.:
Советский писатель, 1971. С. 13-42.
Ю.Я. Маршак-Файнберг
|
Пока в руках у нас частица времени, С. Маршак |
О самых ранних годах я пишу здесь не только по собственным воспоминаниям, но также пользуясь тем, о чем часто рассказывалось в семье.
Об этом времени помнят, к сожалению, уже немногие. Мне хотелось передать в этих воспоминаниях то главное, чем жила наша семья: духовную близость и дружбу между всеми нами, жизнерадостность и чувство юмора, которые скрашивали и нужду и трудности жизни.
Душой нашего маленького мирка всегда был Самуил Яковлевич. Когда я оглядываюсь на прожитую жизнь, я ясно вижу, как вся она проникнута его пристальным вниманием ко всем нам, заботами о каждом из нас, участием в жизни каждого.
Самуил Яковлевич был литературным учителем и наставником младшего брата и сестры - будущих писателей М. Ильина и Елены Ильиной.
Окраина Острогожска. Майдан. Мне около трех лет.
Рано утром мама идет на базар. В руке у нее большое ведро. Зая - моя сестра1 - говорит, что в ведре мама принесет вишни и сварит варенье, а потом на ужин нам будут давать по целому блюдцу варенья с хлебом.
Перед уходом мама просит нашего старшего брата Сему2 хорошенько за нами присматривать, а то мы еще убежим за ворота или на задний двор, где мусорная яма. И еще мама просит Сему не пугать нас бутылкой. Мы очень боимся, когда Сема глухим - каким-то не своим - голосом, будто голос этот идет из самой бутылки, говорит:
- Открой бутылку, закрой ее. Старый барин хочет умереть.
Старого барина мы не так уж боимся, пусть умирает, если хочет. Но бутылка... Зачем-то ее сначала нужно открыть, а потом закрыть... Это очень страшно.
После маминого ухода Сема начинает делать нам бумажных человечков. Он ловко скручивает из бумаги головы, ноги, руки, и человечки получаются, как настоящие. Потом из таких же бумажек Сема делает мебель - столы, стулья, кровати. Делаются все они одинаково. Переверни стол - и это уже не стол, а кровать, а если положить набок кровать - получается диван. Когда все готово, Сема начинает игру "в человечки". За всех человечков говорит он один, а мы с Заей слушаем и хохочем, потому что Сема придумывает разные смешные истории.
Потом Семе надоедает играть "в человечки".
- Хотите, я вам покажу голубей, которые живут на чердаке? - спрашивает он.
- А мама нам не позволяет ходить на задний двор, там мусорная яма, - говорит Зая.
- Конечно, без старших ходить туда нельзя. Но вы же не одни, вы идете со мной.
И мы отправляемся на задний двор.
Там, в старом разрушенном доме, с выбитыми стеклами, с шаткой лестницей, живут одни только голуби.
- Ну не будьте трусихами, - говорит Сема, - я вас по очереди перетащу наверх.
Сначала он тащит по сломанным ступенькам меня. Это очень трудно, и мы поднимаемся медленно. Наверху маленький балкончик без перил.
- Держись за ручку двери, - говорит Сема, - и закрой глаза, а то у тебя может закружиться голова, и ты свалишься вниз.
И он спускается за сестрой.
Я послушно закрываю глаза, но ведь ходить можно и с закрытыми глазами. Я делаю шаг, другой и лечу куда-то, как на крыльях. Открываю глаза и вижу, что лежу на каких-то бумажках и тряпках, а рядом со мной целая куча стеклышек, которые так и горят на солнце. Я хочу пододвинуться немножко, чтобы набрать их в свой фартучек, но тут подбегает Сема и вытаскивает меня из ямы, и я слышу, как Зая плачет. Я тоже поднимаю рев. Бедный Сема не знает, как нас успокоить.
- Вот что, - говорит он, - давайте-ка спустимся в леваду и соберем для мамы большой букет цветов. Согласны?
Мы сразу перестаем плакать, ведь в леваду нас тоже никогда не пускают, - там очень глубокий овраг, и спускаться нужно по крутой дорожке.
Левада - сразу за нашим двором. Мы благополучно сбегаем вниз и бросаемся рвать цветы. Сколько их тут! Красные, желтые, синие!
- У тебя ничего не болит? - спрашивает Сема. - Ты ведь упала со второго этажа, и я боюсь, не сломана ли у тебя спина.
У Семы сейчас такое лицо, какое бывает у мамы, когда она волнуется. Сема ощупывает мою спину и говорит Зае:
- Потрогай это место, по-моему, у нее здесь какой-то бугорок. Только не торопись и будь внимательна.
Зая тоже тычет пальцем мне в спину.
- Никакого бугорка здесь нет, - говорит она, - это просто пуговица.
Сема с раздражением машет рукой:
- Я же тебе не о пуговице говорю. Ну ладно, я сбегаю наверх, а вы сидите на одном месте и не шевелитесь. А если вы встанете, то увидите, что будет!
И он начинает тянуть глухим голосом: "Открой бутылку... закрой ее..."
Мы зажимаем уши и не даем ему договорить. Конечно же мы будем сидеть на одном месте, только бы не слышать этих страшных слов.
Не успевает Сема подняться наверх, как уже снова спускается в овраг вместе с Моней3. Моня тоже наш брат. Он уже совсем большой, даже старше Семы. Когда мы ему мешаем заниматься, он очень сердится. Ведь у него скоро экзамены.
- Ну, что у вас тут случилось? - говорит Моня и морщит лоб совсем как взрослый. - Где у тебя болит? - спрашивает он у меня.
Я долго рассматриваю свои руки, нахожу след от уже зажившей царапины и показываю:
- Вот где болит!
- До чего же она глупа! - возмущается Моня. - Прямо уму непостижимо! А ну повернись! - командует он. И так же, как и Сема, начинает исследовать мою спину.
- Вот здесь я нащупал какой-то бугорок, около шеи, - говорит Сема.
- Вот это? - смеется Моня. - Так это же самый обыкновенный позвонок, как у всех людей.
- Ты уверен? - Сема с облегчением вздыхает. - Какое счастье, ведь я думал, что начинает уже расти горб.
- Ну, пошли домой, - говорит Моня. - И не нужно рассказывать маме о том, что случилось. Зачем ее волновать.
Около дома мы встречаем маму. В одной руке у нее ведро с вишнями, а в другой два одинаковых совочка с желтыми ручками. Мы с сестрой в восторге от подарка и бежим в угол двора, где навален песок. Мы будем строить дом из песка для Мышки-Капышки-Локшин-Дрыжки, про которую нам всегда рассказывает папа.
Мышка-Капышка живет со своими мышатами у нас в столовой под буфетом, а теперь у нее будет собственный дом.
Мы так заняты игрой, что не видим, как вернулся с завода папа.
- Зайчик, Дудочка! - слышим мы его голос.
Мы бежим ему навстречу. От папиных рук, от его рабочей куртки пахнет мылом.
- Что ты принес? - спрашиваем мы, заметив в его руке какой-то сверток.
- Это проба, - говорит папа и показывает нам кусок белого-белого мыла с синими разводами. Оно еще теплое и совсем мягкое, только что из котла.
Мы заходим в дом. В столовой, под висячей лампой уже накрыт стол.
- Что это? - спрашивает папа, входя в комнату. - Вы еще не обедали? И почему у вас такая тишина? Семы, верно, нет дома?
- Нет, он дома, - говорит мама, показывая на дверь соседней комнаты. - Только он сегодня грустный какой-то, притихший, боюсь, не заболел ли.
Папа открывает дверь в соседнюю комнату. У окна за столом сидит Сема и, низко склонившись над тетрадкой, что-то пишет.
Папа подходит к нему и кладет свою широкую ладонь ему на лоб.
- Ты здоров? Голова не болит? Что с тобой?
- Папочка, - говорит Сема, - случилось большое несчастье: Юдя упала со второго этажа, и я боюсь, что у нее вырастет горб.
Папа не на шутку напуган.
- Со второго этажа, говоришь? Это с чердака? Но как же она туда попала? А мама знает? Постой, но ведь Юдя бегает как ни в чем не бывало. Ну, расскажи, как же это случилось.
И Сема, ничего не утаив, рассказывает отцу, как все было.
- Я думаю, что все обойдется, - говорит папа и сажает Сему к себе на колени. - Юдю мы все-таки покажем врачу. А лестницу нужно поскорее убрать, а то вы все и вправду станете калеками.
- Ну конечно, надо убрать! - говорит Сема. - Ведь на чердак можно лазить и по приставной лестнице.
Папа улыбается и качает головой.
- Мы с мамой иногда забываем, - говорит он, - что и ты у нас еще маленький. Требуем от тебя, как от большого, чтобы ты следил за младшими. А за тобой самим еще нужно присматривать! Ну-ка, сынок, дай мне прочесть, что ты там пишешь.
Папа берет тетрадку и громко читает:
Один сижу я.
Кругом все тихо.
Печально с неба
Сияет месяц.
Как будто что-то
Сказать он хочет.
Один сижу я.
Kругом все тихо...
- Это ты сочинил? - спрашивает папа.
- Да так, пустяки... Знаешь, папочка, - говорит Сема, - когда у меня накопится много стихов, я перепишу их для тебя в синий бархатный альбом, что лежит на этажерке...
- Спасибо, - говорит папа. - Я горжусь тем, что у меня сын поэт. Но пока еще этому поэту нужно много учиться, и в первую очередь научиться писать красивым почерком...
Через три года Сема исполнил обещание и подарил отцу стихи, переписанные в синий бархатный альбом.
На первой странице красивым, ровным почерком было написано посвящение, из которого я запомнила такие строки:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прими от сына первый дар.
Не ты ль во мне создал поэта?
Не ты ли бросил искру света
В мой ум и зародил пожар
В моей груди?
Вспоминаю наше первое петербургское лето, дачу в Лесном. Двор наш был большой и многолюдный. Калитка в глубине двора выходила в лес - в Сосновку. Но нам, детям, к огорчению родителей, больше нравилось околачиваться в голом, почти без зелени, дворе.
Старший брат и его товарищи решили устроить на даче свой театр. В саду у одного из гимназистов построили настоящую сцену с занавесом и даже с суфлерской будкой. Выбрали пьесу. Начали учить роли. Брат уже ни о чем другом не в состоянии думать. Он так увлечен своей ролью, что иногда по ночам вскакивает с постели, становится в позу и произносит монолог.
У Семы же нет терпения учить роль и ходить на репетиции. Он будет участвовать в дивертисменте - читать свои стихи.
- Ты хоть знаешь, что будешь читать? - спрашивает отец, видя, что сын меньше всего думает о своем выступлении.
- Да, да, - рассеянно отвечает Сема, углубившись в раскрытую книгу.
- Что же ты прочтешь?
Ответа нет. Сема весь ушел в книгу.
На представление мы отправляемся всей семьей.
Сад нарядно украшен разноцветными фонариками, развешанными на ветвях деревьев. Вдоль всей сцены - гирлянды из живых цветов и зелени. Перед сценой много рядов скамеек, уже заполненных зрителями.
Но вот на сцене Сема.
- Поэт. Подражание Пушкину, - звонким голосом говорит он и начинает читать:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В зубрежку греческих глаголов
Он малодушно погружен.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Тогда поэт от сна очнется,
И греческий глагол - под стол!
Он читает одно стихотворение за другим. Ему не дают уйти со сцены. После каждого стихотворения - гром аплодисментов.
Когда публика начинает расходиться, к отцу подходит один из зрителей.
- От души поздравляю вас, - говорит он, - у вас талантливые сыновья. Младшего я хотел бы познакомить с моим другом, известным петербургским меценатом, Давидом Гинзбургом. Если позволите, я зайду за мальчиком утром, а к вечеру верну его вам целым и невредимым.
На другой день рано утром Сема уехал, а к вечеру отец получил письмо, в котором Давид Горациевич Гинзбург просил разрешения оставить у него мальчика еще на несколько дней, он хочет поехать с ним в Старожиловку, к Стасову.
Знакомство с Владимиром Васильевичем Стасовым сыграло большую роль в судьбе брата.
В этом же году, по просьбе Стасова, брат написал текст к кантате Глазунова и Лядова "На смерть Антокольского".
Хор и оркестр Мариинского театра, под управлением дирижера Сука, исполняет кантату.
...И на пути его великом
Погибших воскрешал и камню душу дал,
И сердце в нем зажег. Свершен великий подвиг.
И гений пал... -
поет хор.
Когда после окончания кантаты публика требует авторов, на эстраду выходят маститые, всем известные Глазунов и Лядов, держа за руки третьего автора, которому на вид нельзя дать и его четырнадцати лет.
Родителей, находящихся в зале, поздравляют. Их знакомят с Владимиром Васильевичем Стасовым.
Домой они приезжают счастливые, но и несколько встревоженные. Особенно отец. Он боится, как бы ранний успех не помешал нормальному учению сына. Он видит, что уже и сейчас гимназия для мальчика отошла на второй план и что он чаще и чаще пропускает занятия.
Помню в нашем дворе за Московской заставой заброшенный полуистлевший от времени дом. Собственно говоря, это был уже и не дом, а какие-то жалкие его останки. Единственно, что уцелело, - это терраска, пристроенная, вероятно, гораздо позже.
Чем только не была для нас эта маленькая терраска: и крепостью, которую мы брали с боем, и кораблем, плывущим в океане, и стоянкой путешественников, открывающих новые земли.
Нередко к нашим играм присоединялся и Сема.
Он с таким жаром входил в роль капитана корабля, главнокомандующего армии или вождя какого-нибудь дикого племени и так увлекал нас своей неистощимой фантазией, что мы совершенно забывали о существовании какой-то другой жизни.
Путешествия мы совершали не только во время игр. Мы побывали с нашим братом в зоологическом саду, были с ним в Зоологическом музее, где под потолком был подвешен огромный кит. Ходили и в Эрмитаж.
Брату было лет шестнадцать, когда впервые опубликовали его стихотворение.
"Мне в редакции, - писал он в одном из своих писем Владимиру Васильевичу Стасову, - установили по десять копеек за строчку..."
Брат пообещал нам с сестрой, что на первый же гонорар поведет нас в Народный дом.
Больше всего в Народном доме нас прельщал театр - настоящий театр, а не импровизированный, какой устраивался у нас дома и в котором принимала участие вся наша семья, от мала до велика. Обычно Сема перед самым представлением придумывал сюжет, распределял роли, а дальше начиналось свободное творчество каждого из актеров. На "первых ролях" неизменно бывали старший брат Моисей и сестра Заинька. У обоих, по мнению зрителей, был подлинный актерский талант.
Наша "Бродячая труппа Маршак" выезжала и на "гастроли". Нас наперебой приглашали к себе родственники и знакомые.
Итак, мы с нетерпением ожидали обещанной поездки в Народный дом.
Брат чуть ли не каждый день заходил в редакцию журнала, надеясь получить гонорар. Денег все не давали. Но вот однажды он пришел, вернее, прибежал, домой радостный и взволнованный. Завтра наконец выдадут деньги, и мы сможем отправиться в Народный дом.
- Если будет хорошая погода, - сказала мама.
Но разве может быть плохая погода весной, когда уже показалась зеленая травка и начали распускаться листья?
Радостные, бесконечно счастливые легли мы в этот вечер спать. Ночью я проснулась от шума ветра, бушевавшего за окном. "Неужели и завтра так будет?" - с ужасом подумала я.
Первое, что я услышала утром, это был разговор родителей за перегородкой. Заинька уже тоже не спала и с тревогой прислушивалась к их голосам.
- Но ведь можно потеплее одеть их, - нерешительно говорил папа.
- Нет, Яков, - возражала мама, - это безумие - отпускать детей в такую погоду. Посмотри, что творится на улице. Настоящая зима. Наверно, идет Ладожский лед.
Мы с сестрой посмотрели в окно и прямо ахнули. Все пропало. Никуда мы сегодня не пойдем. Молодая травка, еще вчера ярко-зеленая, как мукой посыпана снегом. Огромные снежинки, подгоняемые ветром, беспорядочно кружатся в воздухе.
- Посмотрите, какая прелесть! - послышался голос Семы. - Трава под снегом. Правда, это похоже на зеленые щи со сметаной? Собирайтесь быстрее, - торопит он нас, входя в комнату. - Нам еще нужно зайти в редакцию за деньгами.
С появлением брата все сомнения относительно поездки сразу исчезают. Начинаются суета и сборы в дорогу.
И вот мы уже шагаем по мокрым и скользким деревянным мосткам по направлению к Московским воротам.
- Не простудитесь, - кричит нам вдогонку мама, - и не потеряйтесь. Держитесь друг за друга!
Мама не может забыть, как мы в зоологическом саду чуть не потеряли самую младшую сестру, Лелю4.
- Вы не знаете, где мой брат? - спрашивала тогда Леля у прохожих. Она, видно, не сомневалась, что ее брата все знают.
- Хотите играть в испорченный телефон? - спрашивает Сема, видя, что мы приуныли из-за плохой погоды и особенно из-за зимних пальто, которые на нас напялили.
- Как? Втроем? - удивляемся мы с Заинькой. Для телефона больше людей нужно.
- Найдем и людей, - говорит брат, и мы подходим к конке, запряженной парой тощих и понурых лошадей.
В конке холодно и сыро. На полу лужи от растаявшего снега и растоптанной грязи.
Сема что-то тихо говорит студенту, сидящему рядом. Студент улыбается и кивает головой, глубоко ушедшей в кашпо - единственную теплую на нем вещь. Потом брат долго втолковывает, по-видимому, то же самое какому-то старичку, успевшему уже задремать в конке. У того сначала испуганный вид, но постепенно выражение его лица меняется. Он смеется и в свою очередь что-то говорит старушке рядом и показывает на нас.
И вот слово начинает передаваться от одного к другому. Игра началась. Скоро в испорченный телефон играет уже вся конка. Только две толстые женщины с большими рыночными корзинами на коленях не играют. Они неодобрительно качают головами и удивляются легкомыслию взрослых людей.
Но вот и Сенная площадь - конец маршрута. Мы прощаемся с нашими попутчиками, как со старыми знакомыми, и идем в редакцию. Долго идем по каким-то незнакомым улицам и переулкам. Около редакции брат оставляет нас.
Кажется, что прошла целая вечность с тех пор, как за ним захлопнулась тяжелая дверь.
- Он не придет, - говорю я мрачно.
- Не волнуйся, - успокаивает меня Заинька, - он не может не прийти. Не останется ведь он жить в редакции.
- Если и придет, то без денег, - продолжаю я тем же тоном.
Тут сестра не выдерживает.
- Почему ты всегда думаешь только о плохом? - говорит она с раздражением.
В самый критический момент, когда мы с Заинькой чуть не поссорились, появился наконец наш брат. Гимназическая шинель его распахнута, фуражка съехала на затылок. Еще издали показывает он три серебряных рубля, которые только что получил в редакции.
- Не простудились? - спрашивает он, а сам ищет глазами извозчика. Извозчик стоит на противоположной стороне улицы. Кажется, что и лошадь и ее хозяин спят глубоким сном - так они неподвижны.
- На Петербургскую сторону. В Народный дом, - говорит брат, расталкивая сонного извозчика.
Мы садимся в пролетку с поднятым верхом и едем.
- Побыстрей, пожалуйста, - просит Сема, - сестры у меня совсем замерзли.
- Замерзнуть недолго, - говорит извозчик, - мой папашка тоже замерз. Простоял ночь на морозе. Седок, видать, не попался, ну и отдал ни за что богу душу. В нашем деле без седока никак невозможно. А насчет лошадки вы не сомневайтесь - лошадка у меня добрая. Мигом домчит.
Извозчик поднимает кнут. Его добрая лошадка слегка поворачивает голову, искоса поглядывая на кнут, но шагу не прибавляет. И мы еле-еле плетемся по бесконечным улицам и переулкам.
Но вот наконец Петропавловская крепость, и скоро мы сходим у Народного дома. Купив билеты, мы мчимся на галерку и садимся на свои места в тот момент, когда гаснет свет и раздвигается занавес. Я силюсь разглядеть, что происходит на сцене, но напрасно. Я ничего не вижу. Я уже и не смотрю на сцену, а только слушаю музыку. Сестра заметила это.
- Ты ничего не видишь? - спрашивает она и что-то говорит брату. Тот срывается с места и исчезает в темноте. Его долго нет, мы уже не на шутку волнуемся. Но вот он возвращается. В руках у него огромный бинокль. Брат наставляет его по моим глазам, и - о чудо! - я вижу.
Я всегда думала, что мой брат немножко волшебник, но сейчас уже не сомневаюсь в этом. Конечно же он настоящий добрый волшебник.
В антракте мы идем обедать в ресторан Народного дома. Я до сих пор помню вкус жирного красного борща со сметаной, который мы тогда ели. В каждом антракте нас ждут все новые и новые удовольствия. В руках у нас наши портреты, правда, совсем не похожие на нас, но зато в рамках. Их только что нарисовал безрукий художник. Рисовал он ногой.
Видя, как брат без конца тратит на нас деньги и покупает все, на что бы ни упал наш взгляд, Заинька начинает волноваться:
- А у нас хватит денег на обратную дорогу?
Сема нервно роется в карманах, наполненных черновиками стихов и бумажными человечками, с которыми он все еще не может расстаться.
- Как раз хватит на извозчика, - говорит он. Обратно мы едем притихшие, переполненные музыкой и всеми впечатлениями этого дня.
"Черт знает что", "Лужица", "Звонари", "У камелька" - это названия наших домашних журналов.
В сущности, это был один и тот же журнал, который выходил под разными названиями из-за притеснений цензуры в лице ее главного цензора - нашего отца. Издателем же, редактором и почти единственным сотрудником был наш Сема.
"Черт знает что" просуществовал дольше других журналов и пользовался большой популярностью среди читателей. Погубило его совершенно безобидное, с точки зрения редакции, объявление: "Я был лысым и остался". Под объявлением был помещен рисунок с изображением человека до лечения и после.
Кое-кто из читателей журнала принял это на свой счет, и журнал "Черт знает что" был немедленно прикрыт.
Следующий номер вышел уже под названием "Лужица". Была ранняя весна, и редакции казалось это название в духе времени года. Но жизнь "Лужицы" была такой же кратковременной, как жизнь самой весны. Причиной ее гибели, как и ее предшественника, тоже было объявление: "Окончивший гимназию с золотой медалью ищет место дворника".
Старший брат Моня, только что окончивший гимназию с золотой медалью, прочитав объявление, принял его как личное оскорбление. Для этого у него были все основания. Дело в том, что незадолго до того, как объявление появилось в журнале, к нему во дворе подошел неизвестный, щеголевато одетый человек в цилиндре и спросил: "Вы дворник?"
Дальше разговор происходил в таком духе:
- Вы дворник?
- Что?!
- Вы дворник?
- Что-о!!
- Я вас спрашиваю: вы дворник?
- Что-о-о-о?!!
- Вы оглохли, что ли? Я вас уже десять раз спрашиваю: вы дворник?
Но кроме "что", звучавшего все громче и выразительнее, человек в цилиндре на свой вопрос другого ответа не получил.
Цензура полностью стала на сторону пострадавшего медалиста, и "Лужица" приказала долго жить.
Следующий журнал - "Звонари" - открылся звонким стихотворением:
Первым звоном грянули:
Дрогнула околица.
Новым звоном дернули:
Церковь вся расколется.
Гулко ходит колокол.
Пляшут колокольцы,
Словно рассыпаются
Несвязанные кольца.
Медные, медные,
Серебряные кольца.
Звонари присяжные,
Други-добровольцы!
Дуйте в гулкий колокол,
Бейте в колокольцы!
Отслужим обеденку -
Пусть народ помолится,
Отслужим обеденку -
Выйдем за околицу.
Водка ль там не царская?
Брага ль не боярская?
Брызжется и пенится,
Щиплется и колется.
Ой ли!
В журнале было также помещено начало большого романа Сусанны Маршак, начинающегося словами: "В доме была суматоха". Судя по первой фразе, роман был написан под влиянием только что прочитанной "Анны Карениной": "Все смешалось в доме Облонских".
На этот раз цензуре, казалось бы, не к чему было придраться, если бы не крошечный акростих, посвященный одной нашей знакомой:
Болтунья,
Езуитка,
Лгунья,
А вместе - ведьма.
Это решило участь и "Звонарей". Их песенка была спета. Вслед за закрытием журнала был издан запрет на издание журналов вообще.
Журнал "У камелька" с участием Л. Андрусона, Якова Година и Саши Черного вышел уже года через три. На этот раз редактором была младшая сестра - Леля. Роль ее, как редактора, сводилась главным образом к собиранию материала. По этому поводу Сема написал стихи, которые начинались так:
Редактировать журнал
Очень, очень трудно.
Прибывает материал
Очень, очень скудно.
Рисунок для обложки сделал младший брат Люся5. Он изобразил четырех стариков, дремлющих перед пылающим камином. Подписался он "Мистер Панкс", подражая брату, который придумал для себя псевдоним - Сэм Уэллер. Под этим именем он потом печатал свои стихотворные фельетоны.
К рисунку Мистера Панкса Саша Черный написал стихи, которые начинались словами:
У камелька, у камелька
Сидят четыре старика.
Один чихнул, другой зевнул,
А третий попросту уснул.
В журнале была помещена повесть Сэма Уэллера "От судьбы не уйдешь", с множеством таинственных приключений. Кончалась повесть тем, что от взрыва бочки с порохом погибли главный герой - отставной кондуктор Курицын - и все остальные действующие лица. Та же бочка пороха обычно фигурировала и в устных рассказах, которые Сема сочинял для младшего брата во время их прогулок. Очевидно, это был удобный способ разделаться с героями, когда они надоедали автору.
Мы, как Робинзоны, одни в огромном дворе за Невской заставой.
Не так давно здесь был большой мукомольный завод с дымящими корпусами, узкоколейкой, по которой бегали вагонетки, конторой, где до сих пор красуется внушительная вывеска "Контора". Жизнь тогда была на полном ходу. Но хозяин завода прогорел, и сейчас здесь "мертвое царство".
В глубине двора работает только один небольшой корпус, где отец с двумя рабочими варит мыло.
Мыловаренному заводику, скорее похожему на мастерскую, контора не нужна, и вот Самуил Яковлевич устроил в ней свой рабочий кабинет. На большом, покрытом клеенкой столе, где раньше лежали счеты и большие конторские книги, теперь разместились томики стихов, журналы, блокноты.
Вот стихи, которые С.Я. посвятил этому заброшенному и тихому уголку:
Здесь мой приют. Здесь Пушкин пятитомный,
"Архивный" Тютчев, Фета первый том.
Здесь мой приют приветливый, но скромный,
Пять бедных полок. Стол перед окном…
Вот наконец, убогий и бездомный,
Я отыскал нежданно "стол и дом".
Проник сюда по лестнице укромной
И овладел пустынным этажом.
С этого времени Самуил Яковлевич становится профессиональным литератором. Его лирические стихи, стихотворные переводы, проза печатаются в газетах и еженедельных альманахах. Подписывается он иногда своим именем, а иногда и псевдонимами, которых было у него немало. Некоторые из них я запомнила: М. Кучумов, Уэллер, Найди, Я. Самойлов, Михайлов, доктор Фрикен.
Работая в редакции "Сатирикона", брат знакомится со многими петербургскими литераторами. Познакомился он в это время и с А.А. Блоком, который тепло отозвался о его лирических стихах.
Среди близких друзей брата поэты - Саша Черный и Яков Годин. Оба они часто бывали у нас дома. Когда приходил Саша Черный, сразу же начиналось чтение стихов. И он и Самуил Яковлевич знали наизусть, чуть ли не целиком, многих поэтов, и, когда они бывали вместе, дом наш буквально наполнялся стихами. Яков Годин приходил чуть ли не ежедневно. Придет, бывало, с утра пораньше и уговаривает брата пойти "пошататься". Помню такие строчки из его шуточного стихотворения:
Я и Сема,
Бросив дома
Все заботы и дела,
Всюду бродим
И находим,
Что весна уже пришла...
В мае 1911 года Самуил Яковлевич в качестве корреспондента "Всеобщей газеты", в которой он сотрудничал, отправился в свое первое заграничное путешествие. С ним вместе поехал и поэт Годин.
Вот уже полгода путешествуют они по странам Ближнего Востока, откуда брат присылает в петербургские газеты и журналы очерки в прозе, шуточные и лирические стихи.
Давно скитаюсь - в пылкой радости
И в тихой скорби одинок.
Теперь узнал я полный сладости
И верный древности Восток.
И навсегда в одном из плаваний
Я у себя запечатлел,
Как бездна звезд мерцала в гавани
И полумесяц пламенел, -
пишет он во время одного из своих "плаваний".
В отсутствие брата мы снова успели поменять квартиру. В нашей коллекции застав прибавилась еще одна - Нарвская.
Ждем возвращения Самуила Яковлевича со дня на день. Мама уже волнуется, что он не едет, боится, не заболел ли. И действительно, ее предчувствие оправдывается: у брата приступ малярии, и он немного задерживается.
"А пока, вместо меня, - пишет он в письме, - приедет к вам моя невеста - Софья Михайловна Мильвидская".
В тот же вечер Моисей Яковлевич едет за невестой брата и привозит ее к нам.
Мы не можем отвести глаз от ее прекрасного лица, от ее прелестной улыбки.
Софья Михайловна рассказывает нам о том, как она познакомилась со своим женихом, как вместе ехали они из Одессы на пароходе. Показывает нам стихи, которые он ей прислал уже в Петербург.
Здравствуй, зимнее ненастье,
По волнам лечу к тебе.
Ропщут трепетные снасти
С ветром северным в борьбе.
Ледяная, здравствуй, нега!
В снежном крае ждет мой друг.
И легко, как в день побега,
Покидаю светлый юг.
Гаснет солнце золотое
Меж темнеющих зыбей.
Завтра выплывет другое
И туманней и бледней.
Только светлое участье
Мне рассеет эту тьму -
Здравствуй, северное счастье.
Зимовать не одному.
13 января 1912 года Самуил Яковлевич и Софья Михайловна поженились, а осенью этого же года они уехали в Англию - учиться.
Помню, с каким нетерпением ждали мы писем из Лондона, как без конца читали их и перечитывали и как живо вставала перед нами далекая Англия, которую с детства мы знали только по Диккенсу.
"Сейчас здесь сыро и туманно, - пишет Самуил Яковлевич в одном из первых писем, - в комнате трещит камин, но и ему не весело. Ветер задувает пламя и наполняет комнату дымом. Дождь барабанит в стекла... Я сижу у камина, грею руки и напеваю: "Окол месяца звезды частые, oй лелюшенька, звезды частые..."
Поселились брат с женой в доме, где студенты снимали комнаты с пансионом, в так называемом бординг-хаузе. Население бординг-хауза было разноплеменное. Жили там шведы и китайцы, японцы и индийцы.
Сусанна Яковлевна, приехавшая в Лондон позже, вспоминает рассказы друзей Самуила Яковлевича о жизни в бординг-хаузе. Как-то хозяйка дома из своей кухни, которая находилась в подвале, услышала доносившийся из столовой какой-то необычный шум. Когда она в испуге бросилась наверх и вбежала в столовую, глазам ее представилась странная картина: Самуил Яковлевич, стоя у стола, дирижировал ножом и вилкой, а все ее пансионеры, вместо того, чтобы обедать, нестройным хором что-то за ним повторяли. Софья Михайловна буквально покатывалась со смеху, слушая, как студенты, каждый на свой лад, скандировали: "Щи да каша - пища наша". После этого хозяйка бординг-хауза ничему не удивлялась и не бежала наверх, когда ее постояльцы, засидевшиеся за ужином до поздней ночи, хором распевали: "Пускай могила меня накажет...", она только качала головой и приговаривала: "О, эти русские!"
По приезде в Англию Самуил Яковлевич и Софья Михайловна сразу же со всем рвением принялись за изучение английского языка. Запоминали они, как рассказывали сестре их друзья, чуть ли не по пятьсот слов в день. Первая их учительница была в восторге от успехов своих учеников. Но когда они попросили ее продлить занятия после пяти часов вечера, она с ужасом воскликнула: "А когда же я буду пить свой чай?" Ей показалось, что ее чересчур усердные ученики посягают даже на неприкосновенность священного "файв-о-клок-ти".
Всего через три месяца после отъезда из России Самуил Яковлевич уже настолько знал английский язык, что смог отправиться в недельное путешествие по маленьким городкам Эппингфорреста - местности к северу от Лондона. Вот что он писал с дороги жене:
"...Я с самого начала моего путешествия отношусь к нему таким образом, будто читаю юмористический рассказ о путешествии мистера Маршака (из Петербурга) по Англии...
...Эппинг - маленький городок, почти местечко. Домики двухэтажные. Много гостиниц, паблик-хаузов, иннов. Очаровательная дорога идет в Харлоу и в лес.
На дороге великое множество велосипедистов, всадников, амазонок. Всадники - в белых жилетах и брюках и в красных смокингах. Дамы в обычных амазонках.
Встретил я сестру милосердия на велосипеде, старуху на велосипеде.
Сейчас по дороге в лес удивительно хорошо и тихо. Небо звездное. Городок тоже тихий-тихий. По сравнению с ним Берсфорд Роуд6 - шумная улица.
Когда с дороги в лес возвращаешься в городок, ярко светятся огни, городок кажется очень приветливым.
Я вспоминаю стихи Стёфена Филипса:
Но вот, когда под вечерок
Огнями ярко заблестит
Вдали - в тумане городок,
И сладкий отдых нам сулит...
...Я шел и думал следующее: если сравнить все неудобства и лишения моего пути с очарованиями, выпадающими мне на долю, - первые покажутся минутными и маленькими, а вторые - продолжительными и глубокими.
Мимо меня мчались на автомобилях джентльмены, обнимавшие своих тепло укутанных дам. Я думал: вот бы тебя, душеньку-голубушку, так прокатить по солнечной дороге среди зеленых полей и рощ!
Но если бы ты поехала со мной и мы бы двигались по той же дороге - пускай пешком! - поверь мне, мы были бы счастливее людей в автомобилях.
Но мы еще побродим. А от этой прогулки у меня останутся глубокие и долгие впечатления..."
Через четыре месяца после приезда в Лондон Самуил Яковлевич и Софья Михайловна смогли уже сдать экзамены и поступить в Лондонский университет: он - на филологический факультет, она - на естественный.
Студенты университета наблюдали за ними с любопытством и были немало удивлены, когда однажды Самуил Яковлевич объяснил непонятое ими содержание лекции. После этого его иначе не называли, как "высокообразованным русским". Профессора также обратили внимание на студента-иностранца. Часто во время общего завтрака его и Софью Михайловну приглашали к профессорскому столу, где велись интересные беседы о поэзии и философии.
В сводобное от занятий время наши студенты бродили по Лондону. По воскресеньям они ходили слушать ораторов в Гайд-парке.
Вот как брат описывал их в письме:
"…Слышали и религиозных ораторов. Одному из них не везло. Его публику обуяла эпидемия хохота. Он - пламенное восклицание, а она хохочет. Он - цитату, а она хохочет.
Между прочим, он цитировал евангелие в том месте, где говорится, что перед страшным судом на земле будут только воры, убийцы, клятвопреступники, мошенники и т. д. Рассеянно слушавшая аудитория подумала, что это он ее так честит.
- Он только один хорош! - иронически отозвался кто-то. - А все другие у него мошенники и плуты!
Был еще оратор-старичок, у которого оказался единственный слушатель, также старичок - пониже ростом и весьма жалкий на вид.
Первый говорил речь по всем правилам ораторского искусства, а второй кивал и говорил: "Hear, hear!"7
Из Лондона брат присылал в русские журналы и газеты много очерков, которые и сейчас дают яркое представление о жизни Англии десятых годов. Писал он о суфражистках, о кинематографе, о выставке "Детского благосостояния", о боксерах, о парламенте, о гастролях русской балерины Анны Павловой, об индийской литературе и искусстве (он познакомился там с Рабиндранатом Тагором), о туристах и сельской Англии. Жил он с женой на литературный заработок - довольно стесненно. Тем не менее брат предпринимал большие путешествия. Летом 1913 года они с Софьей Михайловной прошли пешком несколько сот верст по южным графствам - Девонширу и Корнуоллу. Это путешествие запечатлено в его прозаических очерках "Караваны", "У рыбаков Полперро" и "Отдых моряка", а также в стихотворных путевых заметках "20 июня - 7 июля" (1913 г.), сохранившихся в его тетради. Я привожу здесь несколько отрывков из этих заметок.
...Пошли неизвестной дорогой.
Увидели парки, сады.
Померкло с рассветной тревогой
Сиянье последней звезды.
И зелень окрасилась ярче,
И конный расцел монумент...
- Ты смотришь, воинственный старче,
На пришлый, чужой элемент!
Когда-то ты был генералом
И век свой окончил в бою...
Доволен небось пьедесталом
И славой в родимом краю?
Мне нравится облик твой мирный,
Хоть в жизни ты был генерал.
Какой же ты плотный и жирный...
Наверно, одышкой страдал?..
...Завыли трубы в отдаленье,
Ударил тяжкий барабан.
Запела Армия Спасенья
Псалом - игривый, как канкан.
Когда ж умолкли эти звуки,
Раздался зов: "Иди - спасай!"
Оратор вышел, поднял руки
И начал: - Был я негодяй.
Я был подлец. Я был мерзавец.
Картежный шулер, донжуан,
Кутил... Обманывал красавиц...
В воскресный день бывал я пьян.
Я крал платки. Тянул и ложки,
Когда случалось - кошельки.
Браслеты, дамские сережки,
Ларцы, шкатулки, сундуки.
Я был грабитель и разбойник,
Громил дома средь бела дня.
Один зарытый мной покойник
Поднесь преследует меня.
Отца зарезал. Мать повесил.
Я говорю: я был подлец
И был беспечен, волен, весел...
Но наконец, но наконец...
...Да, я подлец и грешник тяжкий...
Я наземь пал и весь дрожал,
Но некто в форменной фуражке
Меня, мерзавца, поддержал,
Сказав: "Я также был мерзавцем,
Но я покинул царство тьмы,
Восстань и будешь ты красавцем
В такой фуражке, как и мы".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Три дня в пути. Четвертый день
И вправду был тяжел.
Прошли мы много деревень
И городов и сел...
...Словоохотлив Девоншир!
Но в этот знойный час,
Когда не кровь, а рыбий жир
По жилам тек у нас,
Когда пред нами вдалеке
Вставало десять миль
(Пятнадцать верст в сплошной тоске
Брести, глотая пыль!..),
В такую пору разговор
Нас мало привлекал.
Но быстрый "байк"8 во весь опор
Нас, путников, нагнал...
...Словоохотлив Девоншир!
- Ваш город? - Петербург.
- А как вам нравится Шекспир?
- Хороший драматург!
- А как Мильтон? - Большой талант!
- Талант огромный он.
- А кто же лучше: он иль Дант?
- Я думаю, Мильтон.
- А вы читали пьесы Шоу?
- Читал, а впрочем, нет.
- А как, скажите, Бомар Лоу?9
- Прекраснейший поэт. -
Когда отъехал мой циклист,
Свалил я с сердца груз.
Он был профессией дантист,
В душе - поклонник муз...
Весной 1914 года, когда Софья Михайловна ждала ребенка, Самуил Яковлевич один совершил большое пешее путешествие по берегам реки Шаннон в Ирландии. Его письма с пути и очерк "Изумрудный остров" воссоздают поэтический образ этой страны.
Живя в Англии, Самуил Яковлевич основательно изучил английскую литературу. Он подолгу работал в библиотеке Британского музея, где впервые начал переводить английские детские песенки, а также английских и шотландских поэтов, среди которых особенно ему полюбились Вильям Блейк и Роберт Бернс. Еще тогда он перевел много стихов из циклов "Песни невинности" и "Песни опыта" Блейка, над которыми продолжал работать до самой смерти.
Во время одного из своих странствований Самуил Яковлевич услышал о существовавшей тогда в Англии "Школе простой жизни" и ее основателе, поэте Филиппе Ойлере. И весной 1914 года брат и его жена поехали к Ойлерам.
Прошел ровно год с тех пор, как мы провожали брата с женой в Англию, и вот мы снова на Варшавском вокзале. На этот раз в Англию едут обе мои сестры. Вспоминаю, в каком смятении была наша семья, когда решался вопрос об их поездке.
Вот как получилось, что сестры неожиданно отправились в такое далекое путешествие. Самуил Яковлевич, узнав, что Леля перенесла тяжелую ангину, осложнившуюся у нее нервным заболеванием, рассказал об этом Ойлеру, и тот сразу же предложил, чтобы Лелю привезли к нему в школу. Он не сомневался, что сможет ее вылечить. И тут посыпались письма от брата. Он писал, что на его глазах дети, приезжающие к Ойлеру больными и слабыми, за короткое время становятся крепкими и жизнерадостными.
Родители были в полной нерешительности. С кем отправить Лелю? И где найти средства для поездки? Старшaя сестра, занимавшаяся живописью и только что поступившая в "Школу поощрения художества", о которой она так мечтала, решила все бросить и поехать с Лелей. Сколотив какую-то необходимую сумму, родители снарядили дочерей, и вот они уже на пути в Англию.
О "Школе простой жизни", в которой она провела около года, написала в своих записках наша младшая сестра Леля - писательница Елена Ильина.
Из этих записок, найденных в ее архивах, я привожу несколько отрывков.
"Находилась школа в то время в графстве Хемпшир в селении Хедли - в нескольких часах езды по железной дороге от Лондона.
Помню, с каким восторгом описал в своем большом письме домой, в Петербург, Самуил Яковлевич все то, что увидел в просторном светлом доме Ойлеров - в "Стэгедике", как назывался этот дом.
Филипп Ойлер был похож скорее на араба, чем на англичанина: смуглый, черноглазый, с гривой черных волос, с темной бородой, он был необыкновенно красив и невольно обращал на себя внимание. Одевался он тоже не по-европейски: короткие штаны из домотканой шерсти, сандалии на босу ногу, свободная куртка - все это было необычно и даже несколько странно.
Дети прозвали Филиппа Ойлера Петром Великим - Peter the Great - за большой рост и могучее сложение. А потом все стали звать его просто Питер.
Ойлер принадлежал к аристократическому роду. Родители его были люди очень состоятельные.
Окончил он Оксфордский университет. Если не ошибаюсь, изучал философию.
Под влиянием идей Руссо и Толстого Ойлер отказался oт всего того, чем владел, с несколькими друзьями нашел себе пристанище где-то в лесу, в глуши, и начал жизнь Робинзона.
Однако такое "первобытное" существование продолжилось недолго. Ойлер пришел к мысли о том, что нужно не уходить от людей, а идти к людям, помогать им в воспитании нового, гармоничного человека.
И здесь нашло применение большое педагогическое дарование Ойлера. Он создал школу, которую назвал "Школой простой жизни".
Средства на эту школу собрали его единомышленники.
Ойлер полагал, что прежде, чем детей учить, их надо лечить. По его мнению, город разрушает нервную систему ребенка. Основными условиями оздоровления он считал жизнь под открытым небом, физический труд, вегетарианскую пищу.
В основанной им школе преподавались музыка, рисование, ритмика. Ойлер и сам был художником и поэтом.
Из школьных предметов дети проходили только те, к которым они проявляли особый интерес. Они сами выбирали предметы, которыми хотели заниматься.
Учителей в школе было немного: кроме Питера, учили ребят его старший брат Алек (по прозвищу "Рыба"), жена Ойлера, Эльса (художница, по национальности шведка), и ее младшая сестра Герда (дети прозвали ее в шутку "Старая колдунья", хотя души в ней не чаяли). Чаще ее почему-то называли Нетта.
Между братьями Питером и Алеком не было ни малейшего сходства. Простой уклад жизни в школе не очень-то приходился Алеку по душе, но он кротко выполнял все, что властно вводил в жизнь его младший брат, недаром прозванный Петром Великим.
Преподавал он латынь, древнегреческий и математику.
Эльса преподавала рисование и французский язык, а Нетта - музыку.
Кроме того, она была воспитательницей и проводила с детьми целые дни, участвуя во всей их жизни.
Самуил Яковлевич и Софья Михайловна жили в крошечном коттедже почти рядом с домом, где помещалась школа Ойлера.
На доске, прикрепленной к низенькой калитке, было выведено название: "БЕРЕЗОВЫЙ ДОМИК".
Все в этом коттедже, начиная с мебели и кончая посудой и постельным бельем, принадлежало хозяевам. Это были необыкновенно добродушные и милые люди. Деликатность их доходила до того, что, когда у нас что-нибудь из вещей ломалось, хозяин являлся к нам с извинениями: он считал себя виноватым в том, что вещи его оказались такими непрочными.
С первых же дней нашего приезда Самуил Яковлевич почувствовал себя как бы ответственным за меня. И с тем исключительным увлечением, на какое он был способен с юных лет, он весь отдался заботам о моем выздоровлении.
Первые несколько месяцев я жила дома в нашем маленьком коттедже. А в школу ходила только на несколько часов в день. Нас всех дети прозвали "Сэмами".
Постепенно жизнь этой школы захватывала меня все больше и больше.
Самуил Яковлевич также принимал участие во всей жизни школы. По утрам он присутствовал на сеансе молчания и музыки ("silence"). Нетта играла на рояле Бетховена, Баха, и все в полном молчании сосредоточивались на мысли о ком-нибудь из присутствующих. Первое время "silence" посвящали мне - мыслям о моем выздоровлении. При этом Ойлер становился за спинкой стула, где я сидела, и легко, еле заметно для меня самой, поглаживал мне ладонями голову, лоб.
Вместе с Ойлерами и детьми Самуил Яковлевич совершал большие прогулки. Нередко бродил он вдвоем с Питером по окрестным лугам, поросшим вереском, по ближним и далеким лесам, и после этих прогулок Самуил Яковлевич возвращался всегда каким-то просветленным.
- Ойлер, - рассказывал он, - настоящий поэт.
Самуил Яковлевич очень любил английские народные песни, которые исполнялись у нас в школе, он пел их вместе с нами, а также детские народные песенки (считалки, дразнилки и т. д.). Интерес к детскому фольклору, как к одному из источников поэзии, зародился у Самуила Яковлевича уже в то время.
...Наравне с Ойлерами и его школой Самуил Яковлевич и все мы вели поистине простой образ жизни. Целый день проходил у нас в напряженном и радостном труде.
Но, очевидно, дом, где помещалась школа, стал казаться Ойлеру слишком комфортабельным для простой жизни. К тому же, по его мнению, климат этой части Англии не подходил для того, чтоб почти весь год жить под открытым небом. И он решил обосноваться на юго-западе Уэльса.
Съездив в графство Монмоут, он нашел в деревне Тинтерн очень скромное жилище и по возвращении сообщил нам, что мы будем жить в Тинтерне и что дом будем себе строить сами.
И вот школа двинулась в путь. Вместо с Ойлерами перебрались в Тинтерн (в 1914 году) и наши: Самуил Яковлевич, Софья Михайловна и Сусанна Яковлевна.
Меня на время переезда почему-то оставили в Хедли у двух старушек-сестер. Мне сказали, что обе они - поэтессы по фамилии Найтингейл.
Несколько дней я провела в уютной розовой спаленке под бдительным надзором двух старушек.
Самуил Яковлевич писал мне, как, подъезжая к Тинтерну ночью на лошадях, он слышал неумолчный шум горных потоков.
За мной приехал Ойлер. На станциях он заботливо кормил меня бананами или булочками, объясняя попеременно:
- Banana.
Или:
- Bun.
Тинтерн очаровал меня так же, как и Самуила Яковлевича. Упоительный воздух, горные ручьи, холмы, покрытые буйной зеленью, розы в январе - все это было не похоже на однообразные луга Хедли.
Дом Ойлеров в Тинтерне был гораздо скромнее, чем в Хедли. Назывался он Lagreach.
У наших - рядом с Lagreach'ем - был двухэтажный домик, но далеко не такой уютный, как "Birch cottage". Даже необходимой мебели тут не оказалось.
Юный Самуил Яковлевич, одетый так же, как Ойлер, работал не покладая рук - пилил и колол дрова, работал в саду и даже своими собственными руками соорудил себе рабочий стол.
Помню, как любовался он вылетающей из-под рубанка светлой, легкой стружкой, как гордился тем, что стол крепко встал на все четыре ноги!
Впоследствии, читая "Как рубанок сделал рубанок", "Откуда стол пришел" и другие книжки брата о веселом и ловком мастерстве, я всегда вспоминала его с рубанком в руках...
Была у нас любительская фотография, снятая Софьей Михайловной в Англии.
На этой фотографии Самуил Яковлевич моет посуду. А внизу подпись, сделанная его рукой:
"Сонечка часто говорит мне: "Мой Семочка! Мой, Семочка! И я мою, мою, мою... Посуду мою, полы мою..."
Все в школе были вегетарианцами, а с ними заодно стали вегетарианцами и мы. Питались сырыми овощами и фруктами. Вареное блюдо подавалось только один раз в день (главным образом каша).
И Ойлеры и мы всё делали своими руками.
Я уже совсем переселилась в школу, бойко болтала по-английски.
Самуил Яковлевич необычайно гордился моим выздоровлением. Буквально каждое свое письмо домой он заполнял отчетами о моих успехах. А наши родители в своих письмах без конца благодарили Ойлеров.
К своим я перелезала через невысокую живую изгородь по многу раз в день. Но оставаться у них надолго бывало некогда. У меня было много обязанностей: я работала на стройке (возила в тачке камни для дома), "заведовала" кладовой фруктов, нянчила Солданиль, очаровательную годовалую дочку Ойлеров, участвовала в журнале, который издавался у нас в школе.
Самуил Яковлевич в это время много писал: переводил английские баллады, начал переводить Блейка. Удивительно, что "Тигр" и "Агнец" в основном были сделаны Самуилом Яковлевичем уже тогда. Переводил он и прозу. Перевел рассказ Томаса Гарди - легенду о том, как Наполеон тайком высадился в Англии, а потом и целую книгу. Это был тот именно перевод, о котором вела переговоры с издательством "Прометей" наша мама Евгения Борисовна.
Самуил Яковлевич часто уезжал из дому. Сначала повез в Лондон сестру, Сусанну Яковлевну, с тем чтобы она могла продолжать занятия живописью. А потом отправился в путешествие по Англии и Ирландии.
Софья Михайловна оставалась дома со своим братом, который незадолго до этого приехал в Тинтерн.
Вскоре вернулась из Лондона Сусанна Яковлевна, а затем приехал и Самуил Яковлевич.
Софья Михайловна ждала ребенка.
Ребенок родился в конце мая. Это была девочка. Ей дали имя Натанель.
Эльса принесла молодой матери цветы - ирисы, которые Софья Михайловна потом засушила и берегла всю жизнь.
За две недели до начала военных событий мы покинули Тинтерн, Ойлеров, Англию.
Ойлеры предлагали оставить меня у них, но наши не решились на это. Да и мне, как ни полюбила я Ойлеров, хотелось скорее домой.
Примечания
1. Зая, Заинька - семейное прозвище, которое наш отец, Яков Миронович Маршак, дал старшей дочери, Сусанне. ↑
2. Уменьшительное имя Самуила Яковлевича Маршака. ↑
4. Лия Яковлевна Маршак-Прейс, впоследствии писательница Елена Ильина. ↑
5. Илья Яковлевич Маршак. Впоследствии писатель М. Ильин. ↑
6. Улица в Лондоне, на которой жили С.Я. и С.М. Маршак. ↑
7. "Слушайте, слушайте!" - обычный возглас одобрения оратору в Англии. ↑