"Я думал, чувствовал, я жил". - М.:
Советский писатель, 1971. С. 306-314.
Ральф Парве
Это июльское воскресенье я с семьей проводил на даче у Л. Пантелеева в Высу, на северном побережье Эстонии. Шел обычный разговор - о жизни, о работе, о планах на будущее, об общих знакомых. Заговорили о Маршаке. Пантелееву было известно, что в последнее время здоровье старого писателя ухудшилось; особенно плохо было с глазами, но сейчас, кажется, появилась надежда на улучшение.
Могли ли мы думать в тот момент, что еще накануне вечером, 4 июля, умные и добрые глаза Маршака закрылись навеки.
В понедельник пришла печальная и неумолимая весть о смерти Самуила Яковлевича Маршака. Я старался смягчить боль утраты мыслью о преклонном возрасте писателя, но смерть никогда и ничем нельзя оправдать. В душе осталось чувство щемящей пустоты, возникающее всегда, когда из жизни уходит человек, без которого ее трудно себе представить, чье творчество и личность были тебе так близки.
Если оглянуться назад, вспоминается, что имя Маршака вошло в мое сознание в конце тридцатых годов, когда в руках у меня оказался номер старого журнала "Олион" со статьей нашего художника Мярта Лаармана "Русская детская книга". В ней Маршак был назван интересным мастером; одновременно в журнале были помещены две запомнившиеся мне иллюстрации к его книгам - одна из "Усатого-полосатого", вторая из "Почты" вместе с веселыми звучными строчками:
По Бобкин-стрит, по Бобкин-стрит,
Шагает быстро мистер Смит.
После революционного переворота в Эстонии в 1940 году мне попалась тоненькая книжка, изданная в Ленинграде в 1935 году, - "Мистер Твистер" на эстонском языке в переводе X. Ангервакса и с иллюстрациями В. Лебедева. Она привлекла меня своей новизной и находчивостью в решении темы. В нашей собственной прежней поэзии для детей было много сладенького сюсюканья и вопиющего дилетантства, а доверительный, построенный на подлинно художественной словесной основе разговор Маршака с детьми внушал мне горячее желание сделать его книги достоянием и наших читателей. До сего дня мне посчастливилось перевести на эстонский язык одиннадцать детских книжек Маршака. Когда в 1957 году я выступал на праздновании 70-летия писателя в Колонном зале Дома союзов, то в своем приветствии сообщил, что на языке эстонского народа, насчитывающего немногим более миллиона человек, произведения юбиляра изданы в 277 600 экземплярах.
Как-то при встрече в 1950-х годах, отвечая на мой вопрос, Маршак сказал, что его произведения пероводепы более чем на 50 языков. Сейчас эта цифра перевалила уже за 70. Среди переводчиков Маршака были Эрих Вайнерт н Павло Тычина, Юлиан Тувим и Хедда Циннер, Христо Радевский и Пауль Вийнс, Расул Гамзатов, Петер Сильс и многие другие известные поэты.
Вспоминается, с каким огромным воодушевлением в Софии в 1956 году Христо Радевский заговорил о творчество Маршака, когда кто-то из нас упомянул его имя. О Маршаке с восторгом говорил мне несколько раз и ныне уже покойный латышский поэт Петер Сильс. Да и вообще едва ли отыщется писатель, который не любил бы исключительно яркий светлый талант Маршака.
Наш контакт с Самуилом Яковлевичем начался с того, что я послал ему "Мистера Твистера" и "Почту военную", вышедшие в 1949 году на эстонском языке в моем переводе. Через некоторое время от Маршака пришло письмо с благодарностью, датированное последним днем года. Он писал, что давно уже хочет приехать в Таллин, и, если здоровье хоть немного позволит, он предпримет эту поездку будущим летом. Одновременно он выражал желание лично познакомиться с переводчиком своих стихов на эстонский язык. Остальную часть письма Маршак посвятил деловому разговору:
"Пока же у меня к Вам просьба. Я работаю над книгой, в которую войдут сказки 10-ти советских республик.
Эту книгу я пишу в стихах, но материалом для нее служат подлинные народные сказки. Не пришлете ли Вы мне в переводе несколько любимых эстонских сказок с интересным сюжетом, с юмором. Если - наряду со старыми - есть сказки советского периода, - пришлите и те и другие".
Я выполнил просьбу Маршака, послав ему несколько сказок.
Не раз наезжая в Москву в следующем году, я все-таки не отважился побеспокоить писателя. Возможно, такая скромность - отнюдь не достоинство, но я всегда испытываю уважительную робость в отношениях с коллегами, старше и известнее меня. К тому же я хорошо знаю цену писательскому времени, потому-то и не решился злоупотреблять временем Маршака, хотя позднее имел возможность убедиться, что его покой и время частенько расхищали всевозможные "спутники" литературы даже тогда, когда к тому не было ни малейшего делового предлога.
Лишь в апреле 1952 года мы лично встретились с Маршаком. Это произошло в Москве, в Доме пионеров, где происходило всесоюзное совещание детских писателей. Представил нас друг другу Л. Пантелеев, с которым мы подружились уже раньше - в Доме творчества под Ленинградом.
Мы стояли с Маршаком друг против друга, в комнате рядом со сценой, перед тем, как направиться в президиум. Его рукопожатие было слабым, но зато очень сердечным и довольно продолжительным, а когда Маршак наконец опустил мою руку, он вдруг обнял меня и сказал с какой-то детской радостью:
- А "Таре-тареке" - это вы здорово придумали! По-русски "Терем-теремок", а по-эстонски "Таре-тареке"... Великолепно!
Я признался Маршаку, что искал и подбирал это подходящее по звучанию, адекватное заглавие очень долго, обращался за советом даже к нашему уважаемому академику Иоханнесу Вольдемару Вески.
В перерыве Маршак пригласил меня погулять с ним. Лестница, ведшая со сцены в зал, была довольно крута, и мне пришлось поддержать своего спутника под руку. Писатель ступал осторожно, как-то даже неуверенно, и, когда мы спустились в зал, здесь он тоже двигался очень медленно, как бы ощупью. Я понял, что у него плохо со зрением. В зале его тотчас окружили Лев Кассиль, Евгений Шварц, Сергей Михалков и многие другие участники совещания. Все они были намного моложе Маршака и так искренне радовались встрече, столько проявляли почтительного внимания, что можно было подумать, будто это окружили своего старого любимого учителя его бывшие ученики, ставшие взрослыми.
Мы вышли в фойе, где по кругу двигалась масса людей. И здесь Маршаку то и дело приходилось останавливаться, отвечать на приветствия, перебрасываться словами с бесчисленными знакомыми. Он не всех узнавал сразу, в иных некоторое время вглядывался, порой даже, извинившись, вынужден был спрашивать встреченного, кто он, но тем искреннее была его радость, когда он узнавал человека. Нам мало удалось поговорить, так как все время нас кто-нибудь прерывал, считая своим долгом справиться о здоровье старого писателя, сказать ему какие-нибудь приветливые слова. Сам он был как-то рассеян, как будто даже немного взволнован этим вниманием, и наш разговор перескакивал с одного на другое, причем большею частью Маршак задавал вопросы, а я отвечал. Он хотел знать о моей работе, кто мои любимые авторы, какими языками я владею. Сам Маршак недавно закончил детские книги "Школа на колесах" и "Зимний костер" и сейчас как раз работал над своей "Волгой и Вазузой", в основу которой положена русская сказка.
- А вы тоже любите сказки? - вдруг спросил он.
- Не особенно, - ответил я и тут же заметил, что мой собеседник крайне удивлен.
Он начал с горячностью убеждать меня, что сказки - основа всей литературы. Даже для взрослых нельзя писать, не зная сказок: они же - готовые сюжеты, в них заключены основные черты человеческого характера, целые характеры, взаимоотношения людей - знай бери и используй. Лишь с годами я научился разделять это убеждение Маршака.
Дня через два Самуил Яковлевич пригласил нас с Пантелеевым к себе.
В условленный час мы приехали на улицу Чкалова.
Маршак лежал в постели. Он был болен. Когда мы наклонились к нему, чтобы поздороваться, он сердечно нас расцеловал и предложил сесть рядом с ним. Комната была невелика, кроме кровати и ночной тумбочки в ней еще помещались узенький, застекленный книжный шкаф, два стола, один из них - возле кровати, заваленный книгами и бумагами. Под рукой у писателя лежали свежие газеты.
Прежде всего он спросил, как прошло совещание, о чем говорил тот или другой выступавший. Особенно интересовало его выступление Е. Шварца, говорившего о проблемах сказки. Пантелеева он попросил подробно пересказать его выступление по поводу плохих школьных хрестоматий. Затем разговор перешел на более общие литературные проблемы, и Маршак предстал передо мной как блестящий умный собеседник, чьи убеждения выкристаллизовались, выношены за долгую жизнь и облечены в отточенную словесную форму.
Говорил он тихим, временами прерывающимся голосом, сдержанно, но остроумно. Кажется, именно в тот раз, говоря между прочим о дамах, пишущих плохие детские стихи, он заметил, что это не "детская литература", а "бабская литература".
Он поинтересовался эстонской литературой и тогда превратился в очень внимательного, вдумчивого слушателя. Особенно интересовал Маршака наш фольклор, и он выразил надежду, что, если будет время, попробует перевести что-нибудь из эстонской народной поэзии, скорее всего из детских стихов.
Мы заранее условились с Пантелеевым, что пробудем у больного не больше получаса. Когда же мы собрались уходить и раза два пытались подняться с места, хозяин категорически запротестовал. В результате наш визит оказался в три раза длиннее намеченного. Маршак все больше увлекался беседой.
Много говорили, конечно, о переводе поэзии. Маршак вообще считал перевод стоящей, хорошей школой для любого поэта, точно так же, как и пробу сил во всех жанрах, будь то проза, драматургия или просто статья, так как это расширяет возможности автора, обогащает его опытом. Говоря о переводе, Маршак заметил:
- Интересно вживаться в творческий мир другого человека. Получаешь толчок и для собственного творчества, не то чтобы прямо берешь оттуда что-нибудь или подражаешь, - сам можешь писать совсем другое, но вдохновение, импульс получаешь оттуда.
Самым неизгладимым впечатлением от тогдашнего посещения осталось у меня представление о Маршаке как о неутомимом труженике. Как я уже говорил, и в постели его окружали книги, рукописи, газеты. Раза два в комнату вносили телефон и включали в специальную розетку.
Когда мы с Пантелеевым наконец решительно собрались уходить, Маршак сказал, что, может быть, выберет время уже в нынешнем году приехать в Таллин. К сожалению, и тогда и потом это намерение так и осталось неосуществленным, хотя он и позднее как устно, так и в письмах несколько раз вновь возвращался к этому своему желанию. Так, в письме от 2 января 1955 года он писал: "...мечтаю о том, чтобы побывать в Таллине", в новогоднем поздравлении в 1956 году: "...надеюсь встретиться в Москве и в Таллине", в открытке от 27 декабря 1960 года: "Будем надеяться, что в наступающем году нам удастся, наконец, повидаться в Москве или в Таллине", в майском поздравлении в 1961 году: "... очень надеюсь увидеться в Таллине" и в письме, посланном моей жене Лилли Промет 19 июля 1961 года, где он, поблагодарив за присылку сборника ее новелл "Акварели одного года", одновременно писал: "Очень хотелось бы мне побывать в Таллине, о котором я слышал столько хорошего, но до сих пор мои болезни не дали этой возможности".
Мне же довелось и позднее переступать порог гостеприимного дома Маршака, однажды вместе с Лилли Промет. Произошло это в декабре 1956 года, когда в Москве шла декада эстонской литературы и искусства.
Как-то под вечер я позвонил Маршаку. Он ждал этого звонка, так как знал из газет, что я в Москве. Мы с Лилли получили приглашение прийти к нему на следующее утро в 10 часов. Несмотря на ранний час, он сам встретил нас в дверях, свежевыбритый, одетый несколько даже празднично, бодрый и радостно оживленный.
И вот мы сидим в его кабинете. Маршак - за своим письменным столом со множеством рукописей, книг и сувениров, мы - один напротив, другой рядом. Старый писатель посетовал, что со здоровьем у него опять неважно, из-за этого он не смог прийти на открытие нашей декады, хотя очень хотел. Но следил за всем происходившим в Колонном зале по телевизору.
Мне приходилось в жизни встречать литераторов, которые беспрерывно стремятся поразить своей эрудицией, чтобы насладиться восхищением собеседника. Бывают и такие, что кичатся даже знанием случайно попавшей им в руки книги и с демонстративным удивлением всплескивают руками, если чистосердечно признаешься в своей неосведомленности: "Как, вы не читали Убар ибн эль-Форида?.. Неужели вы не читали Франка Злотаря?!.."
В Маршаке покоряли его исключительная простота и тактичность. Он не демонстрировал своего превосходства над собеседником. Обо всем говорил с серьезной деловитостью, всегда готовый дать дополнительные пояснения. Но прежде всего стремился направить разговор в то русло, в котором легче всего найти общий язык.
В тот раз я, по просьбе Маршака, читал стихи на эстонском языке. Он хотел послушать их звучание. Среди других я прочел и переводы его стихов; очень понравилось писателю энергичное начало "Великана". Особенное впечатление произвели на Маршака строчки из перевода "Почты": "See ta on, see ta on, Leningradi postiljon ("Это он, это он, ленинградский почтальон!"). Маршак весело смеялся и говорил, что он бы ни за что не поверил, что эстонский язык, который, как ему известно, относится к финно-угорской группе, так "близок" русскому языку. Говоря о детской поэзии, в которой Маршак считал очень важной сюжетность, он между прочим заметил:
"Важно начало детского стиха - как оно вводит в тему и настроение. Иногда здесь могут отлично помочь детские считалки".
Тут нам пришлось по просьбе писателя привести образцы нашего детского фольклора.
"Детям очень нравится игра слов, - уверял Маршак, - Слово говорит с ними не только своим содержанием, но и звучанием. Не знаю, как в эстонском языке, а у наших пословиц и поговорок часто открываешь такое звучание и рифму, которые просто поражают своей находчивостью".
Мы рассказали ему о свойственных эстонскому фольклору аллитерациях и ассонансах, о том, что и ему рифма не чужда, и процитировали некоторые примеры. Они понравились Маршаку своим звучанием и еще более порадовали ого, когда он понял их содержание.
"Некоторые считают аллитерацию чистым формализмом. А видите - где же здесь формализм? За этой игрой слов скрыто содержание, мудрое жизненное социальное содержание!"
Разговор зашел об иллюстрациях детских книг. Маршак считал, что они в последнее время стали слишком сладкими. В них отсутствует столь свойственное самим детям декоративное чувство цвета, которое прежде гораздо больше отражалось в советских детских книгах.
Писатель порылся в одном из шкафов и достал оттуда ранние издания своих произведений с прекрасными иллюстрациями В. Лебедева. И тут же рассказал, какая злобная кампания поднялась в свое время против них и как осудили их за формализм, а художника заставляли "переучиваться", чтобы он стал таким же, как все.
Маршак утверждал, что картинка в детской книжке не должна быть фотографией или просто дублированием авторской мысли в тексте, она должна непременно со своей стороны обогащать книгу, давать ребенку дополнительные переживания. Он показал нам еще несколько переводов своих произведений, в том числе две маленькие долгоиграющие грампластинки, которые были присланы ему из Японии. На них была записана несравненная сказка Маршака "Двенадцать месяцев" в исполнении японских артистов.
Вместе с другими изданиями книг Маршака мы храним как дорогую память об этом посещении двухтомное издание его произведений с надписью: "Дорогим друзьям - Лилли Александровне и Ральфу Людвиговичу - С. Маршак. Москва - 25/ХП 1956 г." То, что он действительно причислял нас к своим друзьям, подтверждали многочисленные приветы, привозимые нам то из Москвы, то из Крыма, и то, что в интервью московскому корреспонденту Эстонского радио накануне своего 75-летия он вспомнил нас несколькими приветливыми словами.
Теперь Самуила Яковлевича нет больше среди нас. Но мне он вспоминается по-прежнему живым, со всей своей добротой, юмором, жизненной мудростью, глубокой любовью к людям, большой простотой и подлинным интернационализмом.