"Я думал, чувствовал, я жил". - М.:
Советский писатель, 1971. С. 428-436.
Борис Полевой
Редко, очень редко, но бывают люди, которые оставляют в памяти и в душе друзей такой след, что о них необыкновенно трудно, почти невозможно писать в прошедшем времени. Живым представляешь такого человека без всякого труда. Видишь его. В ушах звучит его голос. Можно даже угадать, что человек этот сделает, как поступит в той или иной ситуации. А вот вспоминать о нем трудно. Так и кажется, раздастся телефонный звонок, послышится знакомый, очень знакомый голос и скажет веселой стариковской скороговорочкой: "Дорогой, ну что вы там обо мне наговорили? Зачем это, голубчик? Кому это нужно?.."
К таким вот людям принадлежал Самуил Маршак. И, вероятно, поэтому, несмотря на то, что я любил этого необыкновенного человека, пишу о нем воспоминания одним из последних.
Самуил Маршак! Это имя я знал еще в своей, увы, уже очень далекой комсомольской юности. Мы говорили при случае: "Вот какой рассеянный с улицы Бассейной". Не без законного стеснения признаюсь, что рисковал далее когда-то по памяти декламировать "Мистера Твистера", эту детскую поэму, которая, ей-богу, не потеряла своей свежести и остроты во взрослом обиходе до сегодняшнего дня. Но стихи эти, как и все настоящие стихи, жили как бы сами по себе, в отрыве от автора, и с самим Самуилом Яковлевичем, создавшим их, я познакомился уже во время войны в редакции "Правды", куда он вместе с художниками Кукрыниксами давал свои политические, как тогда говаривали блицфельетоны, иллюстрируемые этими тремя мастерами, и куда я, как военный корреспондент, изредка наезжал с фронта. Впрочем, "познакомился" не то слово. Просто почтительно пожал руку коренастого подвижного человека с тростью в руках, человека простодушной внешности, в учительских очках в тонкой металлической оправе, с широким, будто тронутым оспой лицом, на котором где то, не то в глазах, не то в уголках рта, не то в морщинках, незаметно жили эдакие веселые чертики.
Да и позже, после того, когда мы несколько дней сидели с ним рядом в президиуме Второго съезда советских писателей, настоящего знакомства не произошло. Несколько вежливых фраз - это не знакомство. И хотя я по старой памяти оставался поклонником его музы, обладавшей великолепным, почти волшебным даром перевоплощения, хотя к тому времени именно он, Маршак, по-настоящему открыл для меня Роберта Бернса, Дж. Байрона, Вильяма Шекспира, Генриха Гейне, мы были лишь вежливыми собеседниками: "Ну, как вы себя чувствуете?" - "Ничего, неплохо, спасибо. А вы?"
По-настоящему Самуил Маршак открылся для меня как поэт и как человек лишь зимой 1955 года в совместной поездке в Шотландию на бернсовский фестиваль. Поездка эта оказалась для меня неожиданной. Много дел было в Москве. Бернса я знал еще плохо, лететь в Шотландию мне было не с руки, тем более что в делегации будет знаменитый переводчик Бернса Самуил Маршак и знаток английской литературы профессор Анна Елистратова.
Встреча на Внуковском аэродроме, помнится, не улучшила настроения. Самуил Яковлевич появился в тяжелой шубе, в бобровой шапке, какие у нас зовут "боярками", с крючковатой тростью в сопровождении стайки суетливых дам разных возрастов, которые на ходу закутывали его в кашне и шарфы и проявляли такие шумные заботы о его здоровье, что на его месте было бы просто бессовестно тут же не занемочь. И он действительно слабым, дребезжащим голосом сообщил, что чувствует себя неважно.
- Голубчик мой, - говорил он, покашливая, - я в авиации профан. Это очень тяжело?.. Вы знаете, голубчик, у меня сомнения - как я все это перенесу? Лететь надо. Врачи запрещают. Но я все-таки вот лечу... Как-никак бернсовский фестиваль. Для этого можно рискнуть... И они так трогательно, так настойчиво приглашали, эти самые организаторы.
Он стоял, тяжело опираясь на вопросительный знак своей трости, грузноватый, хилый, растерянный, и красивая молодая женщина, жена его сына, летевшего вместе с нами, старательно кутала его шею теплым мохнатым платком. Что греха таить, кошки скребли у меня на душе. А вдруг? Всякое бывает. Пронеси, господи, хотя бы первый отрезок пути до Копенгагена.
Введенный под руки все теми же заботливыми дамами, к которым, вероятно, по корпоративному женскому чувству присоединилась и стюардесса, Самуил Яковлевич был бережно усажен в кресло, еще раз окутан шарфами и кашне, и наказы беречься, вовремя ложиться спать и, не путая, принимать лекарства перебил лишь вой прогреваемых моторов.
По старой военной привычке не терять времени даром я уснул сразу же, как только самолет поднялся в воздух. Но, вопреки обыкновению, проснулся необычайно быстро: кто-то энергично сильной рукой тряс меня за плечо.
- Голубчик, извините, один, только один вопрос... Вы в авиации свой человек, - возле моего кресла стоял Маршак; шуба, шарфы, боярская шапка и палка с крючком - все это валялось на соседнем кресло, а он стоял будто преображенный, крепкий, коренастый, энергичный, даже моложавый, - ведь, кажется, они положили наш багаж в передний отсек? Ведь так? Ведь правда? Я не ошибаюсь?
Мы летели на самолете ИЛ-12, где багаж действительно клали в переднем отсеке, сразу же за пилотской кабиной.
- Там чемоданчик из крокодиловой кожи. Маленький такой чемоданчик. Голубчик, вы в авиации свой человек. Как нам достать этот чемоданчик, а? Вы его сразу узнаете - небольшой, крокодиловой кожи. Это сейчас очень важно. И вам, вероятно, это ничего не стоит, водь вы же написали повесть о летчике...
Уразумев наконец, что от меня хотят, скажу прямо, без особого удовольствия, я подтвердил, что чемоданчик крокодиловой кожи, вероятно, достать действительно можно. Но зачем? К чему возиться? Мы же часа через два будем в Копенгагене.
На широком лице Самуила Яковлевича появилось прехитрейшее выражение, отчего это лицо тоже сразу помолодело.
- А в этом чемоданчике крокодиловой кожи у меня коньячок. Чудесный армянский коньячок "Двин". Четыре звездочки. Мне кажется, сейчас самая пора выпить хороший коньячок. Ведь я не ошибаюсь, нет? Ведь на этот счет в авиации нет каких-нибудь предрассудков?
Предрассудков в авиации на этот счет не было. Бутылка была извлечена из чемоданчика крокодиловой кожи, прогулялась по всему салону. Пассажиры пришли в отличное настроение, и я больше всех, ибо видéния сердечных приступов, нитроглицерина, свинцового гроба - все, что обступало меня на аэродроме, - исчезло, сгинуло. Передо мной был совсем другой, незнакомый, веселый, жизнерадостный Маршак, с твердым голосом, с юношеской озорцой, и веселые чертики, теперь уже не таясь, прыгали в его близоруких глазах за толстыми стеклами очков.
Вот с этим-то, новым для меня, обаятельным, жизнерадостным Маршаком, совсем не похожим на расслабленного, избалованного старика, каким он выглядел в окружении заботливых дам на аэродроме, мы с профессором Елистратовой и сыном Маршака, инженером, - его Самуил Яковлевич называл Маршак-юниор, - и совершили чудесное двухнедельное путешествие по бернсовским местам Шотландии и Англии, которое и сейчас, много лет спустя, вспоминается как одна из самых интересных моих поездок.
Обаяние Маршака, умевшего чувствовать себя отлично в любой незнакомой среде, однако не сливаясь и не теряясь в ней, создавало вокруг нашей маленькой советской группы атмосферу тепла и доброжелательства. Поэта на Британских островах отлично знали; его, как старого друга, приветствовал и знаменитый современный шотландский поэт Хью Мак-Дайармид, которого считают современным Бернсом, и шахтеры из копей Эйра, поклонники своего великого земляка, знающие наизусть все его стихи, и знаменитые шотландские винокуры, столетиями держащие в своих руках секрет приготовления виски "Белая лошадь", и мэр столицы Шотландии Эдинбурга, устроивший прием в честь участников фестиваля в городской ратуше. У всех находились для Маршака слова восхищения. Его просили снова и снова читать свои переводы, и "неистовый Хью", как зовут в Шотландии Мак-Дайармида, во время одной совместной телепередачи заявил, что ни одному еще английскому поэту до сих пор не удалось так хорошо и тонко перевести шотландские стихи Бернса на английский язык, как Маршаку на язык далекой России. Выступление это, переданное по всем Британским островам, вызвало бурный отклик телезрителей. Вопросы. Недоумения. Возмущения. Восторги. Крупнейшие телекомпании просят Самуила Яковлевича читать стихи по-русски. Читает. С присущей ему веселой озорцой тоненьким голосом рубит:
При всем при том,
При всем при том,
Хочу вам предсказать я...
Новые отклики, шум, гам. Так понемногу поэт, приехавший из России, становится лидером фестиваля. Его снова и снова заставляют читать русские переводы. Музыка этих переводов так мелодична и выразительна, так удивительно близка звучанию шотландских оригиналов, что это поражает и шотландских, и английских слушателей.
Недаром в финале торжества, после ритуального съедения знаменитого шотландского национального блюда - хаггиса - бараньего желудка, набитого черной кашей, Самуилу Яковлевичу устраивают бурные овации, а при исполнении шотландского народного гимна "Олд лэнг сайн"1, который, ритмично покачиваясь и ухватив друг друга за руки, поют все присутствующие: и знаменитые поэты, и лорды, и случайно оказавшиеся в зале официанты, во время этого почти священнодейственного обряда пожилой коренастый поэт из России оказывается между женой мэра и знаменитой английской киноактрисой, автографы которой оцениваются солидной цифрой с нолями. Это не было дипломатической вежливостью или вполне понятным в данном случае уважением к возрасту участника фестиваля. Были там люди и постарше, обремененные всяческими титулами и званиями. Нет. Это было, и мы чувствовали это все время, проявлением уважения к удивительному таланту Маршака, его любви к Бернсу, к его поразительному умению, обладая совершенным знанием языка русского, как бы перевоплощаться в этого гордого, беспокойного, иронического, веселого шотландца, который превыше всех титулов, наград и официальных признаний ставил любовь своего народа.
Вот в эти дни я и познал силу поэзии Маршака.
Обратно мы возвращались на французском самолете компании "Эр-Франс". Нелегкая даже для меня, человека в те дни среднего возраста, поездка отлично завершалась. Даже профессор Елистратова, в силу своего высокого ученого звания, естественно оценивавшая наши гастроли с самых критических позиций, как мне кажется, была довольна. Мы подлетали к Москве.
Хью Мак-Дайармид, с которым во время фестиваля я очень подружился, подарил мне на прощание книгу стихотворений знаменитого первого, так называемого "Кильмарнокского" издания произведений Бернса, сделав на ней милую дарственную надпись. Все это происходило в присутствии шотландских литераторов, в каком-то старом кабачке, размещавшемся в подвале. Все были в прекрасном настроении, и постепенно эта книга украсилась всяческими дружескими пожеланиями в адрес советской литературы и нашей страны.
И вот, когда на световых табличках уже появились надписи: "Привяжите себя к креслу" - и тоненькая, как хлыстик, стюардесса обнесла нас никому не нужными леденчиками, Самуил Яковлевич вдруг снова потряс меня за плечо.
- Эта библиографическая диковинка у вас с собой? Дайте-ка мне ее, голубчик. Они чудесные люди, эти шотландцы, великолепные, я не могу не присоединиться к надписям, которыми они ее испортили.
Уже плыли под крылом самолета огни Подмосковья, когда Самуил Яковлевич вернул мне книгу. В добавление к шотландским автографам он дописал на третьей странице свой перевод знаменитого бернсовского стихотворения "У которых есть что есть" и задорные стихи собственного, мгновенного сочинения. Вот они:
На фестивале мы побывали,
Мы ели хаггис и пили джин,
И без закуски коньяк французский,
И очень много различных вин.
Но в строгой тайне пусть это будет,
Смущать не станем мы земляков.
Пускай в Союзе нас не осудит
Уже непьющий Ф.В. Гладков2.
Книга пошла по рукам пассажиров. Под общий смех, вызванный этим веселым, озорным стихотворением, мы приземлились на Внуковском аэродроме. И тут на трапе самолета произошло обратное мгновенное перевоплощение. Едва оказавшись в толпе встречавших его лиц, Самуил Яковлевич преобразился. Стоял, тяжело опираясь обоими руками на свою палку, покорно давал заботливым дамам окутывать себя кашне, шарфами и слабым голосом уверял всех, что это просто счастье... случайность... стечение обстоятельств... что он все перенес, выдержал и вернулся на родину живым.
Потом, когда я начал редактировать "Юность", одним из учредителей, организаторов и болельщиков которой был С.Я. Маршак, мне приходилось общаться с ним довольно часто. По возрасту и состоянию здоровья он не мог посещать редакционных коллегий, да от него этого никто и не требовал. Но я не ошибусь, если скажу, что в довольно обширной редакции "Юности", иные члены которой годились во внуки Самуилу Яковлевичу, не было человека, который бы более активно участвовал в жизни журнала. Никто не читал верстку с таким вниманием, как он. По прочтении и мне и другим соредакторам приходилось подолгу слушать по телефону его критические замечания, записывать его заметки. Иногда это вызывало недовольство: старик просто брюзжит. Но после совместной поездки по Шотландии я не верил в его стариковское брюзжание, а замечания его, хотя всегда довольно язвительные по форме, неизменно оказывались резонными и тонкими.
Несколько последних штрихов. Вот Самуил Яковлевич у себя дома за обеденным столом читает свое самое последнее произведение - пьесу "Умные вещи". Среди других приглашенных и мы, как он нас называл, юниоры, то есть работники "Юности" - Леопольд Железнов и я. Читает, слушаем. Чай, лимон, сушки, больше ничего. Бодро звучит хрипловатый напористый голос. Умные вещи! Вещь, изделие рук человека, воплощение мастерства. Тема! Но не темой, а каким-то особым внутренним, глубоко прочувствованным сказочным миром пленяет всех эта последняя пьеса. И персонажи-то вроде традиционные. И глуповатый царь, и вздорная царица, и тупой придворный, и умные портные. И все-таки все новое. Маршаковское. Согретое маршаковским юмором. Напечатай без подписи, все узнают автора. Берем! Вопреки традиции "Юности" не печатать пьес и киносценариев, берем. Старик доволен. Мы тоже. Яростно пьем чай. Грызем сушки. Даже по такому случаю Самуилу Яковлевичу дома не дают поблажки.
И вот последняя страница, как бы завершающая для меня портрет этого удивительного писателя. Лето. Пьеса "Умные вещи" публикуется в журнале. Мы уже все знаем, автор тяжело болен, лишился зрения, дни его сочтены. Его не разрешают беспокоить посещением. И, несмотря на это, он требует, именно требует, гневно требует листы верстки. Посылаем, разумеется, Так, для вежливости. До рукописи ли человеку, когда врачи ведут борьбу за каждую минуту его жизни?
И вдруг мне на дачу в Болшево звонок. Женский голос:
- С вами хочет говорить Самуил Яковлевич.
Зная его состояние, я, признаюсь, подумал: скверный розыгрыш. Сразу же приходит на ум один наш общий знакомый, который умеет отлично его изображать. Я уже готов соответственно отреагировать на эту, как мне кажется, неуместную шутку, а в трубке уже слышится:
- Бога ради, простите... Я, голубчик, беспокою вас на отдыхе. Ведь да? Ну вот, видите!.. Я насчет верстки. Мне ее прочитали. Извините, но вот беспокою вас, надо внести некоторые поправки. Да-да, очень существенные поправки. Так что, голубчик мой, примите их по телефону.
Все, все знаю. И то, как он болен. И то, сколько ему осталось жить. Неужели это действительно звонит он? Нет, конечно же розыгрыш. И я говорю как можно суше и бюрократичнее:
- Не понимаю, о каких поправках речь.
И тут я слышу то, что сразу убеждает меня, что это не мистификация, что я говорю с настоящим Маршаком, с поэтом, находящимся при смерти.
- Голубчик мой, вы, наверное, слышали, я ослеп. Ничего не вижу. Но гранки мне прочли. Поверьте, там есть серьезные огрехи. Нет-нет, не ваши, а мои огрехи... Гранки перед вами? Найдите страничку такую-то. Нашли? Реплика царя. Разве царь может так говорить? Возьмите карандашик, я вам продиктую поправку.
Мне становится страшно.
- Самуил Яковлевич, я к вам заеду. Журнал потерпит.
- Нет, нет, нет, это мы с вами можем потерпеть, а журнал терпеть не может. У нас миллион читателей, им надо вовремя доставлять журнал. Записывайте. - Это звучит уже как приказ.
Записывал и думал: вот это художник! Художник каждой клеткой своего существа, художник до последнего дыхания. Записывал и радовался - нет, есть еще порох в пороховницах, не иссякла казачья сила. Раз так активно живет, трудится, стало быть, дело пошло на поправку. Ведь не может же человек подниматься со смертного одра, чтобы править обыкновенные гранки.
С облегчением положил на рычаг трубку: значит, все не так страшно. Но уже на следующий день слушали мы сообщение о кончине Самуила Яковлевича Маршака.
Примечания
1. "Старая дружба" - песня на слова Бернса, переведенная С. Маршаком. ↑
2. Шутка эта - ответ на выступление Федора Гладкова на Втором съезде советских писателей, где он критиковал литераторов за неумеренное употребление алкоголя. ↑