"Я думал, чувствовал, я жил". - М.:
Советский писатель, 1971. С. 156-161.
Е. Привалова
Я познакомилась с Самуилом Яковлевичем Маршаком так.
Шел 1922 год. В темном, неуютном, холодном коридоре Петроградского пединститута дошкольного образования (ныне Института имени А.И. Герцена) ко мне подошел человек лет тридцати пяти, отрекомендовался Маршаком и спросил, где он может видеть институтского преподавателя детской литературы Ольгу Иеронимовну Капица. Первое, что осталось в памяти от этой мимолетной встречи, это энергичная походка и несколько приглушенный, характерный голос.
Я провела его в большую светлую комнату, заставленную рядами книжных шкафов, и представила О.И. Капица. Здесь помещалась тогда Показательная библиотека детской литературы, любимое детище Ольги Иеронимовны. Еще в дореволюционные годы она выступила с предложением организовать библиотеку детских книг, предназначенную для исследователей, писателей, педагогов и студентов. Только после революции эта идея была претворена в жизнь.
С.Я. Маршак, сотрудник петроградского ТЮЗа, пришел за советом, какие пьесы и повести могут быть использованы в детском театре. ТЮЗ в эти годы переживал большой репертуарный голод. Я не знаю, какие советы получил наш новый знакомый. Знаю одно - беседа продолжалась долго и положила начало большому делу.
Вскоре при Показательной библиотеке начал работать кружок или, как его многие тогда называли, студия детских писателей. Этой скромной организации суждена была недолгая, но полная содержания жизнь.
На всем укладе кружка лежал отблеск тех лет, полных романтики и героики.
Мы собирались в большой светлой читальне, выходящей окнами на Казанский собор и воронихинскую решетку. В центре комнаты стоял большой круглый стол. С.Я. Маршак шутя называл его "колыбелью нашей детской литературы". Этот стол, кстати сказать, продолжал стоять до войны, вызывая у нас добрую улыбку и добрые воспоминания. Возможно, старик и сейчас продолжает нести свою службу в огромном институтском хозяйстве. В коридорах было темно, в аудиториях холодно. Зачастую сидели в пальто, согреваясь чаем, кипящим на стоящей тут же буржуйке. Электрическая лампочка высоко ценилась. После каждого заседания я вывинчивала ее и бережно прятала в стол.
У кружка не было никакой материальной базы. Не было долгое время надежды и на печать. Лишь в октябре 1923 года вышел первый номер "Воробья", а с 1924 года начал систематически выходить "Новый Робинзон". Только тогда центр тяжести писательских интересов начал постепенно перемещаться в редакцию. Это, однако, не мешало кружку интенсивно работать.
Что заставляло людей еженедельно здесь собираться, проводя долгие часы в спорах и обсуждениях? Одних влекла тяга к искусству, поиски новых литературных путей. Другие просто любили детей и много думали об их воспитании. Для всех было ясно: новое время выдвинуло ряд новых неотложных задач.
Кружку повезло. Во главе стояли люди, которые могли дать и действительно много давали его участникам. Конечно, главным руководителем, вдохновителем, притягательным звеном нашей студии был С.Я. Маршак. Но все мы много проиграли бы, не будь в кружке его гостеприимной хозяйки О.И. Капица. Она привлекала к себе не только широкой образованностью и знаниями, но и редким уменьем чутко подойти к каждому человеку. Это не мешало ей быть, когда надо, требовательной и строгой. Метко сказал о ней как-то наш ректор: "По тому, как Ольга Иеронимовна подает мне руку, я чувствую, как расценивает она мои распоряжения".
Кружковцами были тогда люди разного возраста. Здесь читала свои первые поэтические опыты юная студентка Наташа Дилакторская, в будущем автор хорошо нам известных книг "Упрямая луковица", "Повесть о Гайдне", согретых большой любовью. К старшему поколению относились М.Л. Толмачева и тетка Александра Блока М.А. Бекетова. С жадностью ловила я каждую подробность, рассказанную Бекетовой о жизни любимого поэта. Рассказы для маленьких М.Л. Толмачевой были хорошо известны до революции. Е.Л. Шварц читал у нас "Рассказ Старой Балалайки" и веселую поэму "Шарики". Мы любили юмор и веселые шутки Шварца.
Б.С. Житков не был частым гостем кружка. Оно и понятно. Зрелый, с большим жизненным опытом за плечами, самобытный и своеобразный, он меньше других нуждался в советах и руководстве. У него был свой собственный поиск и путь. В сущности, он сам очень скоро стал советовать и руководить. Зато каждый приход Б.С. Житкова в кружок был событием. Таким событием оказался и заслушанный из уст автора рассказ "Джарылгач". И вот, когда мы горячо и прерывая друг друга спешили выразить свое восхищение, Житков облил нас холодной водой. По его словам, рассказ был выполнением задания, им самим поставленного. Он пытался уложить острый сюжет в такое-то количество страниц, в такое-то количество строк.
Иначе складывались отношения с В.В. Бианки. Это был наш сверстник, наш товарищ, равный нам человек. Много способствовала нашему сближению радушная и благожелательная Вера Николаевна, не пропускавшая ни одного заседания и знавшая каждую строку в произведениях мужа.
Придя в кружок, Бианки принес несколько своих стихотворений. Они свидетельствовали о хорошем вкусе молодого поэта, о его большой литературной культуре. Но все это пока не выходило за грани эпигонства.
"Попробуйте писать прозой, - сказал С.Я. Маршак, - пишите о том, что вы хорошо знаете и очень любите".
Очень скоро Виталий Валентинович прочел в кружке ряд своих произведений: "Чей нос лучше?", "Кто чем поет?", "Чьи это ноги?", "Первая охота" и одну из самых обаятельных его сказок "Лесные домишки".
Что дал нам С.Я. Маршак как руководитель кружка? Ответы на этот вопрос, конечно, могут быть очень индивидуальны. Уверена в одном - не было из нас никого, для кого кружок остался бы пустым местом и для кого общение с Самуилом Яковлевичем прошло бесследно.
Но творческий мир сложен и противоречив. По мере того, как С.Я. Маршак из старшего товарища превращался в редактора, между ним и некоторыми писателями возникали недоразумения и даже нелады.
Много раз я задумывалась над этим фактом и пыталась найти ему объяснение. Думаю, что дело было не только в требовательности Маршака-редактора. Сам он был человек ищущий, творческий, всюду вносящий свое, индивидуальное начало. Естественно, что многое в нем воспринималось как деспотизм, как оскорбительная нетерпимость. Раз при мне разыгралась следующая сцена. Прочитав большое произведение начинающего поэта, Самуил Яковлевич забраковал все, кроме одной строфы, сказав при этом: "Напишите все так, как вы написали эти четыре строки".
Со мной было проще. Я ведь не писала ни стихов, ни рассказов. Радостно черпала я все то, что давал мне С.Я. Маршак. А давал он многое. Он заставлял о многом подумать, многое пересмотреть, к ряду вопросов подойти по-новому. Он помог мне понять всю глубину, все значение, всю ответственность, всю красоту детской литературы, ставшей в эти годы моей специальностью и профессией. За это Самуилу Яковлевичу мое вечное и глубокое спасибо!
Самуил Яковлевич работал подолгу, вынашивал каждое стихотворение. Иногда, вынув из бокового кармана листок, он читал нам новый вариант уже хорошо известного произведения. Это вводило нас в лабораторию писателя, помогало понять, как осуществляет художник свой замысел, какой труд стоит за каждой строфой. Тогда это все казалось новым и неожиданным.
Что сейчас для нас "Пожар" Маршака? Хорошая, но не лучшая книга поэта, которую читают несколько поколений детей. Мы так привыкли к ней, она так прочно вошла в наш быт, что сейчас даже странно представить себе, что когда-то ее вовсе не было. В то бурное время "Пожар" воспринимался как откровение, как манифест зарождающейся советской литературы для детей. Казалось, свежий ветер ворвался в открытое настежь окно, неся с собой живую жизнь, героизм каждодневного труда, веру в будущее.
Когда Самуил Яковлевич выступал перед студентами, мы всегда просили его начинать с "Пожара". Поэт исполнял нашу просьбу, но явно предпочитал другие произведения. Одно время он особенно охотно читал "Как рубанок сделал рубанок". Однажды я спросила, чем объясняется его пристрастие к этому "производственному рассказу". Восприятие произведения автором и читателем часто бывает различным, объяснил мне Маршак, художник всегда ценит то свое произведение, в котором он разрешил для себя что-то новое, преодолел какие-то трудности.
О чем бы ни говорил Самуил Яковлевич, все сводилось к одному, главному тезису: детская литература - высокое искусство. Им были брошены надолго запомнившиеся слова: "большая литература для маленьких".
С особенной любовью останавливался поэт на книгах для дошкольников. Ведь именно отсюда начинается восприятие человеком искусства! Он убедительно доказывал нам, что написать четыре строки для четырехлетнего ребенка гораздо труднее, чем большую поэму для подростка. "Если бы я преподавал детскую литературу, - говорил С.Я. Маршак, - я бы взял темой первой лекции самое маленькое стихотворение для самого маленького ребенка".
По-разному сложились судьбы кружковцев. Но в одном я уверена. Каждому из нас будут близки и понятны следующие слова С.Я. Маршака из его письма ко мне1:
"Часто вспоминаю Ленинград и нашу молодость. В сущности, за четверть века в Москве я успел сделать больше, чем за свои ленинградские годы. Но с нежностью вспоминаю нашу редакцию и друзей тех лет".
Встречи с Самуилом Яковлевичем не ограничивались Показательной библиотекой. Все мы очень любили бывать на Петроградской стороне у Ольги Иеронимовны Капица.
Здесь часто читал нам стихи Маршак. Обычно он спрашивал, кого из поэтов хотим мы сегодня слушать. В сущности, это был просто долг вежливости. Самуил Яковлевич всегда читал то, что ему хотелось, от Державина до Блока. Его огромная память всегда поражала меня. Читал он мастерски, а комментарий, которым он сопровождал свое чтение, стоил любого университетского курса.
Я с детства любила поэзию. Много дали мне лекции на Бестужевских курсах. Но понимание искусства, интерес к мастерству художника, любовь к поэтам, которые до тех пор были мне чужды, - все это привито мне С.Я. Маршаком.
Не надо думать, однако, что все было так серьезно и целенаправленно в нашей среде. Много веселого связано было у нас с рассеянностью С.Я. Маршака. Недаром мы склонны были относить "Человека рассеянного" к жанру автобиографических произведений. Бывая у О.И. Капица, он постоянно что-нибудь забывал: вставочку, записную книжку, калоши. Идя к ней, он по нескольку раз звонил из автомата, уточняя ее домашний адрес.
С.Я. Маршак - герой труда в большом и точном смысле этого слова. В этом, впрочем, нет ничего удивительного. Талант всегда целеустремлен. Прилежание - его родная сестра. Быть лодырем - привилегия людей способных.
И, наконец, о самом главном, о том, чему подчинено в Маршаке все другое, - об его отношении к искусству. Порой казалось, что не было и нет для него на свете ничего более дорогого. Как понять и определить эту черту? Что это? Влюбленность? Это звучит примитивно. Одержимость? В этом понятии есть что-то сковывающее волю поэта. Я бы выбрала здесь одно только слово, высокое слово - служение. Служению искусству, благородному делу поэта был подчинен весь путь Маршака-человека. Искусству отдал он весь титанический труд своей жизни.
Примечания
1. Письмо С. Я. Маршака от 9 января 1964 года. Передано мною в архив С.Я. Маршака. ↑