Б. Сарнов
Моему сыну было тогда лет шесть. Как все дети этого возраста, он очень любил, чтобы ему читали вслух стихи. Самые обыкновенные стихи, те, какие обычно читают маленьким детям: «Ехали медведи на велосипеде...», «Кто стучится в дверь ко мне...», «Дело было вечером, делать было нечего...». Чуковский... Маршак... Михалков.
Все эти стихи он знал наизусть и все-таки любил их слушать снова и снова.
И вот однажды совершенно случайно он услышал, как я, держа в руках ту самую толстую книгу, в которой, как он знал, были напечатаны его любимые стихи — «Человек рассеянный», «Дама сдавала в багаж...» и многие-многие другие, — прочитал вслух совсем иное стихотворение, совершенно ему незнакомое. Это был «Вересковый мед» Стивенсона. Я прочел это стихотворение не ему, а кому-то из своих приятелей. Но сын запомнил. В следующий раз, когда я открыл тот же толстый том и приготовился читать ему, как обычно, веселые, легкие, звонкие детские стихи, он вдруг запротестовал:
— Не хочу! Читай лучше то...
— Какое то? — спросил я, не понимая, в чем дело.
— Ну, то. Помнишь?
И, немного завывая, самым низким и «грубым» голосом, на какой был способен, он прочел:
Из вереска напиток
Забыт давным-давно.
А был он слаще меда,
Пьянее, чем вино.
В котлах его варили
И пили всей семьей
Малютки медовары
В пещерах под землей.
Пришел король шотландский,
Безжалостный к врагам,
Прогнал он бедных пиктов
К скалистым берегам.
На вересковом поле,
На поле боевом
Лежал живой на мертвом
И мертвый — на живом.
Оказывается, он запомнил чуть ли не половину этого длиннющего стихотворения. Запомнил сразу, с той же легкостью, с какой запоминал обычно совсем другие — детские стихи. Запомнил — и вот теперь настойчиво требовал, чтобы я ему его читал.
— Ну что ты!! — сказал я.— Это стихотворение совсем не для тебя! Это ведь не детские, это взрослые стихи. Тебе их слушать еще слишком рано.
— А почему они в той же книжке?
— Потому что их написал, вернее, перевел на русский язык тот же поэт, который... Ну, в общем, станешь чуть старше, и ты все узнаешь...
Мысленно я уже ругал себя за то, что так неосторожно прочел эти совсем не детские стихи при мальчишке. Мне вовсе не улыбалось читать ему вслух «Вересковый мед». Во-первых, я вполне искренне был уверен, что читать эти стихи шестилетнему мальчику действительно слишком рано. Это ведь не только очень грустная, но и очень жестокая история:
Сильный шотландский воин
Мальчика крепко связал
И бросил в открытое море
С прибрежных отвесных скал.
Волны над ним сомкнулись.
Замер последний крик...
И эхом ему ответил
С обрыва отец-старик:
— Правду сказал я, шотландцы,
От сына я ждал беды.
Не верил я в стойкость юных,
Не бреющих бороды...
Способен ли шестилетний ребенок постичь суровое величие этой драмы: отец, обрекший на смерть собственного сына. Во имя чего? Как я сумею ему объяснить все это, если он меня спросит? Нет, я был совершенно уверен, что моему сыну следует подождать еще хотя бы лет шесть, прежде чем читать «Вересковый мед» Стивенсона.
А потом, честно говоря, мне не очень хотелось читать ему вслух это стихотворение, потому что я сразу представил себе, как он начнет меня расспрашивать:
— А что такое вассалы?
— А кто такие пикты?
— А что такое вереск?
— А что это значит — продавать свою совесть?
И на все эти вопросы я буду невразумительно мычать или бормотать что-то невнятное:
— Видишь ли, м-м-м... Вассалы... Ну как бы тебе объяснить попроще... В эпоху феодализма... Впрочем, ты ведь еще не знаешь, что это такое... Ну, одним словом, подрастешь, пойдешь в школу. А пока тебе еще слишком рано об этом думать...
Короче говоря, я отказывался, как только мог. Но мое сопротивление было напрасным. Сын ни под каким видом не соглашался больше слушать ни про даму, которая сдавала в багаж множество самых разнообразных вещей, ни про парня в «футболке и кепке», ни про любимого дядю Степу. Он требовал решительным, не допускающим возражений тоном:
— Читай то.
И уже просто чтобы отвязаться, я сдался.
И все оказалось совсем не так, как я себе представлял. Ему ничуть не было скучно. Он жадно вслушивался в строки стихотворения. И еле слышным шепотом, словно боясь разрушить, спугнуть что-то, просил:
— Еще...
И не расспрашивал, что такое пикты, и кто такой шотландский король, и было ли все это на самом деле.
И запомнил наизусть это длинное, сложное стихотворение так же легко и быстро, как незадолго до этого запоминал «Ехали медведи на велосипеде» и «У меня зазвонил телефон...» И часто, задумавшись, словно про себя, повторял строки, властно покорившие его своей суровой поэзией:
Сидел король шотландский,
Не шевелясь, в седле.
А маленькие люди
Стояли на земле...
И я подумал, что, наверное, был неправ, считая, что знать эти стихи ему еще преждевременно.
А спустя некоторое время я не только понял, что ошибался, но и узнал, в чем состояла эта моя ошибка,
В одной из статей С.Я. Маршака я прочел историю, невольно заставившую меня вспомнить только что рассказанный эпизод.
«Помню, я читал как-то своему пятилетнему сыну, — вспоминал Маршак, — самый мирный и спокойный рассказ.
Но едва только я дошел до фразы: «Вдруг раздались чьи-то шаги», он поднялся с места и решительно заявил:
— Дальше не надо читать!
— Почему, голубчик?
— Это очень, очень страшно!
— Да ты послушай! Тут ровно ничего страшного нет и не будет, поверь мне!
Но убедить мальчика дослушать рассказ до конца так и не удалось.
Самые обычные для нас, взрослых, слова «вдруг», «раздались», «чьи-то», «шаги» звучали для него с такой первозданной силой, на какую вряд ли рассчитывал автор невинного рассказа...»1.
Объясняя этот маленький смешной случай, Маршак сделал очень простой, но вместе с тем очень важный вывод:
«Именно эти свойства — острая впечатлительность, чуткость к слову, живое воображение — и есть то, что мы так ценим в читателях. Не ощущая силы каждого слова, нельзя по-настоящему почувствовать всю прелесть и значительность пушкинских стихов»2.
На первый взгляд не очень понятно, какое отношение имеет эта история про маленького мальчика, испугавшегося самых простых и обыкновенных слов, к способности воспринимать пушкинские стихи. А вот, оказывается, имеет отношение, причем самое прямое и непосредственное.
Сначала этот маленький мальчик кажется глупым несмышленышем, которого хочется просто погладить по головке и успокоить:
— Ну что ты, глупыш! Подумай сам, ведь здесь нет ничего страшного. Раздались чьи-то шаги. Это значит, что кто-то вошел. И все...
Сначала кажется, что взрослый человек, читающий мальчугану этот неведомый рассказ, гораздо лучше и правильнее понимает прочитанное, чем его маленький слушатель. Сначала кажется, что способность взрослого человека воспринимать прочитанные слова как самые обыкновенные — не что иное, как превосходство его над малышом.
Но если вдуматься как следует, обнаружится, что это вовсе не превосходство, а, быть может, в определенном отношении даже недостаток. Надо признать, что если взрослый человек, от лица которого говорит Маршак, превосходит в абстрактном мышлении своего слушателя, то маленький мальчик, в свою очередь, превосходит взрослого человека острой способностью чувствовать силу и значительность каждого слова. И не только чувствовать, но всей душой отзываться на каждое слово: пугаться его, если оно обещает какую-то неожиданность («вдруг!»), радоваться ему, если в нем слышится что-то веселое и доброе...
Мы привыкаем к словам. Их первоначальный смысл постепенно стирается, тускнеет. Мы привычно начинаем различать в словах только их прямое значение. И вот в конечном счете оказывается, что фраза: «Вдруг раздались чьи-то шаги» — начинает звучать для нас как простая, сухая информация. Но ведь каждое слово нашего языка, помимо своего прямого значения, несет в себе еще и какой-то заряд душевной энергии того, кто это слово произнес: грусть или веселье, испуг или неожиданную радость...
Человек, для которого все слова притупились, стерлись, стали обыкновенными, никогда не сможет по-настоящему ощутить всю силу пушкинских стихов. Потому что, если каждое слово человеческого языка по-своему необыкновенно, то слово, звучащее в стихах, необыкновенно стократ.
Но «тайный жар», живущий в душе ребенка,— это не только способность обостренно чувствовать слово. Это нечто большее.
У Д. Самойлова есть стихотворение, обнажающее природу этого «тайного жара»:
Я — маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег...»
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу.
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной.
Вероятно, каждому нормальному человеку в детстве присуща эта особая впечатлительность, эта способность заплакать над гибелью вещего Олега, жившего в незапамятной дали времен, и тем самым с необыкновенной остротой и силой ощутить свою связь с человечеством.
С годами эта «детская» впечатлительность постепенно исчезает. И возникает трезвое, взрослое, отчужденное: что ему Гекуба?
Поэт — это человек, впечатлительность которого не притупляется, которому есть дело и до Гекубы, и до вещего Олега. И может быть, назначение поэзии в том и состоит, чтобы каждому человеку вернуть это нормальное, естественное восприятие мира.
Поняв все это, я подумал: как хорошо, что я все-таки поддался настойчивым уговорам своего сына и прочел ему вслух «Вересковый мед» Стивенсона! Ведь очень может быть, что, если бы он прочел это стихотворение, уже став взрослым, каждое его слово не было бы для него наполнено таким глубоким и таинственным смыслом. И вместо того, чтобы слушать его, затаив дыхание, с сладко замирающим сердцем и расширенными от страха глазами, он просто прочел бы как самое будничное, обыкновенное:
Король по склону едет
Над морем на коне,
А рядом реют чайки
С дорогой наравне...
И подумал бы: «Ну и что! Едет и едет... Пусть себе едет... И ничего тут нет особенного, из-за чего стоило бы расстраиваться, а тем более пугаться!..»
А потом мне пришла в голову другая мысль. Что было бы, если б у меня под рукой не случилось баллады Стивенсона? Наверное, мой сын уговорил бы меня прочитать ему какие-нибудь другие стихи. Может быть, это были бы даже не бог весть какие хорошие стихи. И он слушал бы их так же доверчиво и жадно, точь-в-точь с таким же душевным трепетом, и так же весь отзывался бы навстречу каждому слову, и так же беззвучно шевелил бы губами, повторяя каждое слово за мной, и просил: «Еще...»
Большой беды в этом, конечно, не было бы. Но все-таки было бы очень жалко, если бы весь этот запас впечатлительности, этот огромный заряд душевных сил ушел на какие-нибудь пустяки, на что-нибудь ненастоящее, может быть, даже фальшивое.
Безусловно, не окажись у него на слуху «Вересковый мед», нашлась бы какая-нибудь другая пища для разгорающегося в его душе «тайного жара». Но я подумал тогда: какое счастье, что на его пути оказалось именно это, настоящее, подлинное, живое, а не какой-нибудь эрзац, заменитель. И мысленно поблагодарил поэта, сделавшего прекрасную балладу Стивенсона фактом русской поэзии.
Примечания
1. С. Маршак, Воспитание словом, «Советский писатель», М. 1964, стр. 319. ↑
2. Там же, стр. 320. ↑