Б. Сарнов
Художников потрясают детские рисунки. Не применительно к возрасту («смотрите, ему всего восемь лет, а он уже так хорошо умеет рисовать, совсем как взрослый»). Потрясают всерьез именно тем, что маленькие создатели их умеют что-то такое, чего никогда, ни при каких обстоятельствах не сумеют взрослые.
Друг и сверстник Маршака, герой его стихотворения «Почта», замечательный писатель Борис Степанович Житков объяснял эту удивительную способность ребенка чрезвычайно просто. Он говорил, что каждый человек в детстве был гениальным художником, потому что «знал, что главное. И всегда с главного начинал».
«Он рисовал штык, а потом к нему пририсовывал солдата. Штык был вдвое выше солдата и всегда острый. Солдат всякого убьет штыком...
Нарисовал дом, трубу, а из трубы дым. Если в трубу не проходит дым, это не труба, а тумба. И всегда спрашивал: «кто здесь главный?», «кто главнее?», «что главнее?» — искал самого главного. Художники ахают над детскими рисунками: «Гениально! Потрясающе! Скажите, откуда они, шельмецы, это знают?» А шельмецы знают одно: что надо ему изобразить главное, а остальное — к главному пририсовать, и то лишь для пользы главного.
В быке для них главное рога. С рог и начинают...»1 Это умение видеть в предмете самое главное проявляется не только в детском рисунке. Это вообще особенность детского видения мира.
Ребенок остается один на один с предметом. Он ничего про него не знает. Он видит предмет впервые и старается схватить в нем самое главное: «Море было большое».
Взрослый человек так не может. Во-первых, он уже много раз видел этот предмет раньше. Во-вторых, он слишком много про этот предмет знает. Не только главное, но и множество частностей, связей, опосредствований, связанных с данным предметом. При всем своем желании он уже не может увидеть в быке — только животное с рогами: для него в быке давно уже существенно вовсе не то, что бык бодается.
Но даже если для взрослого человека существен в предмете, как и для ребенка, его главный признак, — он, вместе с тем, не в силах отвлечься от всего, что ему известно о других признаках данного предмета.
Взрослый человек, услышав слово «почтальон», не может при этом не знать, что речь идет о служащем почты, что почта — это учреждение, занятое определенным видом деятельности, что почтальон — это человек, разносящий письма и газеты. Для ребенка «почтальон» — это человек «с цифрой пять на медной бляшке» и «с толстой сумкой на ремне». Этих двух признаков ему совершенно достаточно. С предельной пластичностью и наглядностью они выражают сущность предмета. Эта сущность в этих двух признаках умещается целиком.
Та же предметность мышления, то же простодушие и та же удивительная способность оставаться один на один с предметом характерны и для «взрослых» стихов Маршака:
Вчера я видел: съежившись в комок,
На дереве у моего окошка
Сидел хвостатый рыженький зверек
И чистился, чесался, точно кошка.
Лизал он шерстку белую брюшка,
Вертя проворной маленькой головкой.
И вдруг, услышав шорох, в два прыжка
На верхней ветке очутился ловко.
Меж двух ветвей повис он, словно мост,
И улетел куда-то без усилья.
Четыре лапы и пушистый хвост
Ему в полете заменяют крылья.
Взрослый человек редко так может. Мир взрослого обычно разграфлен, систематизирован, разложен по полочкам. При слове «белка» в сознании взрослого человека автоматически включается вся сумма знаний и сведений, связанных для него с этим словом. («Млекопитающее», «Величий мех непрочен», «Охотник бьет белку без промаха, в глаз, чтобы не попортить шкурку», «Целый день кручусь как белка в колесе...» и т. д.)
Ребенок ничего этого не знает. Его сознание не замусорено всеми этими подробностями. Для него во всей вселенной в данное мгновенье существуют только он и этот «хвостатый рыженький зверек». Именно поэтому его знакомство с предметом равнозначно открытию. Он открывает и описывает предмет заново, как может это сделать только человек, искренне убежденный, что до него этот предмет еще никому не был знаком и никем не был описан:
Четыре лапы и пушистый хвост
Ему в полете заменяют крылья.
Не всякий взрослый человек заметил бы это, выделил так крупно: и потому, что ему все это известно, и потому, что по его мнению это далеко не самое главное из того, что ему известно. Но в том-то и дело, что это — иллюзия. Разве человек действительно знает все то, что кажется ему заведомо известным, даже банальным, надоевшим своей безусловной привычностью?
Ты много ли видел на свете берез?
Быть может, всего только две, —
Когда опушил их впервые мороз
Иль в первой весенней листве.
А может быть, летом домой ты пришел,
И солнцем наполнен твой дом,
И светится чистый березовый ствол
В саду за открытым окном.
А много ль рассветов ты встретил в лесу?
Не больше чем два или три, —
Когда, на былинках тревожа росу,
Без цели бродил до зари.
А часто ли видел ты близких своих?
Всего только несколько раз, —
Когда твой досуг был просторен и тих
И пристален взгляд твоих глаз.
Этой способностью вбирать, впитывать в себя окружающее, этой огромной интенсивностью восприятия мира — способностью столь редкой, почти недостижимой для взрослого, — в избытке наделен ребенок. Ведь для ребенка крупно и значительно едва ли не каждое, ежесекундное соприкосновение его с окружающим миром:
Голубое,
Голубое,
Голубое
В этот день
Было небо над Москвою,
И в садах цвела сирень.
Мы прошлись по зоопарку.
Там кормили сторожа
Крокодила
И цесарку,
Антилопу
И моржа.
Сторожа
Давали свеклу
Двум
Задумчивым
Слонам.
А в бассейне
Что-то мокло...
Это был гиппопотам...
Гиппопотам в детских стихах Маршака описан точно так же, как белка в его «взрослом» лирическом стихотворении. Описан человеком, увидевшим его впервые:
Лежал он гладкий, толстокожий,
В песок уткнувшись головой,
На кожу ветчины похожий
В огромной миске суповой.
«Детскость» этого почерка даже не столько в предметности, в прозрачной ясности мышления. Она прежде всего в этой способности видеть предмет крупно. Даже если речь идет не о реальных предметах окружающего мира, а об абстрактных категориях, о предметах духовного обихода человека: о жизни и смерти, о времени и бесконечных пространствах вселенной.
Быстро дни недели пролетели,
Протекли меж пальцев, как вода,
Потому что есть среди недели
Хитрое колесико — Среда.
Понедельник, Вторник очень много
Нам сулят, — неделя молода.
А в Четверг она уж у порога.
Поворотный день ее — Среда.
Есть колеса дня, колеса ночи.
Потому и годы так летят...
Годы летят... Не успеешь оглянуться, и жизнь пройдет... Среда пришла — неделя прошла...
Все это доподлинно известно каждому. Известно ничуть не хуже, чем то, что белка — млекопитающее, а беличий мех — непрочен. Известно настолько хорошо, что как-то даже не успеваешь остаться с этой мыслью один на один, осознать ее как следует.
В стихотворении Маршака эта мысль приближена вплотную к нашему зрению, словно кинематографическим крупным планом. И вот уже в целой вселенной есть только вы — и это, пронзившее все ваше существо, сознание:
Секундная стрелка бежит что есть мочи
Путем неуклонным своим.
Так поезд несется просторами ночи,
Пока мы за шторами спим.
У поэта В. Шаламова есть стихотворение, посвященное Виктору Гюго:
Ты — мальчик на церковном клиросе,
Сказали про тебя шутя,
И не сумел ты, дескать, вырасти,
Состарившееся дитя.
Пусть так. В волненьях поколения
Ты — символ доброго всегда.
Твой крупный детский почерк гения
Мы разбираем без труда.
Этот «крупный детский почерк» невозможно подделать. Да и не о том речь, чтобы взрослый человек учился писать детскими каракулями.
«Мужчина не может снова превратиться в ребенка, или он становится ребячливым, — писал Маркс. — Но разве не радует его наивность ребенка и разве сам он не должен стремиться к тому, чтобы на высшей ступени воспроизводить свою истинную сущность»2.
Ребенку приходится быть гением, чтобы ориентироваться в мире, который нов для него. Он видит мир крупно. Он занят главными, коренными вопросами бытия. Недаром эти вопросы исстари называют «детскими».
Он спрашивает:
— Как сделать, чтобы люди не умирали?
— Как остановить время?
Потом он становится старше, и его начинают занимать другие вопросы:
— Как сделать, чтобы не было богатых и бедных, чтобы все получали поровну?
Уметь и на «высшей ступени» воспроизводить «свою истинную сущность», до седых волос сохранить способность задаваться «детскими вопросами», видеть в них главное содержание своей духовной жизни — это дано не каждому.
Маршаку эта способность была присуща. Поэтому ему не нужно было изменять себе и изменять себя, обращаясь к детям.
Всей своей многолетней творческой практикой, своей долгой жизнью в искусстве Маршак утверждал и утвердил очень простую истину. Способность писать для детей связана не с преднамеренным самоограничением художника, не с умением опуститься до ребенка. Сумеет ли художник подняться до ребенка — вот в чем вопрос.
Примечания
1. «Жизнь и творчество Б.С. Житкова», Детгиз, М. 1955, 74. ↑
2. «К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве», т. 1, «Искусство», М. 1957, стр. 136. ↑