Главная > О Маршаке > Б. Сарнов "Самуил Маршак"


Б. Сарнов

Самуил Маршак
Очерк поэзии

Глава шестая
Тот же самый

Позже, когда мы познакомились с ним получше, я узнал от него, что он сам себя ощущает четырехлетним.

И. Рахтанов.
Из воспоминаний о Маршаке.


1

Не случайно так остра и свежа в стихах семидесятилетнего поэта память детства:

Пустынный двор, разрезанный оврагом,
Зарос бурьяном из конца в конец.
Вот по двору неторопливым шагом
Идет домой с завода мой отец.

Лежу я в старой тачке, и спросонья
Я чувствую,— отцовская рука
Широкою горячею ладонью
Моих волос касается слегка.

Заходит солнце. Небо розовато.
Фабричной гарью тянет. Но вовек
Не будет знать прекраснее заката
Лежащий в старой тачке человек.

Как много заключено в последней строке, естественно и легко обнимающей — и сегодняшнего, семидесятилетнего, и тогдашнего, двухлетнего, — этим коротким определением: «лежащий в старой тачке человек...».

Человек прожил большую, осмысленную, плодотворную жизнь. И все-таки одной из самых больших ценностей этой долгой жизни, одним из самых ярких моментов ее, оказывается, было вот это крохотное переживание ребенка. Казалось бы, какой грустный итог!

                                                 ...вовек
Не будет знать прекраснее заката
Лежащий в старой тачке человек.

Может быть, это значит, что только в детстве нам доступно счастье полноценного человеческого существования?

Нет, не только.

Тот двухлетний человечек, лежавший некогда в старой тачке и запомнивший прикосновение горячей отцовской ладони, — не исчез. Он живет в сегодняшнем, семидесятилетнем. И это почему-то жизненно важно для семидесятилетнего...

У Владислава Ходасевича есть стихотворение «Перед зеркалом» — одно из самых горьких стихотворений в русской поэзии XX века:

Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот — это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах, —
Это я, тот, что каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть, —
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?

Впрочем — так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины — к причине,
А глядишь, заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами, —
Только есть одиночество — в раме
Говорящего правду стекла.

Из всех многочисленных «я», которые выпадают человеку на долю, истинное, выражающее самое сокровенное и самое существенное в нем, — это «я» ребенка, то, которое «мама любила».

Трагедия человеческого существования для Ходасевича именно в том и состоит, что жизнь не дает ему ощутить себя тем, прежним. То бесконечно далекое, давнее его «я» и «я» нынешнее существуют отдельно, не сливаются. Между ними — пропасть.

Во многом эта горечь обусловлена социальной драмой Ходасевича. Но вот — Маяковский, человек совершенно иной социальной судьбы. И даже у него прорвалась однажды эта горькая нота:

В детстве, может,
                                на самом дне,
десять найду
                          сносных дней...

Как я уже говорил, Маршаку почти несвойственно было такое обостренное ощущение «трагической подосновы мира». Память детства и для него окрашена горечью. Но у него все-таки совсем иначе звучит эта лирическая тема:

Неужели я тот же самый,
Что, в постель не ложась упрямо,
Слышал первый свой громкий смех
И не знал, что я меньше всех...

В стихотворении Ходасевича трагедия разорванности, трагедия распада личности осознается как нечто неизбежное, непредотвратимое, связанное с извечным проклятием рода человеческого.

Маршак хочет найти утерянную связь. Пусть очень непрочную, едва уловимую. Но она необходима ему. И на вопрос: «Неужели я тот же самый?» — он дает тоже невеселый, но безусловно утвердительный ответ:

Столько дней прошло с малолетства.
Что его вспоминаешь с трудом.
И стоит вдалеке мое детство,
Как с закрытыми ставнями дом.

В этом доме все живы-здоровы —
Те, которых давно уже нет.
И висячая лампа в столовой
Льет по-прежнему теплый свет.

В поздний час все домашние в сборе —
Братья, сестры, отец и мать.
И так жаль, что приходится вскоре,
Распрощавшись, ложиться спать.

Да, связь его нынешнего «я» с тем, бесконечно далеким, — существует, она не прервана. В этом тоже заключена для него огромная ценность человеческого существования. И в этом — ключ к пониманию поэзии Маршака.

Содержание

При использовании материалов обязательна
активная ссылка на сайт http://s-marshak.ru/
Яндекс.Метрика