Главная > О Маршаке > Б. Сарнов "Самуил Маршак"


Б. Сарнов

Самуил Маршак
Очерк поэзии

Глава шестая
Тот же самый

2

Одна очень заметная особенность поэзии Маршака почему-то ускользнула от пытливых глаз исследователей его творчества.

Вспомним наше первое знакомство с лирическим героем его детских стихов. Кто он — этот лирический герой? Ответ напрашивается сразу: ребенок. Вот, пожалуйста:

Из вагона
Сам я вылез.
Папа выпрыгнул за мной.
А потом
Мы прокатились
На машине легковой.
А потом
В метро спустились
И помчались
Под Москвой.

А потом
Стреляли в тире
В леопарда,
Десять раз:
Папа — шесть,
А я — четыре:
В брюхо,
В ухо,
В лоб
И в глаз!

Мне и папе
Стало жарко.
Мы растаяли, как воск.
За оградой зоопарка
Отыскали мы киоск.
Из серебряного крана
С шумом
Брызнуло ситро.
Мне досталось
Полстакана,
А хотелось бы —
Ведро!

Какие тут могут быть сомнения! Лирический герой этих стихов — мальчишка лет шести-семи. И конечно же, это известно нам не только из прямого текста стихотворения. Это чувствуется в ритме, в построении фразы, в «строе и ладе» стиха, вобравшем в себя каждый «жест» этого лирического героя.

Более того: лирический герой этого стихотворения — не просто «дитя», живущее вне времени и пространства. Это — советский ребенок середины 30-х годов.

Словосочетание «советский ребенок» напомнило мне смешную историю про одного из моих сверстников, человека, детство которого, как и мое, пришлось на 30-е годы.

Когда ему было лет пять, мать за что-то больно ударила его по руке.

— Ты не имеешь права меня бить! — крикнул он. — Я советский ребенок!..

Сам он про это, конечно, не помнил. Просто слышал от отца. Отец часто рассказывал эту историю. И кому бы он ее ни рассказывал, всякий раз, когда доходило до слов: «Не имеешь права... Я советский ребенок!» — взрослые смеялись.

- Ишь ты! — говорили они, — Молодец! Политически развит. Прав своих не забывает...

Мы и в самом деле с детсадовских времен были политически развиты. (Не зря другой мой сверстник — поэт Евгений Винокуров — посвятил этой теме целое стихотворение.)

Мы знали, что страна, в которой мы живем, — единственная, непохожая на все другие страны, потому что в ней нет царя и буржуев. Именно поэтому перед каждым из нас открыты все дороги и все пути: мы можем стать командирами, летчиками — кем угодно. И никто, ни один человек в мире не имеет права сделать нам ничего плохого. О нас думают в Кремле вожди. Нас охраняет от врагов самая сильная в мире Красная Армия. И самолеты, и корабли, и отважный пограничник Карацупа со своей верной собакой Индусом.

Вот какое мироощущение выражено в процитированных стихах Маршака, хотя в них обо всем этом не говорится ни слова.

Ярче и прямее всего это социальное самочувствие выражено в книгах Аркадия Гайдара. В стихах Маршака оно присутствует сокровенно, оно ощущается и в поведении лирического героя, и в его отношениях со взрослыми, отношениях простых и веселых, даже чуть-чуть заговорщических, где взрослому нет нужды присаживаться на корточки, чтобы ощутить себя с ребенком на равной ноге.

Может показаться, что слово «социальное» здесь ни при чем, что таково самочувствие каждого нормального, здорового ребенка.

Это не совсем так. Вспомним прекрасные рассказы М. Зощенко о дореволюционном детстве.

В маленьких героях Зощенко поражает замкнутость их детского мира, отчужденность их от неприступного и непонятного мира взрослых. Взрослые в этих рассказах словно олицетворяют прозу жизни, ее здравый смысл, ее нравственные устои. Поэзия детства им чужда и недоступна, они только и делают, что следят за неприкосновенностью этих устоев. Следят, чтобы непоколебимые законы взрослого мира не были нарушены детской непосредственностью, которая воспринимается ими как неполноценность, несовершенство, недостаточность.

В рассказах Зощенко мир взрослых недоступен пониманию ребенка. Дети и не пытаются понять его, зная, что он непостижим для их детской логики.

Вот их наказали за то, что они вступали в разговоры взрослых. Строго-настрого приказано им, что бы ни случилось, находясь со взрослыми за чайным столом, молчать. Они точно следуют этому родительскому запрету и послушно помалкивают, видя, как в чайный стакан одного из гостей упал кусок сливочного масла. Их снова хотят наказать, на этот раз за то, что они держали язык за зубами в то время, как надо было вмешаться в разговор. Но, так как дети все-таки проявили послушание, их не наказывают. Взрослые посмеиваются, единодушно придя к заключению, что это не скверные, а только очень глупые дети.

Самочувствие ребенка в мире «взрослого» здравого смысла Борис Житков замечательно выразил полушутливой фразой: «Дети — нацмены, что живут в империализме взрослых». Не удивительно, что маленькие герои рассказов Зощенко постоянно «себе на уме», постоянно что-то скрывают от взрослых. Ведь они живут в мире враждебном, в мире, где каждый их поступок может быть расценен как неправильный, аморальный или попросту глупый, но и в том и в другом случае — недопустимый.

Действительность всегда была враждебна поэтическому миру детства. «Вырастешь — поймешь», «вырастешь — узнаешь» — в этих традиционных уклончивых ответах взрослого человека на вопросы ребенка звучало смутное понимание той простой истины, что, став взрослым, ребенок неизбежно вынужден будет «понять» и «узнать» нечто горькое и нерадостное.

Издавна между ребенком и миром взрослых людей лежала пропасть, перешагнуть которую ребенок мог лишь преждевременно расставшись с детством.

Литература прошлого рассказала об этом подробно и обстоятельно.

Только бессмертные герои Марка Твена — Том Сойер и Гек Финн — сумели остаться детьми: любопытными, деятельными, живыми. Но и здесь писатель вынужден был «откупить» их детство. Найденный клад обеспечивал независимость маленьких твеновских героев в царстве взрослых. В этом сюжетном мотиве не было правдоподобия, верности житейской правде. Но что еще, кроме денег, могло утвердить мир, созданный буйным детским воображением Тома Сойера, в глазах судьи Тэчера и вдовы Дуглас? А мудрому, ироническому Твену, видимо, очень хотелось утереть нос всем, в чьих глазах фантазер Том был ненормальным, чуть ли не психопатом, а благонамеренный, преждевременно повзрослевший Сид — образцом нормального ребенка.

Во все времена между детством и миром взрослых стояла эта прочная, непоколебимая стена. Стена непонимания. То, что каждый взрослый сам когда-то был ребенком, ничуть не меняло дела.

Бывали, конечно, аномалии, поразительные и странные отклонения от нормы. Такие же поразительные, как герой одного рассказа Киплинга, скромный лондонский клерк, ясно, до мельчайших ощущений сохранивший память о «той, прежней жизни», в которой он был гребцом на древнегреческой галере. Впрочем, и у него эти «просветы» памяти полностью исчезли, едва только его целиком поглотили заботы о семье и все прочие тяготы нормальной жизни нормального обывателя.

Лирический герой Маршака представляет собой нечто большее, нежели просто такая «аномалия». Он не просто помнит себя в «той прежней жизни». Он постоянно ощущает свою нынешнюю, взрослую жизнь естественным продолжением «той, прежней», то есть детства. Для него не существует никакого разрыва, никакой стены...

Поводом для всех этих рассуждений послужило стихотворение, лирический герой которого — ребенок. Но вот другое стихотворение, из текста которого мы узнаем, что лирический герой его — взрослый человек:

Едет по двору отряд,
        Тянет пулеметы.
Что за кони у ребят —
        Собственной работы!

Что за шашки на боку!
        Взмахом этой шашки
Лихо срубишь на скаку
        Голову ромашки.

Если б можно было мне
        Сделаться моложе, —
Я за вами на коне
        Поскакал бы тоже!

Да, безусловно взрослый. В стихотворении об этом прямо говорится. Так же, как прямо говорится об этом в «Почте»:

Мой сосед вскочил с постели:
        — Вот так чудо в самом деле.
Погляди, письмо за мной
Облетело шар земной,
Мчалось по морю вдогонку,
Понеслось на Амазонку.
Вслед за мной его везли
Поезда и корабли...

Но странное дело! Всем своим существом мы ощущаем, что во всех этих разных стихах, написанных как бы от имени разных людей, мы соприкоснулись с одним и тем же человеком. Мы просто узнаем его. Нам знаком каждый его «внутренний жест», запечатленный в слове, в ритме, синтаксисе, в образном строе стиха...

А в тех случаях, когда в тексте нет никаких прямых указаний на возраст лирического героя, вообще нельзя сказать ничего определенного о том, ребенок он или взрослый. Ну вот, например, стихотворение о мыльных пузырях:

Воды обыкновенной
В стаканчик набери.
Пускать из мыльной пены
Мы будем пузыри.

Соломинку простую
Сейчас возьму я в рот,
Воды в нее втяну я,
Потом слегка подую
В соломинку — и вот...

Кто это говорит? Мальчишка, который обращается к своему сверстнику? Или отец, собирающийся приступить вместе с сыном к очередной веселой затее?

Или вот — знаменитое, каждому с детских лет знакомое стихотворение «Друзья-товарищи». Кто его лирический герой —- мальчишка-подросток или взрослый человек, вздумавший поделиться с нами запавшим в душу воспоминанием об одном из дней своего далекого, школьного детства?

День стоял веселый
Раннею весной.
Шли мы после школы —
Я да ты со мной.

Куртки нараспашку,
Шапки набекрень, —
Шли куда попало
В первый теплый день.

Шли куда попало —
Просто наугад,
Прямо и направо,
А потом назад.

А потом обратно,
А потом кругом,
А потом вприпрыжку,
А потом бегом...

Мы привыкли «относить» это стихотворение к «детским» стихам Маршака. Но с равным основанием оно может быть воспринято и как просто лирическое стихотворение, как попытка взрослого человека «зафиксировать» всю свежесть, остроту и непосредственность детского восприятия мира. И это попытка, пожалуй, даже более удавшаяся, чем, скажем, такое стихотворение Маршака из его взрослой «лирической тетради»:

Среди пустынного двора
У нас, ребят, идет игра.

Кладем мы кучу черепков,
Осколков кирпича —
И городок у нас готов:
Дома и каланча.

Из гладких, тесаных камней
Мы строим город покрупней,
А из дощечек и коры
Деревни — избы и дворы.

Дремучий лес у нас — бурьян,
Любой бугор — гора.
А есть и море-океан —
Овраг в конце двора...

Можно спорить о том, какое из этих двух стихотворений с большей полнотой и непосредственностью выражает сущность лирического героя. Но одно бесспорно. Во «взрослых» стихах Маршака, в стихах, которые вовсе не адресованы маленькому читателю, мы узнаем неповторимый духовный облик того же самого, давно и хорошо нам знакомого человека:

Быстро дни недели пролетели,
Протекли меж пальцев, как вода,
Потому что есть среди недели
Хитрое колесико — Среда...

И тут у нас не возникает ни малейших сомнений: это он, «тот же самый»...

Лирический герой Маршака — это человек, который очень хорошо помнит себя ребенком. Помнит, если можно так выразиться, физически, каждым мускулом, каждой клеткой своего тела. Этим определяется его ощущение своего места в мире:

Очень весело в дороге
Пассажиру лет семи.
Я знакомлюсь без тревоги
С неизвестными людьми...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я прислушиваюсь к свисту,
К пенью гулкому колес,
Благодарный машинисту,
Что ведет наш паровоз.

Лет с тех пор прошло немножко...
Становлюсь я староват
И местечко у окошка
Оставляю для ребят.

Вся интонация стихотворения, его ритмический и образный строй, вобравший в себя «внутренние жесты» лирического героя, противоречит смыслу последней строфы. Мы чувствуем, что рассказчик, если и уступает ребятам «местечко у окошка», то делает это скорее по долгу, чем с охотой, потому что в глубине души не ощущает особой разницы между собой нынешним и собой — тем, далеким, семилетним.

Иногда он откровенно признается в этом:

Этот лес полвека мне знаком.
Был ребенком, стал я стариком.

И теперь брожу, как по следам,
По своим мальчишеским годам.

Но, как прежде, для меня свои —
Иглы, шишки, белки, муравьи.

И меня, как в детстве, до сих пор
Сто ворот зовут в сосновый бор.

Все знают, что дети могут часами стоять и смотреть, как работает точильщик, или как монтер карабкается по столбу, или как водопроводчики лезут в канализационный люк...

Маршак остановился и загляделся вместе с ними. Загляделся по очень простой причине: ему было интересно.

Интерес такого рода редко бывает свойствен взрослому человеку. Но бывает все-таки.

Передо мной книга Сергея Образцова «Актер с куклой». В ней множество фотографий. Вот снимок: «У К.С. Станиславского». Образцов показывает один из своих номеров. Видны только ширма, руки актера с надетыми на пальцы кукольными головками и глядящие прямо на нас лица зрителей. Это лица взрослых людей, на них написана разная степень заинтересованности, все они в меру серьезны: на одном отражается некоторое напряжение (по-видимому, обладатель его силится правильно понять происходящее), на другом — тень некоторой озабоченности (что сказать актеру по окончании представления?), на третьем — снисходительно-одобрительная улыбка. И только одно лицо поражает полной поглощенностью спектаклем, абсолютной внутренней отдачей происходящему — лицо самого Станиславского. Это лицо седовласого старика с лорнетом сейчас удивительно похоже на лица четырехлетних и пятилетних зрителей, глядящих на нас с другой страницы той же книги. Тот же открытый рот, тот же взгляд, не выражающий ничего, кроме полной поглощенности происходящим.

Вот с такой детской поглощенностью предметом, как загипнотизированный, смотрит Маршак на пожарных в медных касках:

Стали строем у ворот,
Подключили шланг упругий,
И, раздувшись от натуги,
Он забил, как пулемет... —

на подъемный кран, на экскаватор:

Вот экскаватор
Паровой.
Он роет землю
Головой,
И тучей
Носится за ним
Огонь,
И пар,
И пыль,
И дым.

Да что там — пожарная машина, экскаватор, подъемный кран! Точь-в-точь такими же по-детски широко раскрытыми глазами смотрит Маршак на продавца мороженого, на самый обыкновенный перочинный ножик:

Смотри: уложенные в ряд,
Как серебро сверкая,
Отвертки, ножички лежат...
Не нож, а мастерская!
В одно мгновенье может нож
Весь ощетиниться, как еж.

В карманной этой мастерской
Все то, что нужно, — под рукой:
Набор ножей и вилок
И штопор для бутылок.
Есть и сверло, и долото,
И даже сам не знаю что.

Взрослый человек не может с такой остротой и яркостью ощутить превосходство ножа из девяти лезвий перед ножом, состоящим из семи. Только мальчишка может это понять:

— У тебя сколько лезвий, семь? А у меня одиннадцать!

— Уй ты-ы...

Для взрослого человека нож тоже хорош тем, что в нем есть и штопор и отвертка. Но все эти разные предметы нужны ему лишь по мере их надобности. И только у мальчишки может возникнуть потребность раскрыть одновременно все эти лезвия, пилочки, штопоры, отвертки и любоваться ими всеми сразу:

В одно мгновенье может нож
Весь ощетиниться, как еж...

И только мальчишку может бесконечно волновать и радовать то обстоятельство, что, помимо пилочек, штопоров и отверток, в ноже, обладателем которого он является, есть еще вот это — «и даже сам не знаю что».

Ребенок с повышенной остротой ощущает эстетическую ценность предмета, эстетическую сторону трудового процесса. Это свойство детского зрения в высокой степени присуще Маршаку. И описать вот так самый обыкновенный перочинный нож ему удалось только потому, что обладание этим ножом, одновременно всеми сразу его лезвиями и «перламутровой» ручкой доставляет ему самую подлинную, неподдельную мальчишескую радость. Раскрывая одно за другим эти многочисленные пилочки и отвертки, он тоже идет, «как по следам, по своим мальчишеским годам...».

Эти «следы» должны быть в душе у каждого человека. А если их нет — это трагедия. «И своих же следов не найти» — говорит об этой трагедии Ходасевич. Детские стихи Маршака помогают найти эти «следы». Поэтому с такой готовностью, с такой радостью, естественностью и свободой мы принимаем выраженное в них восприятие мира за свое собственное.

Содержание

При использовании материалов обязательна
активная ссылка на сайт http://s-marshak.ru/
Яндекс.Метрика