Старое и новое. Книга статей о детской литературе. -
М.: Детская литература, 1966. С. 21-32.
Виктор Шкловский
Вот числа и месяца и даже года точно не помню. Шло третье десятилетие нашего века; шло первое десятилетие новой эры.
Невский проспект уже начали разметать. Казанский собор, однако, лежит в снегу. У Кутузова и у Барклая сверх плащей мягкие белые снежные воротники, снежные шкуры лежат на крышах домов, немного свисая и даже выгибаясь к стене дома.
Не сомкнув лапы колонн, спит Казанский собор, погруженный в сугробы. Если встать между колоннами, видно, что идет дым, вероятно, у Филармонии, там за домами; неспешными штопорами подымается - один, тяжелый, серый; другой, голубоватый, подымается ближе: на углу Невского проспекта и канала Грибоедова в Доме книги - в этом доме топят каждый день.
Число и месяц и даже год точно проставить не могу, знаю, что была зима.
Стою тепло одетым: высокие валенки на ногах, зеленые штаны, сделанные из сибирского сукна, заправленные в валенки, короткая шубенка с кенгуровым воротником сидит плотно, тесемки на ушанке затянуты, на руках красные, из сукна сшитые рукавицы - они на тесемке, и тесемка продернута через рукава, чтобы не потерять.
- Хорошая одёжа! - сказал в ту зиму, увидав меня, Николай Тихонов.
Стою среди тихого Петрограда, еще не Ленинграда, но уже не Петербурга.
Захожу в Дом. книги - он прежде был Домом Зингера.. Фамилия фабриканта швейных машин еще обозначена буквами на железном экваторе, охватывающем стеклянный глобус наверху. В доме этом когда-то было много деловых контор; они выходят на крутую лестницу.
Лестница сейчас спокойно охватывает бездействующий лифт с кабиной из красного дерева.
На третьем этаже три комнаты и узкий коридорчик заняты детским отделом Госиздата.
Тут чудеса, дела и сказки: работает здесь молодой Маршак.
Это было больше чем 40 лет тому назад. С Маршаком молодой художник Владимир Лебедев, ладный человек, хорошо одетый, - изобретательный, неутомимый художник; постоянно бывает еще не старый, черноволосый, спокойно говорящий Борис Житков.
Тут выходят журналы с короткими названиями. Николай Алексеевич Заболоцкий - редактор журнала "Чиж", Евгений Львович Шварц из "Ежа". Много писателей: Д. Хармс, А. Введенский, Юрий Владимиров. Юра Владимиров прозаик. Ему скоро будет 18 лет. Он пишет рассказы о невероятном, такие, какие через 30 лет будут писать и печатать на Западе, но у Юры они веселые, и у него еще десятки лет впереди.
Он иначе смог бы писать. Не написал: скоро умер. Он писал неожиданно, изобретательно. Есть у него рассказ о гостях, которые пришли к хозяину, сели играть в карты и ни на что не обращали внимания. Собака Жучка по приказу хозяина сперва начала говорить по-испански, потом превратилась в паровое отопление, потом стала трехэтажным домом, а гости все играли и играли, бросая на чудеса короткие скучающие реплики. Это рассказ о равнодушии к необычайному. Те люди, про которых я рассказываю, были очень молоды.
Нет, по-тогдашнему они считались уже взрослыми; их молодость увидена мною и в моей старости: я омолаживаю все.
Но удивляться чудесам они умели.
Молодость. Мы говорим о военном коммунизме и часто делаем ударение на слове "военный", но слово "коммунизм" весомее.
Шло время молодой коммунистической революции.
Те десятилетия были ракетоносителями новой жизни и нового искусства; оно уже подымалось, оно вырастало.
Вижу Рахтанова, он еще не курит трубку - не умеет.
И. Рахтанов привез с Дальнего Востока новости: он увидал молодыми глазами американцев, живущих в Корее и Китае, - увидал с твердой, спокойной иронией.
Его видение мира было точно, а потому и фраза необычайна. Влияние Рахтанова на детскую литературу того времени было очень сильным. Думаю, что этот писатель и сейчас в своих мемуарных работах начинает новый круг удач, проверяя себя творчеством своих тогдашних современников.
Худой, молодой и чрезвычайно веселый тогда ходил в стайке друзей, носящих одинаковые кепочки, Ираклий Андроников. Это была школа литературной импровизации.
Молодые спутники и собеседники Ираклия шутя называли себя Прицкарами, взяв откуда-то эту странную и звонкую фамилию.
Другой школы была компания А. Введенского, Д. Хармса, Н. Олейникова. Они называли себя обериутами и хотели создать реализм необычайного.
Для ребят необычайно все. У них мир - обновка. Обериуты чувствовали себя на третьем этаже Дома книги совершенно дома.
Третья компания называла себя "послезавтраками".
Предполагалось, что эти юноши станут писателями только послезавтра.
Это было веселое движение атомов, вписанное в огромные рамы революции, определенное силовым полем нового социального строя.
Старшим был Маршак.
Он остался в живых в новой живой литературе социализма.
Зима. Питер в снегу, Питер тих, нет голосов трамвая, автомобилей. Снег все заглушает как шуба.
Замятин написал про то время неверный рассказ "Пещера".
Пещеры не было. Было огромное заводское помещение; домна внутри полыхала огнем; внутри выплавлялся чугун.
Старшим доменщиком той литературы был Самуил Яковлевич Маршак - человек долгой литературной судьбы: о нем Стасов переписывался с Львом Толстым; Самуил Маршак был тогда вундеркиндом; немногие выдерживают это - Маршак выдержал.
Комната, в которой сидит мастер Маршак, окном выходит на Невский, за окном неубранный снег, крыши домов мягко сгорбились под снежными шубами.
В комнате пламя; может быть, Маршак сейчас пишет стихи для детей о пожаре.
Когда Маршак умрет и гроб поставят на сцене театрального зала Дома литераторов, станет тихо и странно, потому что Самуил Яковлевич не будет читать тихим голосом звонкие стихи. Тогда рядом с его гробом поставят большой тяжелый венок, на ленте которого написано два слова: "Другу пожарных".
Завидные слова. Они значат - другу работающего человечества.
Будет казаться, что снова стихи звенят, как мячик, отбиваемый ребенком о пол, а "ракетоносители" новой культуры набирают скорость; небо повышается, и космос звонко рассказывает о своих далях, и вещество Вселенной принимает новые формы.
А тогда работали только первые ступени ракетоносителя, оформленные на Невском в Доме книги, как три марша лестницы, ведущей в редакцию Детской Литературы.
В прекрасной книге "Республика Шкид", написанной Леонидом Пантелеевым и Г. Белых, рассказывается о том, как весь детский дом имени Достоевского увлекся однажды изданием журналов.
Журналы в Шкиде выходили десятками, правда иногда осуществленные одним только названием.
Но из всех журналистов "Республики Шкид" только двое написали книгу и только один стал писателем - Леонидом Пантелеевым.
Он стал писателем замечательным.
Самуил Яковлевич Маршак понимал, что в новой великой советской республике появятся много новых писателей. Он стоял у двери литературы, как благосклонный ангел, вооруженный не мечом и не карандашом, а словом о труде и вдохновении.
Он работал с представителями народов Севера, с водолазами, еще с многими другими людьми.
Мудрость накапливается по каплям; она, так сказать, накапливается.
Казалось сперва, что одного знания новой жизни, технологического опыта работающего человека будет достаточно для нового писателя, что люди, вылезши, например, из воды, смогут написать об этом книгу.
Так и будет, но не со всеми.
В народе искусство разлито широко, люди поют в быту, люди танцуют в хороводах, рассказывают сказки.
Я говорю про крестьянский народ.
Но и тогда в народе была пословица: "Всякий спляшет, да не так, как скоморох".
Надо или раскрыть писательскую одаренность человека, или написать самому книгу, основанную на житейском опыте много видавшего человека.
Ведь не всякий шкипер дальнего плавания - Борис Житков и не всякий пахарь - Бернс.
Писатель - явление довольно редкое.
Я видал Максима Горького взволнованным: он узнал, что Леонид Пантелеев по случайному поводу арестован милицией. При аресте Пантелеев держал себя, вероятно, удивленно, но дело оказалось не легким. Выяснилось, что за арестованным числятся приводы. Горький терпеливо доказывал в письмах и в телефонных разговорах, что то было дело мальчика, а арестован замечательный писатель. У милиции было на руках дело Пантелеева - дело, записанное без психологических тонкостей, без показа силы всепереплавляющей революции.
Сидя рядом у телефона, я слушал, как Горький с уважением к тому, что уже сделал Пантелеев в литературе, и с победоносной верой, что он еще много сделает, терпеливо распутывал сети досадного случая.
Пантелеев Леонид прекрасный писатель; его доля в книге "Республика Шкид", очевидно, решающая. Книга написана про колонию правонарушителей, она почти очерковая. В то же время в ней видны не только "шкидовские" частности, а существенные черты жизни страны того времени.
Рассказом "Часы" восхищался Николай Асеев. Показана была там кажущаяся случайность: труд, принятый как способ обмануть, изменял судьбу мальчика.
Л. Пантелеев умеет показывать необходимость через случайное.
В рассказе "На ялике" через Неву перевозит людей под обстрелом одиннадцатилетний мальчик. Мы удивляемся на неустрашимость мальчика, но его сменяет девочка: младшая сестра. Она еще меньше, но так же храбра и умела.
Подвиг многоступенчато нарастает.
Пантелеев многим обязан Маршаку. В то же время удача Пантелеева показывает, что вырастить писателя можно только из человека, у которого есть дарование. Дарование создает и упорство и изобретательность.
Книги стоят у нас на полках, как бы продолжая одна другую, и в то же время искусство пересоздается внезапно, ступенчато, как бы взрывами. Художники появляются группами; они и не похожи друг на друга, но в то же время создают школу, товарищества.
Когда я приезжал из Петрограда в Москву к Маяковскому, он спрашивал меня всегда о Самуиле Маршаке и о Михаиле Зощенко, хотя иногда сердился на читателей Зощенко.
Как трудно быть юмористом в обычное время, но еще труднее быть юмористом во время патетическое, когда надо преодолевать обаяние уже наступающей победы.
Трудно понимать, что сатира - необходимая деталь ракетоносителя. Трудно, очень трудно быть сатириком. Много еще бедности, много еще непреодоленного.
Писал Гоголь в "Мертвых душах": "Да, мои добрые читатели, вам бы не хотелось видеть обнаруженную человеческую бедность. "Зачем", говорите вы, "к чему это? Разве мы не знаем сами, что есть много презренного и глупого в жизни? И без того случается нам часто видеть то, что вовсе не утешительно. Лучше же представляйте нам прекрасное, увлекательное. Пусть лучше позабудемся мы!" - "Зачем ты, брат, говоришь мне, что дела в хозяйстве идут скверно?" - говорит помещик приказчику. "Я, брат, это знаю без тебя, да у тебя речей разве нет других, что ли? Ты дай мне позабыть это, не знать этого, я тогда счастлив".
Дальше Гоголь писал о тех возражениях, которые слышит сатирик: "Да, хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом? Ведь это все, что не описано здесь, это все наше, - хорошо ли это? А что скажут иностранцы? Думают, разве это невольно? Думают, разве мы не патриоты?"
Очень трудно писать сатирику.
Я вспомнил о Зощенко не только потому, что Владимир Маяковский ставил его имя в разговорах рядом с именем Маршака, но и потому, что вскоре Маршак предложил Зощенко писать для детей, и Зощенко об этом много раз вспоминал и говорил: "Я повысил свою квалификацию от того, что поработал для детей... Я научился выражать свои мысли более сжато и более четко... Детская аудитория более современна и, стало быть, более народная, чем какая-нибудь другая аудитория".
Горн в третьем этаже Дома книги переплавлял не только детскую литературу, он подготовлял пуск всего завода, работая как мастер одного из цехов.
Поговорим о Маршаке - поэте и редакторе.
Самуил Яковлевич Маршак в детской литературе начал вещами сюжетными, различимыми, новыми по способу видения, но не новыми по предмету видения. Я говорю о вещах до "Пожара".
"Багаж", "Мороженое", "Петрушка-иностранец", "Цирк" построены на вещах ясных, понятных для ребенка и более сложно понимаемых самим поэтом. Поэт ничего не скрывает от читателя, но не хочет ему подсказывать. То, что недосказывает Маршак, - это не только ирония, это сознание того, что существует другой, большой мир.
Мы неправильно представляем работу редактора, думая, что редактор поправляет рукопись. Такие случаи бывали и бывают, особенно тогда, когда рукопись плохая.
Редактор Некрасов часто поправлял рукописи, но обычно это была плохая рукопись, та, которую приходилось печатать, потому что печатать было нечего, а журнал надо было выпускать. Даже когда очень хороший писатель правит другого, тоже хорошего, то он часто его портит: так спорны редакционные поправки Тургенева в стихах Фета.
Пушкин уговаривал Нащокина писать воспоминания и радостно напечатал Н.А. Дурову, но он не редактировал ее, не переделывал ее текста и поступил, конечно, правильно. Он печатал. Дурову потому, что эта третьестепенная писательница имела свое знание мира и тем самым свое умение писать, то есть выражать свой мир. В каком-то отношении Дурова была писателем новым для своего времени.
Вот почему Пушкин спорил с Дуровой о названии книги. Дурова хотела назвать книгу так: "Своеручные записки русской Амазонки, известной под именем "Александрова"... Пушкин ответил: "Записки Амазонки как-то слишком изысканно, манерно, напоминает немецкие романы. Записки Н.А.Дуровой просто, искренне и благородно. Будьте смелы - вступайте на поприще литературное столь же отважно, как и на то, которое вас прославило. Полумеры никуда не годятся. Весь Ваш А.П.".
Редактор не правщик; дороги, идущие к общей цели, разнообразны.
Люди, увлекающиеся редакторской работой, говорят, что Пушкин дал Гоголю тему "Ревизора". Это верно, это говорил сам Гоголь, это подтверждают записи Пушкина; но близкая тема была у Квитко Основьяненко (1825 г.). Его комедию Гоголь мог не знать, но тема была у Вельтмана в повести "Неистовый Роланд". Эту повесть Гоголь знал.
Та же тема была у Н.И. Хмельницкого в пьесе "Воздушные замки" (1818 г.); героя пьесы Альнаскарова сам Гоголь упоминает в письме, написанном вскоре после первого представления "Ревизора". Тема оттачивалась в русской литературе и уточнялась в попытках разных писателей.
Литературная работа обща. Создавая великое произведение, человек подключается к общему мышлению.
Если говорить о редактировании, то истинный редактор - сам писатель: он редактирует жизнь, выделяя в ней главное и создавая для этого новые построения.
Большой редактор - первый читатель писателя, он доводит намерения самого писателя, он позволяет писателю услышать самого себя.
Редактор не правщик, потому что литература - создание правил, а не следование правилам.
Маршак любил редактировать самого себя. Он читал себя друзьям и знакомым часами, проверяя, как звучит строка, делал после чтения поправки и потом все читал снова другому другу - редактору.
Редакторство Маршака - это не подсказка, а прослушивание. Он редактировал других так же, как редактировал себя. Он учил сосредоточивать внимание.
Я видал редактуры Горького, он одну мою вещь частично прочитал и частично прослушал целиком от человека, с которым он работал.
Сам я чтец плохой.
Он давал мне советы, он со мной ссорился, иногда хвалил, но не поправлял.
Правки и предложения его я знаю, но это были предложения общего характера. Редактор как бы является членом, представителем, корифеем литературной среды, он выводит писателя на публику, заставляет его услышать свой собственный голос.
В то время, когда Маршак начинал создавать советскую детскую литературу, детских писателей было мало. Самуил Яковлевич искал писателя, делал непишущего человека пишущим. Он помогал человеку сообщить свой жизненный опыт, сделать его явным, но люди, которых редактировал Маршак, не становились друг на друга похожими.
Гоголь охотно давал себя редактировать, править. Толстой не умел сам себя читать, корректировать. Если машинистка ошибалась, то он не брал своего оригинала, а начинал заново строить предложение и часто целую картину. Он часто соглашался с правщиком, но сейчас мы снимаем эти правки, потому что с точки зрения истории языка, с точки зрения новой литературной точности Толстой, конечно, был впереди своего правщика.
У Толстого встречаются трудности, но это затрудненности, это результат работы - не все должно быть легко сказано. Существуют вещи, которые должны быть сказаны так, чтобы их прочли медленно, как бы заторможенно.
Переходя к поздней работе Маршака, вспомним его переводы сонетов Шекспира.
Сонет - это очень трудная форма, форма с разнообразными возвращениями и переосмысливанием строк.
Форма Маршака не проста, и Шекспира он не упрощал, и его детские стихи не обтекаемы; они написаны для великих мастеров обновления языка, для детей.
Поэтому, используя опыт Маршака, надо прежде всего пытаться быть художником, тратить много времени на медленное чтение, на вскрытие истинной формы произведения, а не на подмену своей формы чужой формой.
Гладкописание противоречит искусству, и Маршак в статьях, выступлениях спорил с педагогической, будто бы правильной прозой и будто бы правильными стихами. Стихи и проза - это новое узнавание мира. Но нужно, говоря о предмете новое, говорить про него истинное, не случайное. Вот этому искусству у Пушкина удивлялся Гоголь.
Маршак умел удивляться, поэтому он был великим собеседником, молодых литераторов, великим приемщиком их произведений, обнаруживателем дарования, снимателем случайного.
Самуил Яковлевич прокладывал дорогу не только для детской литературы. Его ясное видение, точное определение предмета поэтического рассказывания, одушевленность нравственного критерия делали его соседом Исаковского и Твардовского.
Его точность была результатом долгой работы. Количество вариантов и уточнений у Маршака бесчисленно.
В последние годы в Ялте его друзья по Дому творчества разделяли время на смену, приходя слушать новые стихи Маршака.
Комната, сверху как будто отрезанная табачным дымом.
Усталый и ясно думающий и тихо говорящий поэт, занятый бесконечным уточнением текста.
Толстой как-то говорил, вспоминая, как он, проходя мимо одной лавки, не мог сразу понять, что делает приказчик с камнем мостовой рядом с лавкой. Потом он увидел, что приказчик точит нож о камни.
Так оттачивается мысль в общей работе литературы.
Поэт Маршак был великим собеседником, совопросником, теоретиком советской литературы.
Мы должны принести к его могиле еще венок с надписью: "Самуилу Маршаку, создателю и другу советской литературы".