"Я думал, чувствовал, я жил". - М.:
Советский писатель, 1971. С. 315-319.
Вера Смирнова
Среди множества встреч и разговоров с Самуилом Яковлевичем Маршаком, которыми одарила меня судьба, мне особенно дорого одно воспоминание.
Это был Маршак с детьми, Маршак среди детей - зрелище трогательное и необычное.
Мне не часто доводилось видеть Маршака с детьми. Когда я заставала его дома играющим или разговаривающим с маленькими внуками, он казался сам большим ребенком - столько в нем оживало детского, мальчишеского, задорного; он мне очень нравился в эти минуты. Когда же он появлялся на эстраде перед большой детской аудиторией, он как-то тяжелел, во всей его грузной фигуре была какая-то связанность, стесненность, - казалось, ему неудобно, неуютно было на большой сцене, перед тысячами жадных глаз. Он "проигрывал" рядом с такими "мастерами эстрады", как Корней Чуковский, Барто, Михалков и Кассиль, те умели владеть любой детской аудиторией, и успех их был не только литературным, но и немножко актерским успехом. Маршака дети хорошо принимали, потому что знали и любили его стихи: они рады были отхлопать себе ладоши, приветствуя того, кто написал "Рассеянного с улицы Бассейной", "Багаж" и "Мистера Твистера". Но того наслаждения, упоения, с которым они воспринимали, например, появление Корнея Ивановича Чуковского, таких блестящих глаз, такого радостного смеха Маршак не возбуждал у маленьких слушателей. И вряд ли он сам любил эти выступления - эстрада была ему не по духу.
И читал он перед "публикой" как-то скучнее, чем у себя дома, за рабочим столом, в присутствии нескольких друзей или даже наедине со мной.
Даже когда его записывали на пленку - для радио или телевидения, голос его звучал напряженней, слабее; и когда я теперь слушаю пластинку со стихами Маршака, мне слышно, как он задыхался, нетерпеливо переносил "технику" и внутренне отчуждался от стихотворения, которое читал.
В то время я работала в Центральном детском театре, мы собирались дать спектакль для испанских детей, которых в 1937 году привезли в СССР из охваченной огнем гражданской войны Испании.
Тем, кто родился гораздо позже тех лет, трудно представить себе, как встречали у нас в стране этих обездоленных детей Испании, с какой бережливой нежностью относились к ним и наши ребята и взрослые. Я до сих пор помню, как мы смотрели кинохронику о том, как этих детей отправляли из Испании, как провожали их матери (отцы воевали), и весь зал плакал, не стыдясь и не пряча слез. Маленьких испанцев расселили по разным местам, но один, самый большой интернат их был под Москвой на станции Правда. Вот туда-то, на станцию Правда, я и поехала со своей помощницей, Станиславой Михайловной Колосовой, чтобы договориться с руководителями интерната о спектакле, а больше всего, конечно, нам хотелось посмотреть, как живут у нас испанские дети.
Были уже сумерки, когда мы добрались до интерната. Здесь, за городом, особенно чувствовалась осень: сухие листья шуршали под ногами, сырость, ветер, бесцветное, без звезд небо. Я думала: каково-то ребятам, привыкшим к яркому испанскому солнцу, зною, сухому теплу, живется в нашей среднерусской осени?..
Дети ужинали. Нас провели в библиотеку - большую комнату с книжными шкафами вдоль стен, с длинными столами посредине. Это был одновременно и читальный зал и клуб - сюда собирались по вечерам старшие ребята-школьники. Нам рассказали, что дети здесь, в интернате, учатся, как в обычной школе, и многие уже неплохо объясняются по-русски. Пока мы говорили с библиотекаршей и воспитательницей, комната стала наполняться ребятами.
Почему-то мальчиков было больше, чем девочек. Невольно я обратила внимание на их внешний вид - так они были не похожи на наших подростков, каких мы видели тогда в наших школах, на улицах, в театре. Эти были подтянуты, даже щеголеваты, прически - волосок к волоску, идеальнейшие проборы, волосы точно лаком смазаны - лоснятся и блестят, белые отложные воротнички без единой складочки. И ходили они по комнате и присаживались к столам так осторожно, словно боялись что-то нарушить в своем костюме, - никаких размашистых движений, таких привычных для наших ребят, ни гомона, ни шума, ни дружеских толчков в спину - сплошное благочиние. Даже девочки казались как-то растрепаннее, живее, словно меньше обращали внимания на свою внешность. Я подумала было, что ребят специально готовили к сегодняшнему вечеру, что они кого-то ждут. Но воспитательница сказала, что просто им так нравится, они привыкли заботиться о своей внешности.
- Но, - добавила она, - сегодня мы и в самом деле ждем гостя.
И действительно, очень скоро дверь распахнулась - и появился Самуил Яковлевич Маршак, как всегда, со "свитой" - кто-то нес его большой портфель, кто-то пальто и шапку. Вытирая запотевшие очки, Самуил Яковлевич ласково здоровался со всеми, удивился, увидев меня со Стасей, прошелся по комнате, разглядывая ребят, поинтересовался, какие книги у них в библиотеке. Вынул из портфеля несколько своих цветных книжек, надписал, подарил. Воспитательница по-испански и по-русски объявила ребятам, что к ним приехал известный советский поэт Маршак, что он прочтет свои стихи. Мальчики вежливо похлопали. Маршак прочел одно стихотворение, потом другое.
- Вы понимаете?
- Но... - лакированные головы закачались отрицательно.
- А кто-нибудь может поговорить со мной по-русски? - спросил Маршак нетерпеливо.
Несколько девочек подошли к нему, заговорили робко. Мальчики невозмутимо разглаживали свои проборы.
Вдруг открылась дверь, быстро вошла женщина в белом халате, подошла к Самуилу Яковлевичу и заговорила умоляюще:
- Пожалуйста... мы вас очень-очень просим... придите к нашим маленьким, они вас так ждут. Они узнали, что кто-то приехал к нам, и хотят непременно вас видеть. Это в другом корпусе - рядом... Пойдемте, пожалуйста, а то их уже укладывают спать...
Оставив свой портфель и свиту, Самуил Яковлевич пошел за женщиной. Я присоединилась к ним.
По асфальтовой мокрой дорожке мы перешли в соседний корпус. Здесь все было иное - широкий тихий коридор, цветы на подоконниках, стены в картинах, притушенный свет, закрытые большие двери и спальни.
- Минуточку подождите, - сказала женщина, приведшая нас, - я им скажу...
Самуил Яковлевич с интересом оглядывался, хотел что-то мне сказать, но в эту минуту распахнулись двери, и к нам бросилась со всех ног, крича, протягивая ручонки, целая стайка малышей. Это были совсем малолетки - трех-четырех-пяти лет, все в теплых пижамках, розовые, черноволосые и черноглазые, кругленькие, как шарики, они подкатились к нам, окружили, хватали нас за руки, что-то лепетали, может быть, даже не по-испански, а на каком-то своем детском языке, ластились к нам, как котята. Одна малышка с большими сияющими глазами, как вишни, схватила руку Маршака и целовала и гладила ее и не отпускала, ничего не говоря, и только жалобно глядела на него и вся тянулась к нему.
...Бедные малыши! Кого они ждали, кого надеялись увидеть, когда им сказали, что у них будут гости?!.. Всю нежность, которой были полны их сердчишки, всю жажду ласки, которая жила в них, они безоглядно отдали нам, незнакомым людям, потому что им нужно было к кому-то приласкаться, прижаться, от кого-то ответно ждать ласки, любви, участия, которых им все же недоставало здесь, - недоставало матерей, отцов, сестер, братьев. Им дали здесь все, что могли, - пристанище, безопасность, заботу, их спасли от бомб и пожаров, им дали теплое мирное настоящее, обещали свободное равноправное трудовое будущее. Советская страна приняла их, усыновила. Но эти малыши были еще совсем несмышленыши, они не знали и не могли понять всего этого - им нужно было перед сном прижать к себе чью-то добрую родную руку...
И тут я увидела Маршака таким, каким никогда не видела его ни до того, ни после: он весь отдался этим детям, он был - сама любовь и нежность, он ласкал их, брал на руки, наклонялся к ним чуть не до земли, ерошил им волосы, что-то говорил им - и они его понимали! Он широко раскрывал объятия и, казалось, мог обнять их всех. Здесь не прозвучали его стихи - то главное, что он делал для детой в своей жизни, но та сила любви, которая рождала его поэзию, которая жила в нем скрытно, теперь обнаружилась и вылилась щедро, безоглядно на этих маленьких испанцев.
С трудом удалось наконец воспитательницам "навести порядок", заставить малышей проститься с ним и увести их в спальни. Самуил Яковлевич несколько минут стоял посреди коридора, прислушиваясь к крикам и плачу малышей, потом повернулся, быстро пошел к выходу - и тут, вдруг ослабев, остановился, прислонился к стене и заплакал. Я, сама в слезах, подошла к нему, взяла его за руку, и он рыдал у меня на плече, пока не пришла приведшая нас сюда воспитательница. Она не удивилась нашим слезам, сказала:
- Я тоже не могу привыкнуть... а при них плакать нельзя...
- Да-да, - сказал как-то смущенно и даже сердито Самуил Яковлевич, - простите... - И быстро ушел.
Когда я, поговорив еще с воспитательницей и простившись с ней, вернулась в библиотеку, разыскала Стасю, Маршака уже не было.
И потом я не скоро встретилась с ним. Подружились мы уже позже, после войны. Но тогда мне казалось - и так я думаю и теперь, - что именно в тот день я поняла его по-настоящему, увидела в нем самое главное - то, что дороже таланта даже, - способность отозваться на горе, на чужую беду, на чей-то сердечный зов.
Маршак не был равнодушным ни в литературе, ни в жизни; всегда перегруженный работой и, в сущности, неустроенный в быту, он находил время и силы для других, для тех, кто нуждался в помощи, в совете или просто в человеческом внимании.