"Я думал, чувствовал, я жил". - М.:
Советский писатель, 1971. С. 213-221.
Ник. Соколов
Кончился парад на Красной площади. Мы с Маршаком пробиваемся к ГУМу, чтобы как-нибудь попасть домой. Он очень устал, простояв три часа на трибунах. Но пройти не так-то легко. На каждом шагу шеренги военных, закрывающих выход.
- Товарищ майор! Пропустите, пожалуйста, нас, мы хотим пройти к Дому союзов, там машина. Это настоящий Маршак, он очень устал, мы идем домой...
Военный в парадном мундире и белых перчатках берет у меня удостоверение Маршака, раскрывает, делает под козырек, щелкая каблуками.
- Пожалуйста, товарищ Маршак, проходите!
- Спасибо, милый! - тихо бормочет Самуил Яковлевич и протягивает руку майору.
Тот встряхивает ее двумя руками:
- Очень рад познакомиться!
- И я тоже...
Проходим несколько шагов, снова цепь военных. Опять я обращаюсь к начальству, говорю те же слова. Маршак в это время или прислоняется к стене, или, опираясь на палку, наклонив голову вбок и закрыв глаза, тяжело дышит.
Снова улыбка капитана, радость знакомства, рукопожатие. Несколько шаркающих шагов Маршака до следующей преграды.
Вот пройдено не меньше десяти заслонов, и мы выходим на простор Манежной площади. Маршак смотрит вокруг и спрашивает:
- Это Театральная площадь?
- Нет, что вы.
- А почему же тут Большой театр?
- Это же Манеж.
- А как похож, и колонны есть...
Давно уже известно, что Самуил Яковлевич плохо знает Москву, и не только потому, что он долго жил в Ленинграде, а просто ему не приходится по ней ходить. Некогда. Он ездит на машине, иначе невозможно всюду попасть. А сейчас он еще и немножко шутит.
Бывали и смешные случаи. Как-то в темноте он вышел из машины на перекрестке и, не зная куда идти, спросил прохожего:
- Скажите, как пройти на Остоженку?
- Не знаю, я и сам пьян... - ответил тот.
Но зато в машине Маршак чувствует себя почти как дома.
Как-то вечером я позвонил С.Я. и напросился к нему в гости. Он принял меня радушно и сразу начал интересный разговор о поэзии и поэтах.
Маршак говорит, что музыкальность и смысл должны быть едино слиты в стихе. Поэт, передающий в стихах только содержание, но не чувствующий музыки, обедняет свои стихи. Другой создает звучные, но бессодержательные. Он считает, что талантливый поэт Б. Слуцкий недостаточно музыкален, грешит этим и Е. Евтушенко, хотя сюжеты его стихов очень актуальны. А И. Сельвинский излишне музыкален, но не всегда содержателен.
- Хорошо это умели сочетать Блок и Пастернак. Вообще Блок был для меня образцом благородства и чистоты. Помню, в молодости я шел как-то белой ночью по пустынной набережной Невы под руку со случайно встретившейся женщиной... Мы говорили о пустяках. И вдруг вижу: стоит у решетки черный силуэт. Это был он - Блок. Высокий, бледный, с одухотворенным лицом. Он узнал меня. Мы поклонились друг другу. И мне вдруг стало так стыдно от этого контраста...
Маршак умел почти по-детски раскаиваться в своих ошибках. Долго переживал и ругал себя:
- Для чего мне нужно было говорить это?! Как ужасно!.. И все это заметили!..
Его подчас капризный характер, бурная раздражительность и ставшие привычными жалобы на здоровье - все с лихвой перекрывалось сверхчеловеческой трудоспособностью, безмерной талантливостью, остроумием, образованностью.
В густой сизой дымке курева, ссутулясь и как бы приросши к столу вместе с вращающимся креслом, Маршак, подняв на лоб очки, пишет стихи, бормоча, потом читает присланные рукописи жаждущих отзыва, то и дело хватает трубку телефона:
- Алло! Да, дорогой, слушаю!..
Придешь к нему на пять минут по делу и останешься на два часа. Он отрывается от стола, и тут начинается праздник для пришедшего. Умные, неожиданные мысли остро, по-маршаковски буквально атакуют собеседника. Уйти невозможно, хочется слушать и слушать. Но два часа пролетают, как десять минут.
- Вы знаете, беда в том, что очень часто многие люди "спят", хотя все время и заняты чем-то. Слишком много думают о карьере. Можно все время делать, но ничего не создавать. В творчестве этого не должно быть. Нужно больше общаться друг с другом. Надо уметь передавать чувства другим людям. Они этого ждут. Нельзя мысли заменять рассудком. Жить рассудком - это приравнять человека к счетной машине. Мысли всегда связаны с чувствами...
Потом Самуил Яковлевич говорит о поэзии.
В стихах надо хорошо чувствовать стиль. Вот Пушкин говорил: напишу в стиле Шекспира. И создал "Бориса Годунова". Он великолепно чувствовал стиль! Так же как Гоголь и Некрасов. Если бы Пушкин и Гоголь не написали о Петербурге, мы бы так не знали этого города, как знаем благодаря Пушкину и Гоголю.
Очень важно чувствовать время. Почему Некрасов выше таких поэтов, как Фет, Тютчев, Полонский? Потому, что он был во времени, в эпохе. При Некрасове строились первые железные дороги, фабрики. Совсем новый размах приобрело освободительное движение, - словом, были события, каких еще не было при Пушкине. Художник не может пройти мимо этого. Некрасов это знал и отобразил в своих стихах. И Чехов был поэтому же велик.
А когда некоторые писатели, жившие значительно позже Пушкина, "забирались жить" к нему в "квартиру" и в пушкинской обстановке топили буржуйку, ничего из этого не получалось.
Разговор прерывает вошедшая в комнату Розалия Ивановна, секретарь Маршака.
Она говорит, несколько коверкая слова:
- Самулиль Яковлевич, тут звонит та гражданка, которой вы опещали помочь насчет сына.
- Да, да! - Маршак берет трубку и подробно объясняет, когда и куда надо прийти.
Потом звонит какой-то автор. С ним Маршак уславливается о встрече.
- Жду вас, голубчик!
Но бывали звонки, выводившие Маршака из терпения. Он горячился, нервничал и, положив трубку, тяжело дыша, говорил:
- Черт знает что!.. Мучают меня...
В один из первых дней войны к нам в квартиру, где мы жили с Крыловым, пришел Маршак и, очень волнуясь, стал говорить о том, как хорошо было бы в эти дни объединить стих и рисунок. И на следующий день мы сидели за раздвинутым столом уже не трое, а четверо. Большие листы бумаги, баночки с гуашью, тушью, кистями, фотографии Гитлера, Геббельса, Геринга. Шуршат карандаши, что-то бормочет Маршак. На полу сохнет только что сделанный плакат "Окно ТАСС", на стене висят отпечатанные плакаты рядом с мирными этюдами К. Коровина, В. Поленова, И. Левитана и хозяина комнаты - П. Крылова. С разных сторон стола сидим мы трое и Маршак. Все трудятся. Один рисует шарж на Гитлера. Двое бьются над черновиками для карикатуры в "Правду". Рисунок и стихи должны быть сегодня сданы в редакцию.
Маршак, низко склонясь, уже исписал порядочное количество листов нашей рисовальной бумаги своим крупным почерком. Он, то нахмурившись и выпятив вперед верхнюю губу, что-то бормочет, то, вдруг буркнув зло, начинает быстро писать, тяжело дыша. Потом, вскинув на лоб очки, смотрит на фотографию убитых детей. Его маленькие медвежьи глаза становятся злыми.
- Мерзавцы!..
Очки спадают на нос, и Самуил Яковлевич снова пишет... Пауза. Смотрит в окно, дымит папиросой. Опять пишет. Окурков полна тарелка, закуривают даже некурящие.
Тишина кончается. Маршак читает стихи для "Окна ТАСС". Они злые, остроумные. Кто-то предлагает вставить про Геббельса слово "пропаганец". Маршаку нравится, он использует его в тексте. Другие стихи для "Правды". Короткие, но острые.
Самуил Яковлевич смотрит рисунок. Ему нравится, но боится, не пропала бы тонкость и острота линий при выполнении тушью. Мы взаимно волнуемся - он за рисунок, мы за стихи. В карикатурах Маршаку нравятся обыгрывания бытовых мелочей. Мы замечаем: чем короче стихи, тем сильнее, злее они получаются. Их труднее писать.
Днем фашист сказал крестьянам:
- Шапку с головы долой!
Ночью отдал партизанам
Каску вместо с головой.
Или:
Бьемся мы здорово,
Колем отчаянно,
Внуки Суворова,
Дети Чапаева.
А вот короткие стихи, печатавшиеся на обертках пищевых концентратов, выпущенных миллионами тиражей.
- Посмотри - у русских каша,
Будем кашу есть!
- Извините, каша наша
Не про вашу честь.
Или такие:
Бойцу махорка дорога.
Кури и выкури врага!
Во время воздушных тревог мы втроем выходили на дежурство во двор, надев неизвестно зачем обязательные противогазы. Маршака дежурные пытались отвести в убежище. Ои всегда сопротивлялся и стремился к нам во двор.
- Я хочу с Кукрыниксами быть во дворе!
Когда на пороге убежища появлялись мы, Самуил Яковлевич бурно рвался и громко кричал нам:
- Помогите мне выйти отсюда!
И, вырвавшись, счастливый, бродил по темному двору, рискуя упасть, натыкаясь на дежурных. До самого "отбоя" слышался стук его палки, знакомый голос спрашивал из темноты:
- Михал Василич! Где вы?..
Покурить ои выходил подальше от убежища в какой-нибудь подъезд и там усталый засыпал с сжатым в кулак окурком.
В это время на крыше дежурил его старший сын Элик.
Однажды, когда Кукры уехали на несколько дней в Казань, чтобы отвезти вещи эвакуированным семьям, мне вечером во время воздушной тревоги пришлось дежурить на крыше. Маршак, узнав, что товарищи уехали, а я должен дежурить, ни за что не хотел пускать меня. Стучал палкой, кричал на милиционера, на управдома, и никакие уговоры на него не действовали. А когда увидел, что я вошел в лифт, решил пойти со мной.
- Раз он едет, я тоже поеду с ним дежурить на крышу!
С большим трудом удалось уговорить Маршака остаться.
Зато в промежутках между тревогами мы разрешали себе недолгие передышки и забивались в какую-нибудь комнату все той же квартиры, устраивали чай, если удавалось достать, распивали бутылку вина. Заводили патефон и слушали чаще всего вальс "Дунайские волны". Потом Маршак запевал какую-нибудь песню. Пел он, закрывая глаза и наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Становился похож на нищих слепцов, певших песни где-нибудь в Тетюшах или в Рыбинске на базаре.
Как вдруг в двенадцать часов но-о-очи
Приходит в саване мертвец:
- Отдай, старуха, мои де-е-еньги.
Ведь я зарезанный купец!..
На этой фразе Самуил Яковлевич пытался сделать строгое лицо и злые глаза, но это не выходило. Мы смеялись, и он тоже.
И вот все это уже давно позади, и я сижу в тихом уютном кабинете Самуила Яковлевича. Кругом книги, на стенах между шкафами рисунки и этюды его друзей-художников.
Он говорит:
- Ваши общие работы выигрывают от участия в них лично каждого из вас троих. Конечно, коллектив многое дал каждому из вас, но что-то и отнял. Общая линия работы вашего коллектива правильная, нужная, но с годами надо думать и о расширении своего индивидуального творчества. Это и коллективу поможет. Надо жить не только умом, но и чувствами. Нужно рисковать. Нельзя играть в жизни только в беспроигрышную лотерею...
- Для меня всегда было главным - детские стихи. В них, мне казалось, наиболее чистое содержание. А недавно мне захотелось написать лирические стихи. Пишу много статей. Выходит моя книжка о мастерстве писателя, книга автобиографических воспоминаний о детстве и юности...
- Вы тоже обязательно пишите записки, воспоминания. Приносите мне почитать, что у вас есть. Я вообще считаю, что художник должен уметь писать. Помню, художник Чарушин издал со своими рисунками прекрасную книжку для детей о животных. Так написать мог только художник, писатель не видит многое из того, что видит глаз художника...
- Надо дерзать всю жизнь, надо увеличивать множественность своего труда. Открывать все время что-то новое. Самое страшное - всю жизнь вертеться вокруг одного и того же. И главное в жизни - это любовь. Без нее ничего не бывает хорошего и ничего не создашь.
Самуил Яковлевич вспоминает стихи самых разных поэтов. С увлечением читает то одно, то другое. Завидная намять! А ведь ему уже за семьдесят.
Маршак часто болел. Болеть он начал еще в юности. М. Горький в одном из писем В. Стасову писал, что он познакомился с двумя молодыми людьми, оба они - одаренные. Один из них - пятнадцатилетний начинающий поэт Сам (так в ту пору называли Маршака), которого Горький обещал подлечить у себя на даче в Крыму, а второму хочет помочь устроить поездку за границу.
Зимой, года через три после войны, мы с Маршаком оказались вместе в одном из санаториев Подмосковья. Чувствовал он себя, как всегда, плохо, жаловался врачам, сестрам:
- Я всю ночь не спал... кровь до сих пор не доходит... - почти стонал он, показывая на концы совершенно белых пальцев рук... - Ноги онемели, голова кружится...
Как-то, сидя в коридоре этого санатория в ожидании процедуры, я довольно долго наблюдал лечащегося Маршака. Коридор был длинный, и по обе стороны его много дверей уходили в перспективу. И вот я видел, как через каждые 10-15 минут из какой-нибудь двери появлялся Маршак и, стуча палкой, медленно проходил в другую, потом из этой в соседнюю, из соседней - напротив. За одной из таких дверей его трясли несколько минут в каком-то седле. Побывав за всеми дверями, он с измученным видом подошел ко мне и сказал умирающим голосом:
- Коленька, для того, чтобы лечиться, нужно обладать железным здоровьем....
В том же санатории напротив комнаты Маршака помещалась дежурная медсестра - симпатичная и миловидная. Некоторые отдыхающие чаще, чем нужно, заглядывали к ней. Маршак решил подшутить над ними и на табличке с надписью "МЕДСЕСТРА", висевшей на двери, над буквой "Е" поставил две точки, после чего это слово читалось как "МЁДсестра".
Маршак не любил пустых острот. Остроумие его всегда было тонким. Однажды редактор "Правды", заказывая ему стихи, сказал, что согласен даже на короткое стихотворение. Он считал, что написать его легче и времени потребуется меньше. На это Самуил Яковлевич ему ответил:
- Вы думаете, что маленькие часы легче и быстрей сделать, чем большие?
У всех людей, кому посчастливилось быть знакомым с Самуилом Яковлевичем, каждый раз после встречи с ним, я в этом уверен, появлялось желание делать что-то большое, интересное, новое. Он умел вселить чувство молодости, уверенности и даже праздничности, чувство настоящей радости.
Так и слышится его знакомый глуховатый голос, читающий стихотворение "Пожелания друзьям".
Желаю вам цвести, расти,
Копить, крепить здоровье.
Оно для дальнего пути
Важнейшее условье.
Пусть каждый день и каждый час
Вам новое добудет,
Пусть добрым будет ум у вас,
А сердце умным будет.
Вам от души желаю я,
Друзья, всего хорошего.
А все хорошее, друзья,
Дается нам не дешево.