М.М. Антокольский.
Фотография К. Шапиро,
С.-Петербург.
Кон. 1890-х гг.
Фотография К. Шапиро,
С.-Петербург.
Кон. 1890-х гг.
Публикуется с любезного разрешения автора.
Алексей Сперанский-Маршак
Имена великого российского скульптора-еврея Марка Антокольского, замечательного критика и искусствоведа конца XIX - начала XX веков Владимира Васильевича Стасова и начинавшего тогда свой путь в литературу молодого поэта Самуила Яковлевича Маршака не случайно поставлены рядом в заголовке этой статьи. Судьба юного Маршака сложилась так, что его поэтический талант был замечен и оценен В.В. Стасовым еще в самом начале его творческого пути, и эта необыкновенная и удивительная удача привела его в самую "гущу" литературно-художественной жизни столицы Российской империи - Санкт-Петербурга.
|
М.М. Антокольский. Фотография К. Шапиро, С.-Петербург. Кон. 1890-х гг. |
1902-й год оказался последним годом жизни Марка Антокольского. В конце этого года он скончался... Антокольского связывала со Стасовым большая многолетняя дружба, близость взглядов на искусство, на творческие задачи художника, и смерть скульптора явилась, несомненно, тяжелым и болезненным ударом для Стасова, потерявшего друга, и осознававшего, насколько велика эта потеря для российского искусства.
На вечере памяти скульптора М.М. Антокольского (1843-1902) в Обществе поощрения художеств 22 декабря 1902 года была исполнена "Кантата в память Антокольского. Из Библии". Это было одно из первых стихотворений Маршака, получивших широкое признание. В написанном В.В. Стасовым и опубликованном в газетах сообщении о вечере говорилось: "В заключение хор синагоги под управлением М.И. Шнейдера исполнил высокоталантливую кантату в память Антокольского (речитатив и хор), музыка для которой, с аккомпанементом фортепиано и валторны, была сочинена А.К. Глазуновым и А.К. Лядовым. Текст для этой кантаты был сочинен Сам. Яковл. Маршаком".
Сестра Маршака Юдифь Яковлевна позднее вспоминала: "Когда после окончания кантаты публика требует авторов, на эстраду выходят маститые, всем известные Глазунов и Лядов, держа за руки третьего автора, которому на вид нельзя дать и четырнадцати лет... Родителей, находившихся в зале, поздравляют. Их знакомят с В.В. Стасовым..." (Я думал, чувствовал, я жил. Воспоминания о Маршаке. 1-е изд., М., 1971, с. 52).
Владимир Васильевич Стасов, один из известнейших деятелей русской культуры, видный музыковед и искусствовед, славился своим умением находить таланты и горячо поддерживать их. "По моему глубокому убеждению, - пишет исследователь русско-еврейской литературы Матвей Гейзер, - он не только сыграл решающую роль в судьбе Маршака, но и в значительной мере явился ее создателем. Он создал особенно благоприятные условия, которые позволили так ярко, красочно, многоцветно раскрыться поэтическому таланту юного Маршака". (М.М. Гейзер. Русско-еврейская литература ХХ века. М., 2001, с. 69).
Стихи к "Кантате" были написаны Маршаком по просьбе самого Стасова. Они полны пафоса и поэтичности, несомненно, навеянных образами Танаха, особенно его "Книгой Бытия", в них проступает облик великого библейского пророка Моисея. Юному поэту тогда едва исполнилось 15 лет, а какое знание эпической мощи и поэтического пафоса Танаха, какое проникновение в него! Вот эти строфы:
 |
Портрет В.В. Стасова работы М.М. Антокольского. 1872-1873 гг. Мрамор. РНБ. |
Рече Господь: "Да будет муж великий!
Его весь мир недаром ждет.
Я одарю его высокою душою,
И под его творящею рукою
Холодный мрамор оживет!"
И вот явился он. К своей желанной цели
Чрез край неведомый повел он свой народ,
И мощно раздалось над смолкнувшей землею
Его "вперед", бесстрашное "вперед".
И встал он, и пошел. И на пути великом
Погибших воскрешал, и камню душу дал,
И сердце в нем зажег.
Свершен высокий подвиг,
И гений пал!..
И застонал народ: "Кого похоронил я?
Кто одинок в сырой земле лежит,
И чья рука протянута недвижно,
Чью грудь огонь не оживит?"
Но не исчезнет он из памяти народной.
О нет! И будет он как радуга сиять,
И яркою звездою путеводной
Наш мрачный путь он будет освещать!
(Маршак С. Стихотворения и поэмы. Л., 1973, с. 155)
Но тема, связанная с жизнью и творчеством замечательного российского скульптора Марка Антокольского, не ограничивается в поэзии молодого Самуила Маршака вышеприведенной "Кантатой". Через десять лет после ее создания, в 1912 году в вышедшей в свет в Петербурге брошюре под рубрикой "Библиотека еврейской семьи и школы" было опубликовано стихотворение С.Я. Маршака "Инквизиция". Это стихотворение весьма примечательно во многих отношениях, но прежде чем говорить о них, нам хочется привести его полностью:
На Пасху, встречая свой праздник свободы,
Под низкие своды спустились они.
Казалось, звучали шаги в отдаленьи,
И глухо дрожали крутые ступени,
И тускло горели огни.
Семья притаилась за скатертью белой...
Могучий и смелый, лишь он не дрожал.
И встал он пророком в молчанье глубоком,
И взором окинул подвал.
И тихо он начал: "Рабами мы были,
Но в темной могиле, в подвале немом
Мы гордо повторим: "Мы были, мы были.
Теперь мы тяжелое иго забыли -
И дышим своим торжеством!"
Пускай мы пред смертью, пускай мы в подвале -
Грядущие дали не скрыл этот свод,
И нашей свободы никто не отнимет...
Пусть голову каждый повыше поднимет
И смерти бестрепетно ждет!
Мы были рабами! Мы были! Мы были!"
И вдруг позабыли свой ужас они:
Они не слыхали в минутном забвеньи,
Как глуше, сильней задрожали ступени,
И дрогнули робко они.
Вскочили... Столпились... Слетела посуда...
Как мертвая груда, застыли и ждут.
И отперлись двери - и черные звери
По лестнице черной идут.
И сытый, и гордый,
И с поступью твердой
Аббат выступал впереди...
Старик к нему вышел. Он стал у порога,
Спокойный и гневный, как посланный Богом.
И замерли крики в груди!
И встретились взоры...
"Это стихотворение, забытое в СССР на долгие годы, - пишет в своем исследовании творческого пути С.Я. Маршака Матвей Гейзер, - произвело огромное впечатление тогда, когда было опубликовано. Мне рассказывала сестра Самуила Яковлевича, Юдифь Яковлевна, какое впечатление произвело это стихотворение на Сашу Черного. Я вспомнил об этом, когда, спустя много лет после беседы с сестрой поэта, прочел стихотворение Саши Черного "Легенда", написанное им уже в эмиграции, в 1920 году". (М.М. Гейзер. Русско-еврейская литература ХХ века. М., 2001, с. 79-80).
|
|
Нападение испанской инквизиции на евреев
во время тайного празднования ими Пасхи. Эскиз работы М. Антокольского, 1868-1902 гг. Государственная Третьяковская Галерея. |
Удивительное по своей художественной силе и страстности стихотворение, написанное молодым Маршаком, своими корнями, как мы можем утверждать, уходит к тому впечатлению, которое произвел на поэта скульптурный горельеф "Нападение инквизиции на евреев в Испании во время тайного празднования ими Пасхи", созданный скульптором Марком Антокольским в 1868-1869 годах. В этом горельефе Антокольский обратился к историческим событиям, связанным с судьбами еврейского народа в средневековой Испании. Это была мрачная пора мракобесия и фанатизма, господства католической церкви и "святой" инквизиции, когда по приговору "святых отцов", зачастую после страшных пыток во время следствия, принимали мученическую смерть на костре "еретики" - люди, обвиненные в вольнодумстве, несогласии с догматами церкви, исповедании нехристианских религий.
Испанские евреи, вынужденные жить в строго определенных кварталах, "гетто", носить опознавательные знаки на одежде, свидетельствующие об их иудейском вероисповедании, подвергались постоянным оскорблениям и гонениям. Частыми были погромы, резня, осуществляемые руками невежественной черни, науськиваемой проповедями католических священников и монахов. Многие евреи Испании, спасаясь от невыносимых страданий и угрожающих им преследований, были вынуждены принимать крещение, но втайне они продолжали исповедовать веру своих предков.
Празднование Пасхи, напоминавшее им об освобождении еврейского народа в далеком прошлом от векового рабства в Египте ("Эксодус" - "Исход из Египта"), приобретало для них не только религиозный, но и освободительный, социальный смысл, укрепляло в них надежду на избавление от страшного религиозного гнета и преследований. Однако католическая инквизиция неутомимо преследовала евреев, пытавшихся сохранить втайне свою приверженность к иудейской вере. Тайное пиршество Пасхи, сопровождаемое пением псалмов и чтением еврейских молитв, нередко прерывалось внезапным приходом инквизиторов, пользовавшихся услугами доносчиков.
Именно этот момент драматического столкновения, накала страстей, остроты борьбы между инквизицией и ее жертвами стал основой для замысла той работы, которая воплотила в себе страстную мечту Марка Антокольского об освобождении своего народа, избавлении его от вековых преследований и страданий. Первоначально Антокольским был выполнен в глине большой эскиз горельефа (1867 г.), который вскоре погиб из-за рассохшегося материала. Надо полагать, что по своей выразительности он значительно превосходил тот окончательный вариант, который дошел до нас, о чем, впрочем, возможно судить лишь по описанию этого большого эскиза, оставленному художником Ильей Ефимовичем Репиным:
"Я <...> был поражен, - писал художник, - когда Антокол(ьский) ввел меня в свою комнату. Да, это было поразительно, и этого никто не видал, кроме нас, товарищей близких, которым он показал еще свежую свою работу. Это была совсем невиданная вещь, и мы все недоумевали, как назвать такое произведение. <...> Вся его комната была в полутьме, только фонарь освещал сцену. <...> И тогда в этом полумраке я начал различать фигуры, полные драматизма и таинственности, мне становилось жутко: было трагическое очарование. <...> Я долго стоял, как окаменелый, молча. <...> Фигуры казались почти в натуральную величину, хотя они были несколько меньше. Внизу вокруг упавших досок от импровизированного стола валялась вся сервировка прерванной пасхи <...> все это было характерно, все эти детали Мордух очень любил и умел их хорошо делать и кстати помещать. Теперь только мы увидели, куда натурщики из Академии таскали такое количество глины. <...> Все прочие <...> фигуры были только эбошированы (то есть вчерне окончены); но это была та прелесть импрессионизма - первого пыла чувства художника, которая неповторима и исчезает навсегда как только пойдет в дальнейшую обработку. <...>
В наше время не было даже и слова импрессионизм, а то, что эскизно - не докончено, совсем почти не ценилось. Разве крупное имя великого мастера составляло исключение. А начинающий! Да кроме того, скульптура! Что делать с мокрой глиной?.. Она стала высыхать от движения воздуха. <...> Центральная группа внизу особенно быстро стала разваливаться - лепилась она даже без каркаса. Мы все задумались: "Как быть дальше? Как сохранить этот невиданный опыт в скульптуре? <...>". Мы долго совещались и ничего лучше не придумали, как если бы ему сделать всю эту сцену в малом виде. Когда он, отдохнув, вошел в свою комнату, то готов был разрыдаться, так все уже было испорчено. <...> Однако, поправившись, он сейчас же принялся за копию в малом виде. Но разве возможно было достигнуть до оригинала". (И.Е. Репин и В.В. Стасов. Переписка. Т. 3. 1895-1906. М.-Л., 1950, с. 132-134. Письмо И.Е. Репина В.В. Стасову от 15 августа 1906 г., письмо И.Е. Репина В.В. Стасову от 20 августа 1906 г.).
Произведение Антокольского в его первоначальном виде по своему характеру более всего приближалось к панораме, где воедино сливались скульптурные фигуры, предметы обстановки, комната и ее освещение. Сделанное художником было настолько новым и неожиданным в русской скульптуре, что работа не сохранилась и не была тогда сфотографирована. Но имеется небольшой горельеф, вылепленный Антокольским сначала в воске (1868 г.) и затем в глине (1869 г.), а позднее отлитый в гипсе и в металле, горельеф, дающий возможность лишь приблизительно представить себе то, что было создано Антокольским в большом размере. (Э.В. Кузнецова. М.М. Антокольский. Жизнь и творчество. М., Искусство, 1989, с. 40-50).
Перед нами низкое, полутемное, со сводчатыми потолками, замкнутое с трех сторон пространство небольшого подвала. Здесь, за длинным, покрытым скатертью столом сидели люди, празднуя Пасху. Неожиданное появление инквизиторов прервало их праздничную трапезу. Все в ужасе бросились к открытой в правой части подвала двери, спеша где-нибудь спрятаться, поскорее покинуть это ставшее страшным, гибельным место. Художник выразительно запечатлевает наступивший момент паники, страха, охвативших людей. Стол, скамья, посуда опрокинуты, сдернута скатерть.
В опустевшем помещении остались лишь те, кто готовы мужественно встретить инквизиторов, кто внутренне принял решение и готов принять смертную муку за свою веру, за свои идеалы и человеческое достоинство.
Центральной фигурой во всей композиции горельефа, созданного скульптором, является образ старика-еврея, стоящего у двери и смело, непоколебимо и твердо смотрящего на зловещих "гостей", толпящихся на лестнице, у самого входа в подвал. Этот образ, несомненно, перекликается со скульптурным бюстом еврейского мудреца-хахама эпохи Средневековья Натана Мудрого, созданного через несколько лет после того Антокольским и воплотившего замысел скульптора, стремившегося показать силу, мощь и несгибаемый характер своего народа перед лицом обрушившихся на него тяжких гонений.
Художественные образы горельефа и вся воссозданная в нем драматическая ситуация настолько близко совмещаются с той картиной, которая представлена в вышеприведенном стихотворении С.Я. Маршака, что мы можем с полным правом утверждать, что оно родилось из того сильнейшего впечатления, которое произвел на молодого поэта этот горельеф. И с равным правом можем мы утверждать, что то внутреннее чувство любви к своему народу и боли, переживаемой за его горестную судьбу, которое вдохновило Марка Антокольского на создание этого горельефа и которым проникнуто, которым буквально "дышит" стихотворение, созданное Самуилом Маршаком, свидетельствует об их общей, совпадающей в главных чертах творческой и гражданской позиции, которая оказалась близкой и разделенной таким ярким и влиятельным деятелем русской культуры, каким был Владимир Васильевич Стасов.
И горельеф, созданный Антокольским, и вдохновленное им стихотворение Маршака, и та творческая дружба и взаимное уважение, которые навсегда связали этих трех людей - Антокольского, Стасова и Маршака - являются ярким и значимым свидетельством тех замечательных традиций взаимной симпатии и взаимного признания, которые объединили творцов культуры, евреев и русских, и которые принадлежат к лучшим страницам истории российской культуры.
Алексей Сперанский-Маршак.
Иерусалим, 1 мая 2004 года.