"Я думал, чувствовал, я жил". - М.:
Советский писатель, 1971. С. 123-127.
А. Викторова
Летом 1918 года, на берегу Онежского озера, в деревне Деревянная, что находилась в семнадцати километрах от Петрозаводска, была организована летняя детская колония.
Для работы в этой колонии заведующий Наробразом, большевик, человек новой формации, привлек нескольких педагогов из Москвы, в том числе и меня, - работников московского воспитательного учреждения "Детский труд и отдых", во главе которого стоял талантливейший педагог и основатель целой педагогической школы - Станислав Теофилович Шацкий. Мы стремились организовать жизнь детей на основе их коллективного самообслуживания. Вооруженные педагогическими идеями Шацкого, мы приехали организовывать детскую колонию под Петрозаводском.
Для колонии был отведен большой одноэтажный дом, - должно быть, школьное помещение. Местный Наробраз очень о нас заботился, обеспечивал хорошее, бесперебойное питание. В колонии жили сироты, беспризорные, дети местных советских работников - всего человек шестьдесят в возрасте от десяти до четырнадцати лет.
Как-то раз (кажется, это было в конце июля) мне пришлось съездить по делам колонии на один день в Петрозаводск. Когда я под вечер вернулась на грузовике с продуктами, навстречу, как обычно, выбежали ребята. А вместе с ними нас встретил какой-то человек в очках - смеющийся и очень приветливый. Он совсем просто со мной поздоровался, тут же помог вылезти из машины. Начали разгружать из кузова вещи. Я сразу подметила, что человек этот очень дружен с ребятами и моими товарищами - педагогами: Ольгой Васильевной Молодых, Анной Акимовной Потоцкой, Александрой Васильевной Знаменской. Но хоть мне и любопытно было узнать, кто же это такой, всяких хозяйственных хлопот было так много, что я даже о нем ничего не спросила.
Только позднее я узнала, что этот человек - петроградский поэт, Самуил Яковлевич Маршак, приехавший в Петрозаводск к своему брату, который работал на лесозаводе. В городе тогда было очень много беспризорных ребят. Самуил Яковлевич подобрал одного смышленого, очень обтрепанного паренька лет тринадцати - четырнадцати. Был он довольно крупного роста - по плечо Маршаку, - весь в веснушках, с крупными чертами лица, маленькими, серыми глазами и отросшей после стрижки под машинку рыжеватой шевелюрой. Звали его Никифором. Маршак привел его в Наробраз и попросил пристроить его в какое-нибудь детское учреждение. А там ему дали для Никифора направление в нашу колонию. И вот он явился с пареньком к нам и остался у нас на ночлег.
Был теплый, безветренный вечер. Мы уложили ребят, и все свободные от дежурств воспитатели пошли вместе с Маршаком на берег. Идти нужно было всего несколько минут, так как дом наш стоял совсем недалеко от озера. Уселись на песок у самой воды. Не помню, как это получилось. Маршак начал по памяти читать стихи. Он расхаживал среди нас вдоль самого берега и читал очень просто и вместе с тем вдохновенно. Сперва он прочел из Лермонтова (до сих пор как будто слышу его голос):
В море царевич купает коня
И слышит: "Царевич, взгляни на меня"...
Потом прочел свои переводы старинной шотландской баллады о женщине из Ашерс Велл, а также нескольких стихотворений Блейка. Читал, насколько я припоминаю, Тютчева, Блока, Маяковского. Больше всего произвели на меня впечатление стихи Тютчева и Маяковского. Эти поэты тогда раскрылись для меня впервые.
Вечер запомнился мне на всю жизнь. Но он не был единственным. Самуил Яковлевич после этого неоднократно (еще раз пять) гостил в нашей колонии: приходил пешком, обычно по субботам, проводил у нас все воскресенье, а рано утром в понедельник уходил обратно в Петрозаводск. И по вечерам, когда мы, не обращая внимания на одолевавших нас комаров, сидели в темноте вокруг костра на берегу Онеги (топливо для костра мы заготавливали днем в близлежащем смешанном лесочке), он опять читал нам стихи, пел песни и разучивал их с нами вместе.
Хорошо помню выученные нами слова и мотив морской английской песни о русалке в его переводе.
И еще мне хорошо запомнилась одна из его любимых русских народных песен:
Вы подуйте в поле, ветерочки,
Со зеленого гая,
Со зеленого гая.
Ты прибудь, прибудь, мой разлюбезный,
Из далекого края,
Из далекого края.
Я и рад бы, милая, прибыти -
Очень край мой далекой,
Очень край мой далекой.
Всё мохи да всё болота,
Всё студеные воды,
Всё студеные воды...
В эти вечера Самуил Яковлевич много рассказывал о своей жизни - такой необыкновенной, радостной, насыщенной в юношеские годы (приезд из Воронежской губернии в Петербург и встречи со Стасовым, Шаляпиным, Горьким, пребывание у Горького в Ялте, учеба в Англии, знакомство с английской поэзией и жизнь в английской "Школе простой жизни", в которой так же, как в нашей колонии, ребята все делали собственными руками) и такой тяжелой и тревожной в последний период. В это время он был отрезан от семьи - жена его, Софья Михайловна, с маленьким сыном жили где-то далеко у его отца, работавшего на химическом заводе. А года за три до того у него трагически погибла маленькая любимая дочка, опрокинувшая на себя кипящий самовар.
В обществе Самуила Яковлевича у нас то и дело завязывался увлекательный разговор на самые разнообразные темы. Его мнение всегда было очень веским. Все, что он говорил, было ново и интересно. Я окончила когда-то филологический факультет. Но, так же как и мои товарищи по работе, не слишком хорошо разбиралась в поэзии. Мы поражались тому, как полно и убедительно Самуил Яковлевич разъяснял нам значение каждого поэта и характерные особенности его творчества, поражались его удивительной памяти - нам казалось, что он знает наизусть всю русскую поэзию.
Он очень любил шутку. Помню, как-то он сказал мне:
- Слушай, Августа (мы все очень скоро перешли с ним на "ты"), я хочу сочинить про тебя стихотворение. Только вот у меня для тебя нет рифмы - получается только "капуста".
Возвращались мы, после костра на берегу, поздней ночью, распевая еще и по пути к дому.
Самуил Яковлевич ночевал в комнате мальчиков. Он необыкновенно хорошо сошелся с ребятами и с нами - педагогами. Всё в жизни колонии его затрагивало. И труд, и отдых, и отношения в коллективе. Он мыл полы, чистил картошку. На равных правах со всеми дежурил на кухне, надевая фартук, энергично размешивал еду в котле, потом тащил вместе с другими дежурными котел в столовую, разливал порции по мискам, резал хлеб. И все это с шутками, прибаутками, с сочиненными тут же на месте стихами про расторопных и нерасторопных ребят, про еду. В столовой у нас стоял длинный стол в виде буквы "Г", покрытый клеенкой, а вдоль него - узкие, длинные скамейки. Самуил Яковлевич усаживался за стол каждый раз в новом месте - все ребята наперебой приглашали его к себе.
В свободные часы он затевал с ребятами разные игры, загадывал им загадки, отправлялся с ними в лес или на Онегу. Они облепят его со всех сторон, а он идет и рассказывает им о природе, о своих путешествиях, выдумывает разные занятные истории. Каких только рассказов не наслышались мы от него во время наших прогулок или сидя в полумраке за длинным столом, слабо освещенным свечками или керосиновой лампой!
Ребята чувствовали в нем "своего", советовались с ним обо всем, доверяли ему свои тайны. До конца сохранил он особую дружбу с Никифором, который оказался очень расторопным, готовым на любую услугу. Будучи одним из самых старших и сильных ребят, Никифор постоянно выполнял у нас самые трудные работы - таскал и колол дрова, приносил из колодца воду.
Удивительно хорошо Маршак разбирал и устранял всякие недоразумения между ребятами. И когда он уходил от нас по понедельникам в Петрозаводск, ребята всегда хором упрашивали его непременно прийти опять. А по субботам, в тот час, когда можно было ждать его прихода, мы все - ребята и педагоги - отправлялись гурьбой к нему навстречу.
Летняя наша колония закрылась в конце августа, и мы - педагоги - перебрались на несколько дней в Петрозаводск.
В Москву мы поехали вместе с Самуилом Яковлевичем - он должен был проехать через Москву к своей семье. Мы - педагоги - жили там коммуной на Малой Дмитровке в "Детском труде и отдыхе" Шацкого. Достать билет из Москвы в те дни было не так-то легко, и Маршак оставался несколько дней у нас. Мы провожали его на вокзал каждый день, а уехал он только через неделю. Но дружба наша этим не кончилась - она продолжалась до последних дней его жизни.