Скульптор И.Я. Гинцбург.
Воспоминания, статьи, письма.
"Художник РСФСР", 1964. С. 130-134.
И.Я. Гинцбург
С Владимиром Васильевичем Стасовым я был знаком сорок лет; он знал меня еще ребенком, потом юношей, затем взрослым человеком. Сперва он заменял мне отца, потом был моим учителем, а впоследствии товарищем и другом, хотя между нами была огромная разница в летах, и воспитании и в общественном положении. Он был уже известным критиком, когда я еще учился в реальном училище. Но Стасов любил молодежь, и ему до глубокой старости не были чужды юношеские порывы и увлечения, до глубокой старости он остался пламенным, восторженным и пылким юношей. Я часто заставал его в обществе юных друзей: с увлечением беседовал он с ними об искусстве, читал им выдающиеся литературные произведения, показывал редкие иллюстрированные издания, интересовался их мнением по различным вопросам и высказывал им свое. Интересовался oн и внешнею жизнью и материальным положением своих юных товарищей и всегда старался помогать им.
Когда я учился в реальном училище, я по воскресеньям приходил обычно к Стасовым, и Владимир Васильевич подолгу расспрашивал меня, как я провожу время, что читаю, чему учусь, как и на какие средства живу. Я ничего от него не скрывал. Перед моим уходом, зная, что я живу очень далеко, он предлагал мне немного денег на извозчика. Я отказывался брать у него деньги, хотя и очень тогда нуждался. Но по возвращении домой я находил в карманах или под подкладкой шапки несколько, бумажек.
Стасов бывал буквально счастлив, когда ему удавалось открыть новый талант. Он тогда торжествовал, словно сам одержал какую-то большую победу. И действительно, на ловца и зверь бежит: Стасову часто удавалось обратить внимание общества на какого-нибудь молодого, еще безвестного художника и предсказать ему блестящую будущность. И эти его предсказания неизменно сбывались. Однажды, зайдя к нему в Публичную библиотеку, я застал его в особенно приподнятом настроении. "Элиас (так называли меня Антокольский и Стасов), - заметьте себе, не забудьте, что в эту субботу вы должны быть у нас: будет нечто необыкновенное, вы услышите нового гениального музыканта, это новая звезда; на вид еще мальчик, тихий, флегматичный, - кажется, что двух слов не умеет сказать, но как заиграет, так там у него внутри все кипит и бурлит. Могучая сила! Впрочем, вы, вероятно, его знаете, это ваш товарищ по гимназии - Глазунов".
В назначенный вечер дом Владимира Васильевича принял праздничный вид. Рефлектором были освещены чудесные репинские портреты Стасова и его сестры Надежды Васильевны. В числе собравшихся гостей были Римский-Корсаков, Бородин, Лядов1, Репин и другие. Семья Стасовых уселась вокруг рояля. И вот Владимир Васильевич, в красной шелковой русской рубахе и зеленых сафьяновых сапогах, весь сияя от радости, подводит Глазунова под руку к роялю. Глазунов, с опущенной головой, глядя исподлобья, как бы нехотя садится и лениво перебирает клавиши. Мне казалось, что он играет неуверенно и боязливо. Долго он играл, точно импровизировал, и когда кончил и встал, то я увидел, какая перемена произошла в его лице: глаза еще смотрели исподлобья, но они были воспалены и, казалось, искрились. "Да, - подумал я, - Владимир Васильевич прав: внутри у этого на вид толстокожего юноши кипит и клокочет необыкновенная сила, и эта сила во время игры одухотворяет его лицо, делая его особенно красивым". "Что скажете? - обратился к Бородину Стасов. - Думали ли вы, что этот мальчик обладает такой силищей". И, не дожидаясь ответа, восторженно прибавил: "Да это сущий Самсон! Я его так и буду называть Самсоном. Это будущий первоклассный композитор". С тех пор Стасов сделался неизменным другом Глазунова и поклонником его таланта. А то, что он предсказывал ему в этот вечер, впоследствии в полной мере сбылось.
Спустя много лет, во время одного из моих частых посещений Стасова в Публичной библиотеке, я застал его погруженным в работу настолько, что он даже не заметил моего прихода. Он писал, и в его работе принимали участие и руки, и голова, и даже ноги. Долго слышалось его тяжелое дыхание и скрип гусиного пера, которым он всегда писал. "Вероятно, произошло что-то особенное, и он строчит громовую статью", - решил я. Но вот он кончил, откинулся назад и, весь в поту, вяло подал мне руку и сказал: "Кажется, что вышло недурно; всю ночь думал, боялся, что не напишу, а внутри у меня все так и ходило. Сию же минуту свезу эту статью в редакцию". - "А что случилось?" - спрашиваю я. - "Не скажу. Завтра сами прочтете в газете. Только смотрите, если не понравится, прямо скажите". С нетерпением развернул я утром "Новости" и прочел большой фельетон Стасова: "Радость безмерная"2. Это была статья о неизвестном певце Шаляпине, который впервые выступил в Петербурге. Содержание статьи вполне соответствовало заглавию: ликование и восторг от появления гениального певца, от огромного таланта, имя которого будет вскоре греметь по всему миру. С досадой бросил я газету: опять поднимется история, опять будет ругань в "Новом времени". И зачем, в самом деле, эти преувеличения, это чрезмерное восхваление. Ведь никто этого Шаляпина не знает, и неизвестно еще, что из него выйдет. А вдруг ошибется Стасов!
В этот же день я встретился кое с кем из близких друзей Стасова. И они были огорчены его статьей. "Словно нарочно дразнит он своих врагов и дает им повод для ругани и брани", - сокрушались они. Ни мне, ни им не приходило тогда в голову, что ошибаемся-то мы, а не Стасов, который не только не преувеличивает, но дает точную и верную оценку подлинному таланту и предсказывает ему такое будущее, которое действительно свершится. Как хороший врач безошибочно ставит диагноз и предвидит исход болезни, так и Стасов определял таланты, их силу и глубину. П.И. Чайковский, когда я лепил с него статуэтку, мне сказал однажды: "Я не разделяю взглядов Стасова на музыку и даже сомневаюсь в глубине его музыкальных познаний, но я должен отдать ему справедливость: он с изумительным чутьем находит молодые таланты, он всегда верно их оценивает, помогает им, толкает их вперед, воодушевляет их". Почти в таких же выражениях отозвался о Стасове и А.Г. Рубинштейн, когда я лепил его.
Смелые суждения Стасова о начинающих талантах приводили в отчаяние некоторых строгих критиков, а господ из "Нового времени" приводили в бешенство. Я помню в "Новом времени" ответ Буренина на статью "Радость безмерная"3, Это было сплошное глумление, сплошная ругань.
Стасов был идейным борцом и не придавал никакого значения личным нападкам на него. Его самолюбие не страдало и тогда, когда те, о которых он заботился, которых он грудью защищал, обнаруживали впоследствии черную неблагодарность. Из передвижников ни один не навестил его во время болезни. Да и на похороны его не явился ни один. А в 90-х годах, когда в Париже имела огромный успех "Могучая кучка", имя того, который в продолжение многих лет о ней говорил и ее пропагандировал, забыли4.
Со своими литературными противниками Стасов враждовал только идейно, но если его оппонент бывал справедлив, то Стасов немедленно выражал ему свое сочувствие и признательность. Однажды в библиотеку к Стасову пришел один издатель и спросил у него совета: кого ему пригласить в редакторы для издания большого художественного журнала. "Александра Бенуа"5, - не задумавшись, сказал Стасов. - "Как, ведь он ваш противник!" - "Что же, я действительно не разделяю его взглядов на искусство, но все-таки он самый образованный, самый культурный критик, с большой эрудицией". В другой раз вопрос касался меня: Стасову хотелось, чтобы я поехал в Ясную Поляну для того, чтобы вылепить статуэтку Л.Н. Толстого. Он написал об этом Софье Андреевне Толстой, прося разрешения мне приехать. Она ответила: "Пускай Гинцбург приедет, тем более, что за него уже просил А.С. Суворин6". Удивленный этим поступком редактора "Нового времени", Стасов написал А.С. Суворину приблизительно следующее: "Мы враги, ваше писание и вашу газету я презираю, но теперь вы совершили хорошее и доброе дело: просили Софью Андреевну о разрешении приехать скульптору Гиицбургу, за которого и я хлопочу. За это я вам очень признателен". На это А.С. Суворин ответил: "Тут вышло какое-то недоразумение: не за Гинцбурга я просил, а за другого скульптора - Бернштама7, который живет в Париже и который также хотел приехать лепить Льва Николаевича. Впрочем, и Бернштам и Гинцбург - оба евреи, и если вам приятен Гинцбург, то я могу о нем вторично написать Софье Андреевне". Когда статуэтка Льва Николаевича была готова, Стасов снова написал А.С. Суворину: сообщил, что статуэтка вышла удачной, и поблагодарил за содействие. Суворин ответил: "Рад, что способствовал появлению нового хорошего портрета с нашего великого Льва. Да простится мне за это хотя один грех, который я совершил по отношению к еврейскому народу"8.
Стасов любил знакомить своих друзей между собою, и в его доме встречались музыканты, литераторы, художники и ученые; их сближению Стасов придавал большое значение, считая, что это важно и для науки, и для литературы, и для искусства. Но на этом пути он иногда терпел и неудачи. Так, он поехал раз с Римским-Корсаковым в Хамовники к Л.Н. Толстому, полагая, что и композитору и писателю будет приятно, а может быть, и полезно узнать друг друга. Но Римский-Корсаков заговорил о красоте, о гармонии в таком смысле, который противоречил взглядам автора статьи "Что такое искусство". Они поспорили, не уступая друг другу, и спор кончился полным разрывом. "Я, кажется, вас огорчил?" - сказал на прощание Римский-Корсаков. - "Напротив, я очень рад, что с вами поговорил: я убедился, какая бывает темнота в понятиях об искусстве", - ответил Толстой9. Таким же неудачным оказалось и свидание изобразителя войны В.В. Верещагина с автором "Войны и мира". Стасов уговорил обоих встретиться у себя в библиотеке, но Толстой по какой-то причине не пришел вовремя, и Верещагин написал ему резкое письмо и не мог забыть Стасову его попытки познакомить его с Толстым10.
Высокого роста, прекрасного сложения, Стасов выделялся своей наружностью и обращал на себя всеобщее внимание. Огромный, красивый лоб, крупные, правильные черты лица, большая седая борода, быстрая походка… Вся его фигура дышала энергией и красотой. Страстно любя искусство, он сам представлял собою объект для искусства. Недаром Репин и другие художники часто его рисовали и лепили. Когда Стасов появлялся где-нибудь на концерте, в театре, на выставке, то его сразу же замечали. "Стасов, Стасов идет", - слышно было во всех углах. Рядом с ним я казался очень маленьким. Как-то раз в зале бывшего Дворянского собрания мы вместе стояли у колонны, и Стасов разговаривал с каким-то музыкантом; он уперся рукою в стену, и я очутился запертым в углу. Долго не знал я, как выйти из этого положения, но потом, почти не согнувшись, я прошел под его рукой. Многие это заметили, и это вызвало смех окружающих.
Крепкого здоровья, никогда до старости не болевший, сохранивший бодрость духа и жизнерадостность, Стасов в последние годы жаловался не на нездоровье, а на то, что ему скоро придется уйти из жизни, которую он так любил. "Вот, Элиас, никто не знает, как я мучаюсь и иногда по ночам не сплю, просыпаясь с ужасными мыслями. Ведь мне немного осталось жить, мне уже минуло восемьдесят лет. Сколько я еще могу прожить? А я еще здоров, чувствую жажду жизни, а между тем приговорен к смерти. За что такая гадость, как смерть!"
Стасов заболел внезапно и свалился, как дуб. Умер он без сознания, но мучился долго: крепкое сердце все не давало ему умереть. Вместе с ним ушла в прошлое, в историю, целая полоса русской критики и русского искусства.
Примечания
1. Лядов Анатолий Константинович (1855-1914) - выдающийся композитор, педагог. ↑
2. "Радость безмерная", см. "Новости и биржевая газета", 1898, 25 февраля. Статья написана В.В. Стасовым по поводу исполнения Ф.И. Шаляпиным роли Ивана Грозного в "Псковитянке" Н.А. Римского-Корсакова во время гастролей в Петербурге московской Русской частной оперы в 1898 г. ↑
3. Гинцбург, очевидно, ошибся в имени автора статьи. Помещенный в газете "Новое время" ответ на статью Стасова "Радость безмерная" был написан сотрудником газеты М.М. Ивановым. 1849-1927. ("Музыкальные наброски: Московская частная опера. Псковитянка и Шаляпин в роли Ивана Грозного", "Новое время", 1898, 30 марта). ↑
4. Концерты музыкантов в Париже состоялись в 1889 г. ↑
5. Бенуа Александр Николаевич (1870-1960) - живописец, график, декоратор, художественный критик и историк искусства, один из организаторов и активных деятелей объединения "Мир искусства". С 1926 г. жил в Париже. ↑
6. Письмо Суворина Стасову от 30 июля 1891 г. (ИРЛИ АН СССР, архив Стасовых, ф. 294, оп. 1, д. 492, л. 89). ↑
7. Бернштам Леопольд Адольфович (1859-1939) - скульптор. Учился в школе Общества поощрения художеств. ↑
8. Письмо Суворина Стасову от 30 июля 1891 г. (ИРЛИ АН СССР, архив Стасовых, ф. 294, оп. 1, д. 492, л. 89). ↑
9. Стасов и Римский-Корсаков были в Москве в начале января 1898 г., чтобы присутствовать на третьем и четвертом представлениях оперы "Садко". 3 января после четвертого представления "они были приглашены к Льву Николаевичу, и тут поздно вечером произошел тот спор между Толстым и Римским-Корсаковым, о котором существует много точных и неточных рассказов. Над. Ник. Римская-Корсакова лично нам о нем рассказывала, как и Стасов, причем оба одинаково говорили, что Толстой, отвергавший все художественно-музыкальные идеи и верования Корсакова, в заключение спора так разгорячился и раздражился, что в передней, провожая Корсакова, сказал: "Сегодня я видел мрак" (Лев Толстой и В.В. Стасов. Переписка. 1878-1906. Л., "Прибой", 1929, стр. 213).
Об этом см. также в письме В.В. Стасова Д.В. Стасову от 5 января 1898 г. ("Лев Николаевич Толстой. Юбилейный сборник". М.-Л., ГИЗ, 1928, стр. 372). ↑
10. Толстой приезжал в Петербург в начале 1880 г. во время выставки картин Верещагина на темы из русско-турецкой войны. Тогда Стасов и хотел познакомить его с Верещагиным. См. недатированное письмо В.В. Верещагина Л.Н. Толстому (А.К. Лебедев. Василий Васильевич Верещагин. Жизнь и творчество, М., "Искусство", 1958, стр. 210) и недатированное письмо Л.Н. Толстого В.В. Стасову (Лев Толстой и В.В. Стасов. Переписка. 1878-1906. Л., "Прибой", 1929, стр. 49), а также ответное письмо Стасова Толстому от 6 марта 1880 г. (там же, стр. 50, 51). ↑