С. Маршак

Воспитание словом

О мастерстве

Зачем пишут стихами?

Ко мне, как и к другим литераторам, обращается немало пишущих людей с вопросом: что такое поэтическое мастерство и как ему научиться.

Многие просят даже порекомендовать какое-нибудь руководство по стихотворному искусству.

Такого руководства, к сожалению, а может быть, и к счастью, нет.

Существуют, конечно, книги по теории стихосложения - их даже немало, - но и по самым лучшим из них нельзя научиться писать настоящие стихи.

Однако мне кажется, что мы, профессиональные литераторы, могли бы общими усилиями помочь своим корреспондентам - а заодно и читателям - хоть отчасти разобраться в вопросах поэтического мастерства, поделившись с ними мыслями и наблюдениями, которые накопились у каждого из нас во время собственной работы и при изучении творчества других поэтов.

В этих "Заметках" я и попытался собрать воедино кое-какие свои мысли, а также выводы из прочитанного мною.

Естественно, что в качестве примеров и образцов я беру по преимуществу тех поэтов, у которых учился сам.

I

О прозе в поэзии

У Чехова есть рассказ "На святках". Старуха Василиса пришла в трактир к хозяйкиному брату Егору, про которого "говорили, что он может хорошо писать письма, ежели ему заплатить как следует".

"- Что писать?" - спрашивает Егор.

"- Не гони!" - отвечает Василиса. - "Небось, не задаром пишешь, за деньги! Ну, пиши. Любезному нашему зятю Андрею Хрисанфычу и единственной нашей любимой дочери Ефимье Петровне с любовью низкий поклон и благословение родительское навеки нерушимо.

- Есть. Стреляй дальше".

"- ...мы живы и здоровы, чего и вам желаем от господа... царя небесного...

...царя небесного... - повторила она и заплакала.

Больше ничего она не могла сказать. А раньше, когда она по ночам думала, то ей казалось, что всего не поместить и в десяти письмах... сколько за это время было в деревне всяких происшествий, сколько свадеб, смертей. Какие были длинные зимы! Какие длинные ночи!.."

- Чем твой зять там занимается? - спросил Егор.

- Он из солдат, батюшка... В одно время с тобой со службы пришел...

...Егор подумал немного и стал быстро писать.

"В настоящее время, - писал он, - как судба ваша через себе определила на Военое Попрыще, то мы Вам советуем заглянуть в Устав Дисцыплинарных Взысканий и Уголовных Законов Военного Ведомства..."

"Он писал и прочитывал вслух написанное, а Василиса соображала о том, что надо бы написать, какая в прошлом году была нужда, не хватило хлеба даже до святок, пришлось продать корову..."

"И поэтому Вы можете судить... какой есть враг Иноземный и какой Внутреный. Перьвейшый наш Внутреный Враг есть: Бахус".

"Перо скрипело, выделывая на бумаге завитушки, похожие на рыболовные крючки".

А старик, Василисин муж, прослушав письмо, доверчиво кивал головой и говорил:

"Ничего, гладко... дай бог здоровья. Ничего..."

Егор из чеховского рассказа - равнодушный писарь, "сытый, здоровый, мордатый, с красным затылком".

Но так легко поставить на его место некоего литератора примерно такой же комплекции. Народ просит его, человека, владеющего пером, выразить все то, о чем "не поместить и в десяти письмах", а он преспокойно выделывает на бумаге завитушки, похожие на рыболовные крючки.

Народ, умный, терпеливый и вежливый народ, читает такую мудреную "цывилизацию Чинов Военного Ведомства" и подчас только головой кивает:

"Ничего, гладко... дай бог здоровья. Ничего..."

Правда, в наше время народ уже не тот. Его не обманешь витиеватыми фразами и писарскими завитушками. Да и молчать он, пожалуй, не станет, если почувствует пошлость, которую в глубине души чувствовала даже безропотная Василиса.

Но все же чеховский рассказ не утерял своей действенности, своей сатирической горечи и до сих пор.

Доныне еще многие мысли и чувства народа не ложатся на бумагу, не входят в литературную строку. У нас и сейчас еще не совсем вышли из моды каллиграфические завитушки.

И в наши дни есть еще немало людей, которые не считают поэтичными стихи старика Некрасова и родственных ему наших современников, то есть стихи, где нашли себе место многие житейские происшествия: и смерти, и свадьбы, и длинные зимы, и длинные ночи.

А ведь наличием этой прозы в стихах, в повестях и романах измеряется поэтическая честность, поэтическая глубина, ею измеряется и художественное мастерство.

Может ли быть мастерство там, где автор не имеет дела с жесткой и суровой реальностью, не решает никакой задачи, не трудится, добывая новые поэтические ценности из житейской прозы, и ограничивается тем, что делает поэзию из поэзии, то есть из тех роз, соловьев, крыльев, белых парусов и синих волн, золотых нив и спелых овсов, которые тоже в свое время были добыты настоящими поэтами из суровой жизненной прозы?

Правда, этот готовый поэтический набор, которым пользуются литературных дел мастера, то и дело меняется. В одну эпоху это - роза, в другую - греза, в третью - синий платочек.

Но из-за плеча такою литератора, какой бы моды он не придерживался, всегда выглядывает тот же писарь, - "сытый, здоровый, мордатый, с красным затылком", набивший руку грамотей, который "может хорошо писать...".

Есть особое писарское высокомерие, которое ставит превыше всего своеобразие и щегольство росчерка. Иной ради этого росчерка даже перевернет страницу вверх ногами, чтобы удобнее было вывести на ней последние, самые замысловатые завитушки. Такому профессионалу кажется, что содержание - только повод для того, чтобы показать, как искусно он "владеет пером".

Целые поколения стихотворцев воспитывались на том, что главное в их деле заключается в своеобразии писательского почерка, являющегося самоцелью, а не естественным результатом вполне сложившегося мировоззрения, характера, отношения к действительности.

И не так-то легко отказаться от такой привычки работать "на холостом ходу".

Не одному поколению поэтов прививалось смолоду убеждение, что поэтический словарь существенно отличается от словаря прозаического, что поэзия представляет собою своего рода легковой транспорт, не предназначенный для перевозки слишком больших грузов, которые полагается возить прозе.

Бог создал мир из ничего.
Учись, художник, у него! -

писал когда-то беззаботный поэт-декадент.

Но ведь и чеховский Егор стряпал свое письмо из ничего - вернее, из той "словесности", которою начинили ему голову в казарме. Поэтому-то его ровная и "гладкая" писарская строка не вмещала никакого подлинного материала, была глуха к живому голосу живых людей.

Так бывает и с поэзией.

Мы знаем целые периоды в ее истории, когда она страдала особой профессиональной глухотой. В таких случаях у нее вырабатывается свой собственный, весьма ограниченный и условный, непереводимый словарь. Правда, она не отказывалась подчас говорить и о жизненных явлениях, - или, вернее сказать, называла их по имени, но все, чего бы она ни касалась, - жизнь, смерть, любовь, война - превращалось у нее в словесный узор.

Особенно ощутимо это было во дни испытаний и потрясений - таких простых и грубых, как засуха, голод, изнурительная война.

Не было ли похоже на лихое сочинение чеховского Егора некое письмецо - тоже от имени деревенской бабы, но почему-то в стихах, за подписью известного поэта? Появилось оно во время войны 1914 года и называлось "Запасному - жена"¹.

Какие же чувства простой русской женщины-солдатки отразили стихи поэта?

Если ж только из-под пушек
Станешь ты гонять лягушек,
Так такой не нужен мне!
Что уж нам господь ни судит,
Мне и то утехой будет,
Что жила за молодцом.
В плен врагам не отдавайся,
Умирай иль возвращайся
С гордо поднятым лицом...

Так и пишет эта бой-баба: "С гордо поднятым лицом".

И дальше:

...Бабы русские не слабы, -
Без мужей подымут бабы
Кое-как своих детей,
Обойдутся понемногу,
Люди добрые помогут,
Много добрых есть людей...

Напрасно вы стали бы искать в этих стихах, в самом их ритме боль разлуки, тревогу за близкого человека. А ведь такие чувства отнюдь не противоречат подлинному, не квасному патриотизму.

...Обойдутся понемногу,
Люди добрые помогут,
Много добрых есть людей...

Какая же такая баба уполномочила поэта написать это разудалое письмецо своему "запасному" во дни тяжелой и очень непопулярной в народе войны 1914 года?

Впрочем, вряд ли сам автор отдавал себе ясный отчет в том, что пишет. Стихи были изготовлены к случаю, по моде своего времени, по условным ее законам и, в сущности, представляли собою стилизацию, литературную подделку под якобы "народную", солдатскую песню. А стилизация как бы снимает с автора ответственность за содержание.

По правде сказать, только кажется, что снимает. Пусть читатели не протестуют, а народ, от имени которого пишется такое послание, до поры до времени молчит или говорит недоуменно:

- Ничего, гладко...

Но приходит час, и вся фальшь, прикрытая условностью, модой, выступает наружу, и никакая стилизация не служит ей оправданием.

Если бы даже не осталось других доказательств непопулярности в нашей стране империалистической войны 1914 года, - в этом можно было бы легко убедиться, перелистав сборники военных стихов того времени.

Об Отечественной войне 1812 года говорят нам стихи Батюшкова, Жуковского, Пушкина, Дениса Давыдова, Лермонтова².

Памятью о Севастопольской кампании навсегда остались в нашей поэзии немногословные, но глубокие строчки Некрасова³, Тютчева⁴.

Больше сказать эти поэты не могли, связанные царской цензурой.

А война 1914 года породила множество холодных, плоских, легковесных, псевдонародных, глубоко штатских стихов.

На глянцевитой бумаге, на страницах, украшенных фотографиями в альбомных овалах, печатались стихи какой-то дамы Е.В. Минеевой о казаке Кузьме Крючкове, который

На резвой лошади, бряцая храбро шпагой,
Разбил насмерть одиннадцать врагов.

И тут же - стихи в псевдорусском колокольном стиле, озаглавленные "О, Русь!" и подписанные почему-то экзотическим псевдонимом "Маугли".

В бранной порфире царица сермяжная -
      Русь - это ты!... -

писал таинственный господин Маугли.

Впрочем, плохие и плоские стихи всегда появлялись - в любые времена.

Но за всеми этими "сермяжными индусами" и дамами-любительницами шли пестрой вереницей, как ряженые на святках, известные профессиональные поэты, не отказавшиеся даже в эти трагические дни от обычной своей позы, от привычного грима.

Только мастерства в их стихах было меньше, чем в мирное время. Ведь мастерство неотделимо от содержания. Оно повышается или понижается в зависимости от того, что именно человек мастерит.

Недаром же Маяковский - тогда еще очень молодой и по-юношески задорный - обнаружил пустоту, безличие и однообразие батальных стихов того времени, склеив одно стихотворение из трех четверостиший разных и различных поэтов ("Поэты на фугасах", 1914)⁵.

Федор Сологуб, который в мирное время цедил, как ликер, то скептические, то эротические строки стихов и прозы, оказался в это время автором бойких куплетов, приведенных выше ("Если ж только из-под пушек станешь ты гонять лягушек..." и т. д.).

Томный М. Кузмин⁶ тоже освежил свою лирику стихами на военные темы, написанными в изысканно-небрежной, нарочито простодушной манере:

Небо, как в праздник, сине,
       А под ним кровавый бой.
Эта барышня - героиня,
       В бойскауты идет лифт-бой...

И фатоватый, развязный, усвоивший тон всеобщего любимца, которому все позволено, Игорь Северянин выступил с жизнерадостными военными "поэзами":

Друзья! Но если в день убийственный
Падет последний исполин,
Тогда, ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин⁷.

Казалось бы, большие исторические события, потребовавшие от народа так много жертв, должны были наполнить поэзию гневной, горячей прозой, какою полны были стихи Некрасова о войнах его времени:

Брошены парады,
Дети в бой идут.
А отцы подряды
На войска берут...

...Дети! вас надули
Ваши старики:
Глиняные пули
Ставили в полки!⁸

И в последнюю царскую войну солдат надували и предавали, а поэты - большинство поэтов - предпочитали жить в поэтической дали и писать этак со стороны, по-"земгусарски" об окопах, кровавых боях, пушках и лазаретах. И все это было так же бездушно, так же мало отражало мысли и чувства миллионов людей, как писарская "цывилизация Чинов Военого Ведомства".

Достаточно положить рядом поэтические антологии, посвященные двум мировым войнам - империалистической 1914 года и Великой Отечественной, - чтобы преисполниться высокой и законной гордостью за нашу советскую поэзию, неотделимую от своего народа и воевавшую вместе с ним. Правда, и в это время было немало скороспелых, банальных и безличных стихов, но не они определяли собой характер поэзии военных лет.

А много ли честных и живых стихотворных строчек оставила нам последняя война императорской России?

Очень немного.

Пожалуй, только буйно-протестующие строчки Маяковского, который с первых же дней восстал против этой войны и отчетливо увидел ее виновника - рубль, "вьющийся золотолапым микробом"⁹.

А из множества стихов, написанных поэтами старшего поколения, проникновенно и достойно звучат до сих пор разве только стихи Александра Блока, на первый взгляд такие неожиданные для автора "Незнакомки" и "Снежных масок":

Петроградское небо мутилось дождем,
        На войну уходил эшелон.
Без конца - взвод за взводом и штык за штыком
        Наполнял за вагоном вагон¹⁰.

В этих строгих и мерных стихах, похожих по ритму на баллады, которые поют в вагонах, была простая житейская правда и предчувствие великих, грозных событий:

...Уж последние скрылись во мгле буфера,
        И сошла тишина до утра,
А с дождливых полей все неслось к нам ура,
        В грозном клике звучало: пора!

Александр Блок и Владимир Маяковский - поэты очень различные по возрасту, темпераменту, характеру дарования и мировоззрению.

Маяковский открывает большую поэзию нашей советской эпохи. Блок завершает собою поэзию дореволюционную.

Но их роднит то, что оба они в эти исторические дни много и напряженно думали, знали цену поэтическому слову, понимали ответственность поэта перед временем и народом. Оба они далеки от всего, что было в литературе узкопрофессионального, высокомерно-"писарского".

Среди их современников было немало талантливых поэтов и способных стихотворцев.

Как же случилось, что поэзия в последние предреволюционные десятилетия утратила свою власть над читателем?

Мы хорошо помним имена популярных в то время и даже любимых тогдашними читателями поэтов. Но разве можно сравнить их идейное влияние с влиянием современных им прозаиков - Льва Толстого, Короленко, Чехова, Горького?

А ведь еще в некрасовские времена, когда жили и работали такие гиганты русской прозы, как тот же Лев Толстой, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Салтыков-Щедрин, поэзия не уступала прозе, а делила с ней роль идейного руководителя, выразителя чувств, "властителя дум". Поэзия - конечно, в лучших ее образцах - была так же содержательна, интересна и толкова, как лучшая проза. Стихов Некрасова читатели ждали не менее жадно, чем новых глав самого волнующего романа.

На это могут возразить, что далекое прошлое всегда представляется нам в каком-то ореоле. Но ведь Некрасов уже при жизни стал народным поэтом и занял, преодолев сопротивление многих скептически к нему относившихся литераторов, прочное место наряду с великими поэтами, уже окруженными ореолом вечной славы.

"Вы на публику имеете влияние не менее сильное, нежели кто-нибудь после Гоголя", - писал Некрасову Чернышевский в 1856 году¹¹.

А когда на похоронах Некрасова Достоевский назвал его имя рядом с именами Пушкина и Лермонтова, послышались молодые голоса:

- Нет, выше!¹²

Конечно, не это восторженное восклицание, прозвучавшее у открытой могилы, определяет удельный вес и значение Некрасова в нашей поэзии.

Вокруг его имени еще долго кипела борьба - да и доныне она не совсем утихла. Но стихи Некрасова проникли в народ безымянной песней - "Коробушкой", "Кудеяром-атаманом", "Тройкой", "Несжатой полосой", стали достоянием каждого мало-мальски грамотного человека, вызвали к жизни множество поэтов-самоучек, вошли в обиход людей самого разного возраста.

Школьники твердили наизусть: "Ну, пошел же, ради бога..." и "Мороз-воевода дозором..."

Студенты пели: "Выдь на Волгу: чей стон раздается..."

Так оно и должно было случиться.

На общенародное признание имеет право только умная и зрелая поэзия, которая, как и проза, охватывает разнообразные области жизни и решает серьезные задачи.

А когда поэзия выходит из графика движения, ее незаметно переводят на запасный путь.

У нее могут быть свои любители, но она перестает быть чтением.

У поэтов, проделавших на своем веку какую-то работу, а не живших в литературе "на всем готовом", всегда есть точный адрес и точная дата их жизни и работы.

Этим адресом не может быть вселенная.

Мы все живом во вселенной - об этом забывать не надо, - но, кроме того, у каждого из нас есть более простой и определенный адрес - страна, область, город, улица, дом, квартира.

Наличие такого точного адреса может сложить критерием, позволяющим отличить подлинную поэзию от производной.

Точный адрес был и у Шекспира, и у Пушкина, у Чехова, Горького, Блока и Маяковского.

А вот, скажем, Габриэль д'Аннунцио¹³ давал читателю такие координаты:

"Вселенная, мне".

По этому адресу еще труднее найти человека, чем по адресу, указанному Ванькой Жуковым:

"На деревню дедушке".

На узкий круг людей многозначительный вселенский адрес может произвести впечатление, но ведь книги - и проза и стихи - держат экзамены, подвергаются испытанию и проверке чуть ли не каждый год, и все то, что неполноценно, рано или поздно проваливается, не выдерживает испытания временем. Обнаруживается подоплека поддельной книги, проступает ее схема - скелет.

И если Шекспир, Данте, Сервантес, Пушкин, Гоголь живут долго, то это не значит, что они переходят из десятилетия в десятилетие, из века в век без экзамена. Нет, они тоже проверяются временем и блестяще выдерживают испытания.

Впрочем, мысль о бессмертии или даже о литературном долголетии не должна особенно беспокоить литераторов. Все равно сие от них не зависит.

А вот честное, неравнодушное отношение к своему времени, к своим современникам, к своему народу - таково главное условие подлинной поэтической работы.

Вряд ли весьма модный при жизни поэт Владимир Бенедиктов мог предвидеть, что его невинные стишки о кудрях покажутся потомкам (да и умным современникам) не только смешными и нелепыми, но и возмутительными по своей бестактной игривости.

Кудри девы-чародейки,
Кудри - блеск и аромат,
Кудри - кольца, струйки, змейки,
Кудри - шелковый каскад!

...Кто ж владелец будет полный
Этой россыпи златой?
Кто-то будет эти волны
Черпать жадною рукой?..¹⁴

Потомок вправе спросить: "Позвольте, а когда были написаны эти стишки?"

И, узнав, что они были "дозволены ценсурою" в год смерти Пушкина, еще больше обидится на поэта Бенедиктова - не столько за это совпадение, сколько за то, что и после Пушкина оказалось возможным появление в печати таких домашних, альбомных стихов.

Бестактность их - не в любовной теме. Тема эта вполне уместна и законна в романе и в повести, в драме и в поэме, а в лирических стихах - и подавно.

"Поэзия сердца имеет такие же права, как и поэзия мысли", - говорил Чернышевский¹⁵.

Однако в поэзии, которая является не частным делом, а достоянием большого круга читателей, народа, даже любовная лирика, выражающая самые сокровенные чувства поэта, не может и не должна быть чересчур интимной. Читатель вправе искать и находить в ней себя, свои сокровенные чувства. Только тогда лирические стихи ему дороги и нужны. В противном же случае они превращаются в альбомные куплеты, неуместные на страницах общедоступной книги или журнала.

Сколько поколений повторяло вслед за Пушкиным:

Прими же, дальная подруга,
Прощанье сердца моего,
Как овдовевшая супруга,
Как друг, обнявший молча друга
Пред заточением его¹⁶.

Но кому какое дело до сложных чувств стихотворца Бенедиктова к некоей замужней особе:

Так, - покорный воле рока,
Я смиренно признаю,
Чту я свято и высоко
Участь брачную твою;
И когда перед тобою
Появлюсь на краткий миг,
Я глубоко чувство скрою,
Буду холоден и дик...

...Но в часы уединенья,
Но в полуночной тиши -
Невозбранного томленья
Буря встанет из души...
...И в живой реке напева
Молвит звонкая струя:
Ты моя, мой ангел-дева,
Незабвенная моя!

Стихотворный ритм верно служит настоящему поэтическому чувству. Но с какой откровенностью выдает он пошлость лихого гитарного перебора:

Ты моя, мой ангел-дева,
Незабвенная моя!

Ту же пошлую легковесность и бестактность находил Маяковский в лирических излияниях некоторых современных ему стихотворцев. Вспомните "Письмо к любимой Молчанова, брошенной им...".

Но дело не только в публичном выражении домашних и не всегда почтенных чувств.

Время предъявляло и предъявляет свой счет поэтам значительно более крупным и подлинным, чем, скажем, Владимир Бенедиктов.

В "Дневнике писателя" Достоевского есть любопытные строчки, посвященные знаменитому стихотворению Фета "Шепот, робкое дыханье...".

Как известно, в этом стихотворении совсем нет глагола, а есть только существительные с некоторым количеством прилагательных.

У Пушкина, в противоположность Фету, то и дело встречаются строфы, состоящие почти сплошь из глаголов:

"Иди, спасай!" Ты встал - и спас...¹⁷

Или:

"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей"¹⁸.

Тут ни одного прилагательного; зато как много действия - непрерывная цепь глаголов.

Глаголы, великолепные, энергичные, действенные, пронизывают все описание Полтавской битвы, и только в одном четверостишии, где напряжение боя достигает своей высшей точки, существительные постепенно, в сомкнутом строю, вытесняют глаголы:

Швед, русский - колет, рубит, режет.
Бой барабанный, клики, скрежет,
Гром пушек, топот, ржанье, стон,
И смерть и ад со всех сторон.

Но ведь это - горячая, прерывистая речь, которая спешит угнаться за стремительным бегом событий. В ней естественно сгрудились в одном месте подлежащие, в другом - сказуемые; в третьем сказуемые вовсе исчезли, как это случается в устном торопливом рассказе.

Другое дело - стихи Фета "Шепот, робкое дыханье...".

Все строчки этого стихотворения - целых двенадцать строчек - состоят почти из одних только существительных без единого глагола.

Но суть дела не в этой поэтической причуде.

Вот что пишет Достоевский по поводу упомянутых стихов Фета.

Полемизируя с теми, кого он называет "утилитаристами" (то есть сторонниками общественно полезного искусства), и, видимо, желая объяснить себе и другим их точку зрения, он предлагает читателям такую нарочито экстраординарную ситуацию:

"Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял... Жители толкаются по улицам, в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского Меркурия (тогда все издавались в Меркурии). Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые известия о погибших, о пропавших без вести и проч. и проч. И вдруг - на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего:

Шепот, робкое дыханье,
        Трели соловья,
Серебро и колыханье
        Сонного ручья,

Свет ночной, ночные тени,
        Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
        Милого лица,

В дымных тучках пурпур розы,
        Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы.
        И заря, заря!..

Да еще мало того: тут же, в виде послесловия к поэмке, приложено в прозе всем известное поэтическое правило, что тот не поэт, кто не в состоянии выскочить вниз головой с четвертого этажа...

Не знаю наверно, как приняли бы свой Меркурий лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трели соловья накануне слышались под землей такие трели, а колыханье ручья появилось в минуту такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать

В дымных тучках пурпур розы...

или

Отблеск янтаря,

но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни..."

Надо сказать, что не лиссабонцы, и не "утилитаристы", а сам Достоевский - может быть, даже вопреки своим намерениям - подверг суровой казни "знаменитого поэта" и его стихи о шепоте и робком дыхании. Он изничтожил эти хрупкие стихи, идиллические и благополучные, показав их в пылу полемики на трагическом фоне лиссабонского землетрясения и сопоставив грозное колыхание земли с "колыханьем сонного ручья".

Конечно, землетрясения случаются не так часто, и, пожалуй, очень немногие лирические стихи могут выдержать аккомпанемент подземного гула и грохота разрушающихся зданий!

Но безусловно справедливо в этом рассуждении одно.

Любая строфа или строчка поэта появляется не в пустоте, не в отвлеченном пространстве, а всегда на фоне большой народной жизни, на фоне многих событий или хотя бы "происшествий", о которых собиралась рассказать в своем несостоявшемся письме чеховская Василиса.

И совершенно справедливо назван в этом рассуждении поступок поэта (там так и сказано: поступок) небратским.

Небратскими, как бы чужеродными были многие строчки Аполлона Майкова¹⁹, Щербины²⁰, Бенедиктова²¹.

"Братскими" были стихи и проза Пушкина, великодушною, щедрого, верного народу поэта.

"Братскими" были стихи и повести Лермонтова, стихи, песни и сатиры Некрасова.

Вспомните лермонтовское простое, ничем не приукрашенное, уже близкое к толстовскому, описание битвы под Гихами:

И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть...
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна²².

И дальше:

Уже затихло все; тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух. Генерал
Сидел в тени на барабане
И донесенья принимал.

Беспощадно реалистическое изображение боя не мешает высокому взлету мысли поэта.

За медленными, тяжелыми и густыми, как испарения крови, строчками следуют стихи:

...Тянулись горы - и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: "Жалкий человек.
Чего он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он - зачем?"

Эти мысли и до сих пор приходят в голову людям перед лицом грозных военных событий, приходят в том же ритме, в той же естественной последовательности.

Недаром народ так бережно удержал в памяти правдивые строки Лермонтова и не сохранил слишком "поэтичных" стихов Бенедиктова.

На что ему нужны писарские выкрутасы и упражнения в каллиграфии!

В свое время Фет написал язвительные стихи, обращенные к псевдопоэту. Как известно, он метил в Некрасова.

Молчи, поникни головою,
Как бы представ на Страшный суд,
Когда случайно пред тобою
Любимца муз упомянут!

На рынок! Там кричит желудок,
Там для стоокого слепца
Ценней грошовый твой рассудок
Безумной прихоти певца...²³

Но напрасно Фет взывал к суду.

Время по-своему рассудило спор между так называемым "грошовым рассудком" Некрасова и "безумной прихотью" Фета.

Правда, наша поэзия навсегда сохранит сосредоточенную, музыкальную, прихотливую лирику Фета.

...Ряд волшебных изменений
        Милого лица...

Сохранит фетовские стихи о русской природе, по поводу которых Тютчев писал:

Иным достался от природы
Инстинкт пророчески-слепой:
Они им чуют, слышат воды
И в темной глубине земной...

Великой матерью любимый,
Стократ завидней твой удел:
Не раз под оболочкой зримой
Ты самое ее узрел...²⁴

Лучше не скажешь о свежести, непосредственности и остроте фетовского восприятия природы. Его стихи вошли в русскую природу, стали ее неотъемлемой частью.

Кто из нас не бережет в памяти чудесных строк о весеннем дожде:

Две капли брызнули в стекло,
От лип душистым медом тянет,
И что-то к саду подошло,
По свежим листьям барабанит²⁵.

Или о полете бабочки:

Ты прав. Одним воздушным очертаньем
       Я так мила.
Весь бархат мой с его живым миганьем -
       Лишь два крыла... ²⁶

У редкого художника найдешь такой проникновенный пейзаж:

И путь заглох и одичал,
Позеленелый мост упал
И лег, скосясь, во рву размытом,
И конь давно не выступал
По нем подкованным копытом...²⁷

Это - тоже поэзия, добытая из прозы, а не взятая из готового поэтического арсенала.

И все же язык Фета - не язык народа. Поэт исключил из своего словаря все, что казалось ему житейским, грубым, низменным. Природа, любовь, сложные и тонкие чувства - вернее, ощущения - вот предмет его поэзии.

Александр Блок, ценивший Фета, но видевший сознательную ограниченность его поэзии, говорит в одной из своих статей:

"Вот так, как написано в этом письме, обстоит дело в России, которую мы видим из окна вагона железной дороги, "из-за забора помещичьего сада да с пахучих клеверных полей, которые еще А.А. Фет любил обходить в прохладные вечера, "минуя деревни"²⁸.

Впрочем, у Фета есть стихи и о деревне. Но речь в них идет, в сущности, не о деревне, а о "деревеньке" - то есть об имении, усадьбе.

На страницах фетовских стихов нет не только некрасовских, но и пушкинских прозаизмов - вроде:

...Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет...²⁹

Или:

Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит к нам...

Самого себя Фет называет "природы праздным соглядатаем"³⁰. А природа у него - точно в первый день творения: кущи дерев, светлая лента реки, соловьиный покой, журчащий сладко ключ. В этом мире есть своя таинственная жизнь:

День бледнеет понемногу.
Вышла жаба на дорогу,

...Различишь прилежным взглядом,
Как две чайки, сидя рядом,
Там, на взморье плоскодонном,
Спят на камне озаренном³¹.

Если назойливая современность и вторгается иной раз в этот замкнутый мир, то она сразу же утрачивает свой практический смысл и приобретает характер декоративный.

Вот как, например, отразилась в поэзии Фета железная дорога, которую при его жизни проложили среди русских полей, лесов, болот:

И, серебром облиты лунным,
Деревья мимо нас летят,
Под нами с грохотом чугунным
Мосты мгновенные гремят.

И, как цветы волшебной сказки,
Полны сердечного огня,
Твои агатовые глазки
С улыбкой радости и ласки -
Порою смотрят на меня³².

Здесь отлично сказано и про "мгновенные мосты", и про деревья, облитые лунным серебром (про глазки, сказки и ласки - хуже). Но Фету и в голову не приходило, что о железной дороге можно писать не только с пассажирской точки зрения.

Долг строителям дороги заплатил за него, пассажира первого класса, и за его спутницу с агатовыми глазками другой русский поэт - Некрасов.

Некрасовская "Железная дорога" тоже начинается с того, что за окном вагона мелькают родные места, залитые лунным сиянием. И даже рифма в одной из первых строф та же, что у Фета: "лунным - чугунным".

Но говорится в этих стихах совсем о другом:

Добрый папаша! К чему в обаянии
Умного Ваню держать?
Вы мне позвольте при лунном сиянии
Правду ему показать...

...Прямо дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то все косточки русские...
Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?

Конечно, в некрасовских стихах гораздо меньше легкости и внешней красивости, чем в одноименных стихах Фета. Они жестче, грубее.

Но поэтичными их делает сила воображения, значительность мысли и чувства. А это отражается в энергии и своеобразии стиха.

В мире есть царь: этот царь беспощаден,
Голод названье ему.

Водит он армии; в море судами
Правит; в артели сгоняет людей,
Ходит за плугом, стоит за плечами
Каменотесцев, ткачей...

И не так страшны в этой реалистической балладе призраки мертвецов, обгоняющие лунной ночью поезд, как точные, неприкрашенные образы живых строителей дороги.

                             ...Волосом рус,
Видишь, стоит, изможден лихорадкою,
Высокорослый, больной белорус.

Губы бескровные, веки упавшие,
Язвы на тощих руках,
Вечно в воде по колено стоявшие
Ноги опухли; колтун в волосах...

Даже "колтун" попал в стихи! Это вам не "агатовые глазки".

Незачем было Достоевскому переносить Фета в восемнадцатый век, в Лиссабон, и показывать ему там ужасы землетрясения. Картина постройки железной дороги в некрасовские и фетовские времена достаточно трагична, чтобы служить разительным контрастом "шепоту, робкому дыханью..."!

Но не для того, чтобы напугать или разжалобить читателя, была написана Некрасовым "Железная дорога". Стихи эти суровы и трезвы. Посвященные детям, они зовут растущих людей к действию, к деятельности. Они говорят о будущем, когда народ, который "вынес и эту дорогу железную",

Вынесет все - и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только - жить в эту пору прекрасную
Уж не придется ни мне, ни тебе.

Но, может быть, стихи Некрасова, перегруженные публицистикой, даже какой-то хроникой событий, в конце концов оказались газетной однодневкой, зажигательной прокламацией и утеряли с годами жар чувства, остроту мысли, новизну стиля? Может быть, они давно стали достоянием литературного архива, между тем как стихи Фета, - говоря его же собственными словами, - "золотом вечным горят в песнопении"?

Нет, это не так.

Современный ценитель поэзии найдет, пожалуй, больше поэтической неожиданности и своеобразия в словаре, в ритме некрасовской "Железной дороги", чем в "Железной дороге" Фета.

Трудно и даже невозможно сравнивать стихи, написанные разными поэтами в различной манере и стиле, но нынешнему читателю некрасовская поэма, вероятно, попросту покажется интереснее. Перед его глазами возникнет в мельчайших подробностях целая эпоха с меднолицыми, "присадистыми" подрядчиками и босыми мужиками, строителями первой чугунки.

В этом-то и заключается преимущество жизненной, правдивой поэзии, которую многие из современников обычно упрекают в излишних "вульгаризмах", в нарушении условных поэтических приличий.

Она живет долго и сохраняет свою питательность для многих и многих поколений.

И каждое поколение находит в ней что-нибудь новое, ускользнувшее от внимания прежних читателей, ибо подлинная правда сказывается и в крупных, заметных с первого взгляда подробностях, и в самых мелких, едва уловимых деталях. Да и крупное открывается со временем в новом свете.

Некрасов, честный и трудолюбивый литератор, получивший звание поэта от самого народа, не слишком заботился на своем веку о чистоте поэтических риз, бывал в самых глухих закоулках жизни, среди самого разнообразного люда. Такой пассажир, не первого, а третьего или даже четвертого класса, может рассказать современникам и потомкам много любопытного и поучительного.

II

О стихе работающем и праздном

О том, какая судьба ожидает поэзию Некрасова в будущем, существовало в свое время немало предсказаний.

"...Я убежден, что любители русской словесности будут еще перечитывать лучшие стихотворения Полонского, когда самое имя г. Некрасова покроется забвением..."

"...Я убежден: его (Некрасова. - С.М.) слава будет бессмертна... вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов".

Первое из этих двух утверждений принадлежит И.С. Тургеневу (письмо редактору "С.-Петербургских ведомостей". 1870, январь). Второе - Н.Г. Чернышевскому (письмо к А.Н. Пыпину. 1877, август).

Потомкам предстояло решить, кто из них прав.

Почти целое столетие, которое лежит между нами и этими предсказаниями, - вполне достаточный срок для их проверки.

Как же рассудило время?

Время решительно стало на сторону человечной и народной, умной и сердечной некрасовской поэзии, широко охватывающей жизнь, далеко заглядывающей вперед.

Отдав должное всем поэтическим заслугам Фета и Полонского, бережно отобрав их лучшие стихи, оно все же признало победителем Некрасова.

В чем же его победа? В том, что для народа поэзия Некрасова стала своей, народной и послужила ему оружием в борьбе; в том, что она питала и питает не одно поколение поэтов, столь различных меж собой, как, например, Добролюбов и поэты "Искры", Блок, Маяковский и Твардовский.

Может ли сравниться с его значением и влиянием поэзия Фета и Полонского?

Овладевая русским стихом, всеми его богатствами и возможностями, молодые поэты не могут пройти мимо огромного и сложного поэтического хозяйства Некрасова.

Они не могут не оценить в должной мере подвиг поэта, который после Державина, Жуковского и Крылова, после Пушкина и Лермонтова создал свой собственный, вполне современный стих, нашел свой ритм и строй речи, вобравший все своеобразие этих трудных переломных десятилетий, зазвучавший всеми их голосами.

В этом строе речи плавная народная песня сочетается с устным пестрым говором, высокая поэтическая традиция с газетной злободневностью.

Какая сила и какое искусство нужны поэту, который всегда имеет дело с неподатливым, новым, разнообразным, впервые входящим в поэзию материалом!

Если снобы разных толков не видят этого мастерства, тем хуже для них. Это доказывает только, что они не понимают стихов, не умеют вглядываться и вслушиваться в стихи.

Как у любителей изысканной кухни, так называемых "гурманов", гордящихся своим прихотливым вкусом, на самом-то деле вкус притуплен острыми приправами, небо и язык обожжены всякими пряностями, так и литературные гурманы, пресыщенные поэзией, слышат только трескучую "музыку персидского шаха"^* и глухи к оттенкам слова.

А Некрасов требует от своего читателя очень тонкого внимания и слуха; он - один из тех поэтов, которых нельзя читать глазами, про себя. В его стихах звучит голос, человеческий голос, то обличающий, то лирический, то повествовательно-жанровый, характерный.

Вспомним - Бозио. Чванный Петрополь
Не жалел ничего для нее.
Но напрасно ты кутала в соболь
Соловьиное горло свое... ^**

Но как отличен стих Некрасова там, где поэт изображает современный ему быт:

- Государь мой! куда вы бежите? -
"В канцелярию; что за вопрос?
Я не знаю вас!" - Трите же, трите
Поскорей, бога ради, ваш нос!
Побелел! - "А! весьма благодарен!"
- Ну, а мой-то? - "Да ваш лучезарен!"
- То-то! принял я меры... - "Чего-с?"
- Ничего. Пейте водку в морозы -
Сбережете наверно ваш нос,
На щеках же появятся розы!

По стихам Некрасова люди многих последующих поколений будут знать живую интонацию его современников - всех этих председателей казенных палат, процентщиков, акционеров, странников, коробейников, деревенских баб, детей, стариков...

В свое время Крылов и Грибоедов умели передавать стихом любой оттенок голоса, мужского или женского. Строфа была для них как бы голосовой лестницей, и они отлично знали, на какой ступеньке и даже на каком месте этой ступеньки находится та или иная интонация и высота голоса говорящего лица:

"Соседушка, мой свет!
Пожалуйста, покушай".
"Соседушка, я сыт по горло".

Вторая фраза, несомненно, произнесена человеком, у которого демьянова уха подступила уже к самому горлу.

А вот жеманная фраза светской кумушки:

                Я удавилась бы с тоски,
Когда бы на нее хоть чуть была похожа!

Грибоедов запечатлел разговорную манеру своего времени так, как будто приложил к тексту комедии ноты. Мы слышим хриплый, точно сдавленный высоким воротником мундира, бас полковника Скалозуба, тенорок Молчалина ("В мои лета не должно сметь свое суждение иметь"), голоса графини-бабушки и графини-внучки, реплику заботливой Натальи Дмитриевны:

                Ах, мой дружочек!
Здесь так свежо, что мочи нет;
Ты распахнулся весь и расстегнул жилет.

Мы навсегда запоминаем немногословные вопросы озабоченной княгини-матери по поводу Чацкого:

- От-став-ной?.. И хо-ло-стой?

И даже величавую однострочную реплику лакея с крыльца:

- В карете барыня-с, и гневаться изволит.

Но умение пользоваться стихом для передачи характерной речи так естественно у поэта-драматурга и баснописца.

У других же поэтов, эпических и лирических, оно наблюдается реже.

Однако Пушкин, создавший образцы чуть ли не всех возможных в поэзии видов и жанров, обнаружил непревзойденное мастерство и в этой области.

Сколько разнообразия в ритме, в темпе, в характере речей и коротких реплик, которые мы находим на страницах его поэм, драматических сцен, баллад и стихотворных повестей - в "Борисе Годунове" и в "Графе Нулине", в "Каменном госте" и "Домике в Коломне", в "Евгении Онегине" и в стихах "Стамбул гяуры нынче славят...".

По-разному, по-своему говорят у него старики и молодые, мужчины и женщины, русские и поляки, испанцы и англичане, люди различных времен, классов, сословий.

Как не похож строгий и бесстрастный монолог старого монаха Пимена:

Описывай, не мудрствуя лукаво,
Все то, чему свидетель в жизни будешь:
Войну и мир, управу государей... -

на речь другого старика - непоседливого, озабоченного, суетного мельника ("Ох, то-то все вы, девки молодые!")⁴.

Даже те действующие лица, которым поэт уделил всего две-три строчки, успевают полностью проявить свой характер.

Вспомните пристава в корчме на литовской границе. Григорий читает царский указ:

"И царь повелел изловить его..."

Пристав. И повесить.

Григорий. Тут не сказано повесить.

Пристав. Врешь: не всяко слово в строку пишется.
                        Читай: изловить и повесить.

Уже в этих двух фразах - весь царский пристав, и, пожалуй, не только годуновского, но и более позднего времени. Вы скажете: этот отрывок написан прозой. Да, но такой прозой, которая органически входит в стихи, спорит с ними и дополняет их.

А как запечатлели стихи Пушкина - может быть, первый и единственный раз в поэзии - голос ребенка.

Мы явственно слышим высокий, безмятежный от неведенья жизни, детский голосок в реплике русалочки (внучки старого мельника):

                        Тот самый, что тебя
Покинул и на женщине женился? -

и в другой ее наивной и спокойной реплике:

А что такое деньги, я не знаю...

Так служит поэту гибкий, послушный, работающий стих.

После Пушкина и Лермонтова только у Некрасова он вновь обретает силу, жизненность, предельную выразительность, то есть те свойства стиха, которые позволяют поэту брать на себя разнообразные и ответственные задачи наравне с великими мастерами прозы.

Некрасов уловил множество различных человеческих голосов, сохранив для нас не только интонации, но даже и тембр голоса "десятипудового генерала", молодого коробейника, коммерческого воротилы Зацепы, который говорит в "Современниках" по поводу одного весьма щекотливого прожекта:

Ново... странно... до дерзости смело...
Преждевременно, смею сказать!

К.И. Чуковский был прав, когда, полемизируя с хулителями Некрасова, писал о могучей песенной стихии, преображающей в поэзию то, что ранее считалось прозаическим⁵.

Но песня Некрасова - не кольцовская песня. Она сложная, многоголосая. В ней звучит то хор, то отдельные голоса. Широкая мелодия сменяется речитативом и наконец совсем преодолевается характерным говором или повествованием.

Ритм не убаюкивает поэта. В самых напевных его стихах то и дело встречаются строчки, полные суровой жизненной прозы, глубокого драматизма.

Вот однообразные бабьи причитания. Потерявшая сына старуха изливает свое горе перед соседкой:

Ветер шатает избенку убогую,
        Весь развалился овин...
Словно шальная пошла я дорогою:
        Не попадется ли сын?

Взял бы топорик - беда поправимая -
        Мать бы утешил свою...
Умер, Касьяновна, умер, родимая, -
        Надо ль? Топор продаю⁶.

Этот тихий, вырывающийся из напева вопрос сильнее и страшнее всех слезных материнских жалоб и причитаний.

И дальше:

Кто, как доносится теплая шубушка,
        Зайчиков новых набьет?
Умер, Касьяновна, умер, голубушка, -
        Даром ружье пропадет!

Правдиво и человечно переплетаются здесь и спорят между собой материнская печаль с неизбежными житейскими заботами - "топор продаю", "даром ружье пропадет"...

Это и есть проза, питающая подлинную поэзию и отличающая ее от поддельной.

У нас еще встречаются люди, которые из любви к оригинальности в сотый раз повторяют банальнейшую фразу о том, что некрасовская поэзия прозаична, полна уныло-крестьянского однообразия, неуклюжа, тяжела.

Об этой мнимой "тяжести и неуклюжести" некрасовского стиха с исчерпывающей полнотой сказал Чернышевский: "Тяжестью часто кажется энергия"⁷.

Некрасов писал много и в самых различных жанрах в ту пору, когда тонкие ценители поэзии предпочитали небольшие томики тщательно отобранных, накопленных за многие годы стихов. Об одном из таких сборников говорит Фет:

Но муза, правду соблюдая,
Глядит, - а на весах у ней
Вот эта книжка небольшая
Томов премногих тяжелей⁸.

И в самом деле, томик Тютчева, о котором идет здесь речь, мал да дорог. Многие сборники лирических стихов его современников, вместе взятые, не перевесят одного его стихотворения.

Однако из книг лучших поэтов того времени - Тютчева, Фета, Полонского, Алексея Толстого, Майкова, тоже вместе взятых, - мы меньше узнаём о чувствах и событиях эпохи, о жизни русского народа, города, деревни, чем из деятельной, щедрой и отзывчивой поэзии Некрасова. На дороге, которую он сам прокладывал, у него бывали срывы, неудачи. Это видели самые горячие его почитатели. Как верно и сердечно говорит о его случайных неудачах тот же Чернышевский, критик строгий и требовательный, но такой осторожный и чуткий в обращении с поэзией и с поэтами. Он пишет Некрасову:

"Есть ли у Вас слабые стихотворения? Ну, разумеется, есть. Почему и не указать их, если бы пришлось говорить о Вас печатно? Но, собственно, для Вас это не может иметь интереса, потому что они у Вас - не более, как случайности - иногда напишется лучше, иногда хуже, - как Виардо иногда поет лучше, иногда хуже - из этого ровно ничего не следует, и она ровно ничего не выиграет, если ей скажут, что 21 сентября она была хороша в "Норме", а 23 сентября в той же "Норме" была не так хороша - она просто скажет: значит, 23 сент. я была не в голосе, а 21 сент. была в голосе..."⁹

Некрасову не всегда удается согреть и расплавить жаром своей поэзии великое множество событий и явлений, с которыми он имеет дело, но если оглядеть все его наследство, то окажется, что прозаичен он только в самом лучшем и благородном смысле этого слова. Не теряя достоинства, серьезности и толковости устной речи, стих его поет и не нуждается в музыке, чтобы стать песней.

Как хороший певец, Некрасов так искусно владеет дыханием, что может в любой строфе развернуть весь диапазон человеческого голоса от ею верхов до самых низов, от высокого, заливистого тенора до густого, низкого баса:

Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село.
Горе горькое пó свету шлялося.
И на нас невзначай набрело.

Ой, беда приключилася страшная!
Мы такой не знавали вовек:
Как у нас - голова бесшабашная -
Застрелился чужой человек!

...И пришлось нам нежданно-негаданно
Хоронить молодого стрелка,
Без церковного пенья, без ладана,
Без всего, чем могила крепка...¹⁰

Это - как будто бы скромный и точный рассказ о деревенском событии, а какая полнозвучная соловьиная трель слышится в просторных строчках:

...Как у нас - голова бесшабашная -
Застрелился чужой человек!

Некрасов много писал о деревне. Но разве можно считать его только деревенским, крестьянским поэтом? Ведь он, в сущности, первый певец города - большого, неуютного промышленного города, который мы знали до революции:

Люди бегут, суетятся,
Мертвых везут на погост...
Еду кой с кем повидаться
Чрез Николаевский мост...¹¹

Или:

...Огни зажигались вечерние,
Выл ветер и дождик мочил,
Когда из Полтавской губернии
Я в город столичный входил...¹²

Это не тот Петербург, который мы видели с Невского проспекта, с набережных. Ко временам Некрасова Питер повернулся другой своей стороной - Разъезжей, Ямской улицей, Сенной площадью, городскими предместьями, не барскими особняками, а доходными домами и трущобами.

И так различен ритм в деревенских и городских стихах Некрасова.

Как же можно говорить об однообразии его стихов?

Даже в пределах одного и того же стихотворного размера вы найдете у него множество далеких друг от друга оттенков.

Вспомните "Кому на Руси жить хорошо".

Птичка защищает свое гнездо с птенцами:

Так быстро, быстро кружится,
Что крылышки свистят!..

И тем же размером написаны прозвучавшие на всю Россию строки:

Порвáлась цепь великая,
Порвалась - расскочилася:
Одним концом по барину,
Другим по мужику!..

Поэт такого масштаба и разнообразия имеет право на свою школу, которая может и должна существовать и развиваться в течение многих столетий. А ведь в 1958 году исполнилось всего лишь восемьдесят лет со дня смерти этого большого русского поэта!

Напрасно пели, да и сейчас еще поют, ему отходную люди, полагающие, что литературные стили меняются так же быстро, как фасоны дамских шляп и платьев.

Вспомните "Графа Нулина":

"Как тальи носят?" - "Очень низко,
Почти до... вот по этих пор.
Позвольте видеть ваш убор...
Так: рюши, банты... здесь узор...
Все это к моде очень близко".

У Некрасова есть чему поучиться многим поколениям поэтов.

Он умеет создавать образ человека, своего современника, ровно ничего о нем не рассказывая, а характеризуя его только его же собственными речами. И тут обнаруживается, какие богатейшие драматургические возможности таятся в стихе - в размере, в ритме, в голосовой шкале строфы. Редкий драматург достигает той выразительности, какой достиг Некрасов.

Несколько коротеньких реплик создают у него не только характер, но даже и внешний облик действующего лица.

Припомните разговор двух петербуржцев:

- Государь мой! куда вы бежите? -
"В канцелярию; что за вопрос?"...¹³

По этим отрывистым, неизвестно кому принадлежащим фразам мы легко можем представить себе обоих участников диалога.

Оба они - чиновники не слишком высокого класса (иначе бы они не ходили пешком), но и не слишком низкого (об этом свидетельствуют их степенные обороты речи). Один из них - тот, который заблаговременно "принял меры" против мороза, - ведет себя несколько более развязно; другой держится солиднее, официальнее. Крещенский мороз не позволяет им долго застаиваться на месте, отчего весь разговор ведется в бодром и быстром темпе и сопровождается притопываньем.

Мало того, мы можем точно определить по стилю и характеру разговора и эпоху, и место действия.

А между тем автор даже не назвал своих действующих лиц, не обмолвился ни единым словом ни о них самих, ни об окружающей обстановке, если не считать последней ремарки, воссоздающей перед нашими глазами пронизанную холодом петербургскую улицу:

Усмехнувшись, они разошлись,
И за каждым извозчик помчался.
Бедный Ванька! надеждой не льстись,
Чтоб сегодня седок отыскался...

За автора красноречиво и убедительно говорит его стих - размер, ритм, словесный отбор и строй речи, определяющие интонацию, высоту и тембр голосов всех действующих лиц.

Но не только в разговорах, где два голоса оттеняют друг друга, но и в монологах некрасовских персонажей вы с первых же слов ощущаете, что за человек перед вами, каков его возраст, сословие, какую жизнь он прожил.

Разве не ясна до мельчайших подробностей фигура рассказчика в отрывке из "Кому на Руси жить хорошо":

Аммирал-вдовец по морям ходил,
По морям ходил, корабли водил,
Под Ачаковым бился с туркою,
Наносил ему поражение,
И дала ему государыня
Восемь тысяч душ в награждение...

Тут есть и характерный стариковский говор, и голос, и жест. А ведь я привел только шесть строк из этого безупречного по мастерству рассказа в стихах.

Надо быть замечательным трагическим актером, чтобы донести до публики знаменитое стихотворение "Филантроп".

В течение многих десятилетий декламаторы патетически читали этот монолог, лишая рассказчика всякого характера. Они изображали честного, благородного, обиженного людьми и судьбой человека, который гневно обличает лицемерного благотворителя, лжелиберального штатского генерала.

Декламаторам и в голову не приходило, что следует обратить внимание на словарь, ритм, обороты речи в этом привычном для них стихотворном тексте. Иначе бы они прежде всего заметили, что человек, от имени которого они произносят монолог, излагает трагические обстоятельства своей жизни крючковатым канцелярским слогом:

Частию по глупой честности,
Частию по простоте...

Они заметили бы, сколько в его словах самоунижения ("пропадаю в неизвестности, пресмыкаюсь в нищете"), как много хмельного шутовства и ёрничества в самых горьких его признаниях. Уж одни причудливые, чуть ли не озорные рифмы так убедительно говорят об этом:

Тер и лоб, и переносицу,
В потолок косил глаза,
Бормотал лишь околёсицу,
А о деле - ни аза!..

Сложный трагический образ возникает перед глазами читателя, который чутко прислушивается к языку, ритму, рифмам некрасовского стихотворения.

Некрасов стоит в ряду таких бытописателей-гуманистов, как Гоголь, Достоевский.

Он умеет заставить говорить самого бессловесного человека.

Сколько рядовых, но незаурядных людей проходит по страницам его эпопеи "Кому на Руси жить хорошо", по его своеобразным стихотворным очеркам - таким, как стихи "О погоде" или "Современники".

В стихах Некрасова нет той гармонии, тех стройных архитектурных пропорций, которыми отмечена поэзия Пушкина. Но ведь и времена были другие. В сущности, не такой уж значительный период отделяет "Евгения Онегина" и "Повести Белкина" от стихов Некрасова, романов Достоевского и Толстого, а какая пропасть разверзается между этими годами! Все ломалось, перестраивалось тогда в России - и в деревне и в городе; одни общественные слои отживали, другие приходили им на смену, третьи пробивались к жизни, четвертые давали знать о своем существовании глухими подземными толчками. Все менялось, менялась и литература.

Поэзия Некрасова похожа на половодье, на разлив большой могучей реки. Он ли не любил природу с ее покоем и тишиной, он ли не знал ее! Но, верный сын народа, он стал в эту трудную пору поэтом суровой правды, поэтом борьбы, и главная его тема - не камышовые заросли, не лес, не рассветы и закаты, не вальдшнепы и тетерева, а народ, человек, множество человеков.

Есть у него, как и у Фета, стихи о дожде.

Не те стихи о холодном питерском дожде, в которых говорится:

На солдатах едва ли что сухо,
С лиц бегут дождевые струи,
Артиллерия тяжко и глухо
Подвигает орудья свои...

Нет, о теплом, благодатном дожде на проселочной дороге.

Начинается стихотворение со строчек мирных и свежих, как и сам летний дождик:

Вот и Качалов лесок,
Вот и пригорок последний.
Как-то шумлив и легóк
Дождь начинается летний.
И по дороге моей
Светлые, словно из стали,
Тысячи мелких гвоздей
Шляпками вниз поскакали...¹⁴

Редко у кого вы найдете такое чистое, верное и смелое изображение природы. Стихи эти - спокойные, сосредоточенные - будто взяты из лирического дневника, будто написаны поэтом для себя, а не для других (и потому-то так дороги всем другим - многому множеству читателей).

Вряд ли автор заботился об аллитерациях, но как светятся капли дождя в строчке:

Светлые, словно из стали...

Однако Некрасов чужд фетовской идиллии. В этом же стихотворении он говорит не только о невинном летнем дожде, но и о весьма трагических событиях на той же самой земле, по которой поскакали "тысячи мелких гвоздей":

В Ботове валится скот,
А у солдатки Аксиньи
Девочку - было ей с год -
Съели проклятые свиньи;

В Шахове свекру сноха
Вилами бок просадила -
Было за что... Пастуха
Громом во стаде убило.

Ну, уж и буря была!
Как еще мы уцелели!
Колокола-то, колокола -
Словно о пасхе гудели!..

Изумительный по своей мощи стих "Колокола-то, колокола" выбивается из стихотворного размера. Но ведь и события, о которых идет речь, тоже "выходят из ряда вон"!..

Большие - не эгоистические, не субъективные - чувства и мысли дали Некрасову то счастье, которое не так-то часто выпадает на долю поэта. Стихи его льются потоком, а не падают редкими, хотя и полными каплями, как это было в современной ему лирике у лучших из поэтов, ибо худшие готовы были писать много и плохо.

Вольным потоком лилась поэзия Пушкина, Лермонтова, а после них наступило время прекрасных, но небольших по размерам лирических стихотворений и довольно слабых поэм. Поэты как бы переходили от смелой тактики маневренной войны, в которой армия пользуется наступательным порывом для захвата возможно большего пространства, к приемам позиционной, окопной войны. В их работе над стихами уже не чувствуешь большого разбега, нет строчек и строф, высланных далеко вперед и оторвавшихся от предшествующих, еще не вполне законченных, наскоро набросанных строф, как это было в черновиках, в первоначальных вариантах пушкинских поэм...

А наших дней изнеженный поэт
Чуть смыслит свой уравнивать куплет.

Те же поэты, которые, подобно Майкову, пытались писать большие поэмы, писали их чаще всего вяло, холодно, безжизненно, книжно.

Говорят, когда ювелир Бенвенуто Челлини, который был мастером миниатюры, создал статую крупных размеров, его современники - скульпторы - отзывались о ней с тонкой иронией:

- Какая большая статуэтка!

То же получалось у поэтов-эпигонов, которые незаконно считали себя продолжателями пушкинской традиции. Длинное стихотворение не есть поэма, длинный рассказ - не повесть и не роман.

Эпигоны пытались жить в просторной пушкинской квартире, но заполнить, обставить и обогреть ее было им нечем. И жили они в этом великолепном особняке, перегородив его дощатыми стенами и обогревая времянками.

А Некрасов в своей поэзии - у себя дома.

Стих его послушен ему и не кажется одеждой с чужого плеча. Вы не можете представить себе "Филантропа" или "Власа", написанного другим размером.

В армяке с открытым воротом,
С обнаженной головой,
Медленно проходит городом
Дядя Влас - старик седой.

Некрасовский стих то едок и язвителен, то нежен, то плавен, то шероховат, но вы его всегда узнàете.

Он вольно дышит и заливается трелью в песенных размерах, а как выразительно передает он шаткую поступь старика.

Кто-то говорит типографскому рассыльному Минаю: "Да, пора бы тебе на покой".

А Минай отвечает строго, с хрипловатой одышкой:

"То-то нет! говорили мне многие,
Даже доктор (в тридцатом году
Я носил к нему Курс Патологии):
"Жить тебе, пока ты на ходу!"
И ведь точно: сильней нездоровится,
Коли в праздник ходьба остановится:
Ноет спинушка, жилы ведет!
Я хожу уж полвека без малого,
Человека такого усталого
       Не держи - пусть идет!.."¹⁵

После этих слов явно слышишь стремительные и неустойчивые шаги, короткое, тяжелое старческое дыхание.

В последних строчках монолог старика Миная достигает необыкновенной силы. Характерная бытовая речь приобретает вес мудрой и горькой народной пословицы. Перед вами уже не рассыльный Минай, а человек в самом большом смысле этого слова.

Такие стихи оправдывают существование стихов.

Они являются лучшим ответом на столь часто возникающий у вполне здравомыслящих людей вопрос:

"Зачем, собственно, пишут стихами? Ведь никто же на свете стихами не говорит".

"Писать стихи - это все равно, что пахать и за сохой танцевать. Это прямо неуважение к слову"¹⁶, - сказал как-то Лев Толстой по поводу полученного письма со стихами.

Суровые, гневные слова великого мастера прозы несомненно справедливы, если отнести их к стихам безжизненным, бессодержательным, к так называемой "рубленой прозе".

Но ведь ценил же Толстой поэзию Пушкина.

А Горький, вспоминая свое первое юношеское впечатление от пушкинских стихов, говорит:

"Пушкин до того удивил меня простотой и музыкой стиха, что долгое время проза казалась мне неестественной и читать ее было неловко" ("В людях").

В сущности, замечания Толстого и Горького, при всей их видимой противоположности, одинаково убедительны. Но первое относится к плохим стихам, второе - к хорошим.

Вероятно, хорошие стихи научили многих прозаиков писать хорошую прозу.

Другое дело - стихи, в которых рифма и размер, а заодно и поэтические образы служат только внешними украшениями, а то и просто паспортом, подтверждающим принадлежность этих стихов к поэзии. Но это паспорт фальшивый.

Условная, размеренная, рифмованная речь кажется весьма странным и даже нелепым способом выражения мыслей, если стих перестает работать, если он ничего не дает слову - ни выразительности, ни энергии, ни темперамента.

А у Некрасова даже такой прозаизм, как упомянутый Минаем "Курс Патологии", не превращает стихов в прозу, не лишает их огромной силы поэтического воздействия.

Кстати, не будь Некрасова, вряд ли бы этот "Курс Патологии" нашел себе место в поэзии, как не могла поместиться в писарском письме корова, которую Василисе пришлось продать из-за нужды.

Если стих живет не праздной жизнью, а работает, он выдерживает огромный груз прозаического житейского материала, ничуть не теряя своей поэтичности и музыкальности.

Разве потеряло бы письмо Василисы к дочке материнскую теплоту и нежность, если бы писарь допустил в него и злополучную корову, и длинные зимы, и длинные ночи?

В противоположность своему герою писарю автор рассказа не тратит ни одной лишней капли чернил на красивый росчерк, на каллиграфию, на музыкальность и поэтичность.

А получается и правдиво и музыкально.

"...Мы живы и здоровы, чего и вам желаем от господа... царя небесного...

- ...царя небесного, - повторила она и заплакала".

Проза такой чистоты ничуть не менее поэтична, чем хорошие стихи.

С другой стороны, мы знаем в литературе много случаев, когда и рассказы, и повести, и стихи впадают в ту прозу, которая стоит за пределами искусства, то есть в прозу протокольную, лишенную чувства и воображения, неорганизованную, не подчиненную никакому ритму, не знающую словесного отбора.

В этой статье я чаще всего обращаюсь за примерами к Некрасову, так как его стихи, взявшие на себя труднейшую задачу - претворить новый, прозаический, жизненный материал в песню, в балладу, в поэму, - дают нам возможность представить себе, до чего широки границы смелой и живой поэзии, до чего велик ее диапазон.

Поэзия Некрасова, освобожденная от рутины, от привычных канонов, нашла для себя не стесняющую, не ограничивающую ее форму. Поэзия эта позволяет себе быть простой и вразумительной, емкой и содержательной, как лучшая проза, да к тому же еще обладает и своими особыми преимуществами.

Стихи умеют быть лаконичными, как пословица, и, подобно пословице, глубоко врезаться в память. Они способны передавать самые разнообразные интонации и темпы. Согласованные с дыханием, они могут подниматься до самых верхов человеческого голоса и спускаться до шепота. Сквозь прозрачную их форму ясно проступает рисунок мысли со всем, что в ней последовательно или противоречиво, едино или многообразно.

В стихах есть размеренная поступь; поэтому-то стихотворная стопа так хорошо передает движение.

Вспомните строчку из "Полтавы":

...Волнуясь, конница летит...

И тем же четырехстопным ямбом изображен балетный танец в "Евгении Онегине":

То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет.

Какая проза так явственно изобразит попятный ход Невы во время наводнения:

Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова...¹⁷

Подлинная, проникнутая жизнью поэзия не ищет дешевых эффектов, не занимается трюками. Ей недосуг этим заниматься, ей не до того. Она пользуется всеми бесконечными возможностями, заложенными в самом простом четверостишии или двустишии, для решения своей задачи, для работы.

Это целиком относится к пушкинским стихам. То же можно сказать и о стихах некрасовских.

Стихотворная фраза у Некрасова строится так живо и естественно, все паузы, все знаки препинания настолько четко обозначены в ней, что любой школьник напишет его стихи под диктовку, не слишком ошибаясь в расстановке точек и запятых.

Однажды, в студеную зимнюю пору,
Я из лесу вышел; был сильный мороз.
Гляжу, поднимается медленно в гору
Лошадка, везущая хворосту воз¹⁸.

После "был сильный мороз" - точка. После "гляжу" и "лошадка" - запятые. Это определено ритмом.

А как ясно чувствуется неверная ритмическая запятая в известных стихах Плещеева:

И смеясь, рукою дряхлой гладит он...¹⁹

Цезура после слова "рукою" здесь гораздо сильнее запятой. Вот и получается: "Смеясь рукою".

Некрасов - не только мастер песни, но и мастер устного рассказа, вольного, почти беллетристического повествования.

Казалось бы, правильный, классический стихотворный размер Некрасова меньше всего соответствует, а скорей даже противоречит естественному, живому рассказу. Недаром многие известные актеры, в стремлении к естественности, всячески пытались сгладить, скрасть рифму и ритм при чтении стихов.

Однако же таким поистине народным поэтам, как Иван Андреевич Крылов, удается найти тот верный, соответствующий дыханию лад, при котором стихи, отнюдь не превращаясь в прозу, умеют рассказывать, повествовать, с первых же строчек привлекая внимание слушателя, обещая ему любопытнейшую историю.

У мельника вода плотину прососала...²⁰ -

так неторопливо, с настоящим аппетитом опытного рассказчика начинает Крылов свою знаменитую басню.

Проказница Мартышка,
        Осел,
        Козел
Да косолапый Мишка
Затеяли сыграть квартет... -

с такой неожиданной и небывалой ситуации начинает он другую свою басню. Только потому, что мы бесконечно привыкли к ней, она не поражает нас. Однако мы до сих: пор слышим в ней живой голос доброго и лукавого мудреца, исподволь начинающего свое повествование.

Но у Крылова стихотворный размер - свободный, басенный, разговорный. А Некрасов пользуется самым строгим, правильным размером и все же достигает необыкновенной живости рассказа.

И шествуя важно, в спокойствии чинном,
Лошадку ведет под уздцы мужичок
В больших сапогах, в полушубке овчинном,
В больших рукавицах... а сам с ноготок!

Как много места отведено в двух строчках большим сапогам, овчинному полушубку, большим рукавицам - и как мало места занимает в них сам "мужичок с ноготок". Потому-то он и кажется нам таким маленьким - с ноготок.

Только в устном рассказе, сопровождаемом жестами, возможна такая выразительность.

Явственно и четко звучат на морозе два голоса. Но вот в разговор врывается гулкий стук топора. И вместе с ним в нашем воображении возникает зимний лес.

В лесу раздавался топор дровосека...

Мы чувствуем звонкий морозный воздух и в раскатистом окрике, которым "мужичок с ноготок" подбадривает свою лошаденку:

"Ну, мертвая!.." - крикнул малюточка басом...

Эти слова и в самом деле сказаны басом. Они занимают такое место в четверостишии, на котором голос естественно опускается до низких нот. Ведь им предшествуют две длинные строки, почти исчерпывающие дыхание чтеца.

Впрочем, еще до того как поэт поясняет, что "мужичок с ноготок" говорит басом, мы знаем, что он разговаривает или, по крайней мере, пытается разговаривать низким, мужским голосом, так как все его ответные реплики неизменно даются в конце строк - на естественном падении голоса:

- Здорово, парнище! - "Ступай себе мимо!"

Или:

- Откуда дровишки? - "Из лесу, вестимо".

Или:

- Так вон оно что! А как звать тебя? - "Власом".
- А кой тебе годик? - "Шестой миновал".

Однако дело не в отдельных эффектах. Весь этот замечательный рассказ полон такой любовью к русской природе, таким очарованием зимнего дня, что мы запоминаем на всю жизнь

И снег, до окошек деревни лежащий,
И зимнего солнца холодный огонь...

Вместе с автором мы любуемся - с легкой и ласковой усмешкой, но очень уважительно - маленьким, степенным рабочим человеком, мерно шагающим по лесной тропе.

Противники Некрасова не раз - и при жизни поэта, и после его смерти - упрекали его в демагогии, в неискренности. Но если мы даже оставим в стороне утверждения самого Некрасова и будем искать косвенных улик за него или против него в самых звуках его стихов, в их ритмах, интонациях, оборотах речи, - все это еще красноречивее скажет нам о любви поэта к родной земле, к народу, к людям труда, чем его собственные показания.

Но для того, чтобы услышать подлинный голос Некрасова, надо очень бережно, с пристальным вниманием вслушиваться в его строчки. Внешняя простота, доступность его стихов позволяют иной раз верхоглядам утверждать, что они читали, знают, изучили некрасовскую поэзию досконально. А лучшие чувства Некрасова - его неистощимая нежность к человеку, к природе - лежат не на поверхности. Это - суровый, мужественный поэт, и добраться до глубины его души не так уж легко.

Есть много людей, противопоставляющих "чистую" поэзию Пушкина "тенденциозной" некрасовской. А между тем Некрасов не так уж далек от Пушкина. Они граничат между собой не только косвенно - через Лермонтова. У них есть и непосредственная граница.

Не Пушкин противостоит Некрасову, а обоим им противостоят поэты-эпигоны. И Пушкин и Некрасов враждебно и презрительно относились к какому бы то ни было салонному жаргону. И Пушкин и Некрасов писали на подлинном народном языке.

А поэты-эпигоны разных периодов литературы то и дело впадали в кастовый жаргон, соответствующий вкусам узких литературных кругов.

Поэзия, оторвавшаяся от жизненной прозы и потерявшая связь с общенародным языком, перестает быть поэзией.

На полях черновой рукописи одного из очень поэтичных и в то же время очень прозаичных стихотворений Некрасова ("Уныние") есть запись, сделанная рукой поэта:

"Сравнение - поэзия, картина - поэзия, событие может быть поэтично, природа - поэзия, чувство - поэзия, а мысль - всегда проза, как плод анализа, изучения, холодного размышления, - но следует ли из этого, что поэзия должна обходиться без мысли? Дело в том, что эта мысль - проза в то же время - сила, жизнь, без которых собственно и нет истинной поэзии.

И вот из гармонического сочетания этой мысли-прозы с поэзией - и выходит настоящая поэзия, способная удовлетворить взрослого человека - и в этом задача поэта"²¹.

Некрасов написал эти слова на полях черновика, очевидно, только для себя - беглым, торопливым почерком. Но их следует помнить. Без драгоценной прозы-мысли, дающей стихам "силу, жизнь", не может быть истинной поэзии. И только при наличии такой прозы поэзия может занять принадлежащее ей по праву место в жизни и в литературе. Это доказано примером Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Блока, Маяковского, Твардовского.

1950

Примечания автора

^* Рассказывают, что один из персидских шахов больше всего оценил в концерте разноголосый шум настраиваемых инструментов.  ↑ 

^** Строчки Некрасова

Но напрасно ты кутала в соболь
Соловьиное горло свое...² -

своим звучанием и образами так родственны лирическим стихам Александра Блока. Но и в четверостишии Фета:

Что за раздумие у цели,
Куда безумство завлекло?
В какие дебри и метели
Я уносил твое тепло?..³ -

мы тоже улавливаем явное родство с поэзией Блока.

Воспитанный на поэзии Фета и Некрасова, Александр Блок как бы примирил в своем вполне своеобразном творчестве этих двух несходных между собой русских поэтов.  ↑ 

Примечания

Зачем пишут стихами? - Впервые под заглавием "Заметки о мастерстве" в журнале "Новый мир", 1950, № 12, декабрь.

1. Из статьи В.Г. Белинского "О жизни и сочинениях Кольцова" (1846).  ↑ 

I. О прозе в поэзии

1. Имеется в виду стихотворение Федора Сологуба (псевдоним Тетерникова, Федора Кузьмича, 1863-1927), поэта, прозаика, драматурга, одного из видных представителей символистской литературы, выразителя пессимистического и индивидуалистического миросозерцания. Стихотворение опубликовано в сб.: Ф. Сологуб, Война, Пг. 1915.  ↑ 

2. Теме Отечественной войны посвящены, например, послание "К Дашкову" (1813) и "Переход через Рейн" (1814) - К.Н. Батюшкова (1787-1855); "Певец во стане русских воинов" (1812), ода "Вождю победителей" (1812), "Бородинская годовщина" (1839) - В.А. Жуковского; "Воспоминания в Царском Селе" (1814), "Бородинская годовщина" (1831), "Перед гробницею святой..." (1831), "Полководец" (1835) - А.С. Пушкина; лирика Д.В. Давыдова (1784-1839), героя Отечественной войны, военно-исторического писателя и поэта; "Поле Бородина" (1830) и "Бородино" (1837) - М.Ю. Лермонтова.  ↑ 

3. С Крымской войной связаны произведения Н.А. Некрасова "Внимая ужасам войны..." (1855), "Тишина" (1857) и др.  ↑ 

4. Речь идет о стихотворениях Ф.И. Тютчева "Вот от моря и до моря..." (1855), "Стоим мы слепо пред судьбою..." (1856).  ↑ 

5. "Поэты на фугасах" - статья В.В. Маяковского, опубликованная 13 ноября 1914 г. в газете "Утренний телефон газеты "Новь".  ↑ 

6. Кузмин Михаил Алексеевич (1875-1936) - поэт, драматург и переводчик, сотрудник журналов "Весы", "Золотое руно", "Аполлон" и др., один из представителей акмеизма.  ↑ 

7. Цитируется стихотворение И. Северянина "Мой ответ" (1914 - Сб. "Victoria regia").  ↑ 

8. Н.А. Некрасов, "Современники. Часть вторая" ("Герои времени").  ↑ 

9. Из поэмы В.В. Маяковского "Война и мир".  ↑ 

10. Здесь и далее цитируется стихотворение "Петроградское небо мутилось дождем..." (1914).  ↑ 

11. См. письмо Н.Г. Чернышевского Н.А. Некрасову от 24 сентября 1856 г. (Н.Г. Чернышевский, Полное собр. соч. в 15-ти тт., т. 14, ГИХЛ, М. 1949, стр. 315).  ↑ 

12. См. статью Г.В. Плеханова "Похороны Н.А. Некрасова" (1917): Достоевский "сказал, что по своему таланту Некрасов был не ниже Пушкина. Это показалось нам вопиющей несправедливостью. "Он был выше Пушкина!" - закричали мы дружно и громко... "Не выше, но и не ниже Пушкина!" - не без раздражения ответил он... Мы стояли на своем: "Выше! выше!" (Г.В. Плеханов, Литература и эстетика, т. 2, Гослитиздат, М. 1958, стр. 208).  ↑ 

13. Д'Аннунцио Габриеле (1863-1938) - представитель декаданса в итальянской литературе, официальный поэт фашизма, проповедовал в своих произведениях индивидуалистические идеи, презрение к толпе, утверждал необходимость диктатуры сильной личности. См. стихотворение С. Маршака "Писатели-конквистадоры" (т. 5 наст. изд.).  ↑ 

14. С.Я. Маршак цитирует стихи В.Г. Бенедиктова (1807-1873) "Кудри" (1836).  ↑ 

15. Письмо Н.Г. Чернышевского Н.А. Некрасову от 5 ноября 1856 г. (см. Н.Г. Чернышевский, Полное собр. соч. в 15-ти тт., т. 14, стр. 322).  ↑ 

16. Из стихотворения "Прощанье" ("В последний раз твой образ милый..." - 1830).  ↑ 

17. А.С. Пушкин, "Перед гробницею святой..." (1831).  ↑ 

18. Стихотворение А.С. Пушкина "Пророк" (1826).  ↑ 

19. Майков Аполлон Николаевич (1821-1897) создал в обстановке 60-х годов цикл политических стихотворений "почвеннического" и монархического направления ("Что может миру дать Восток", "Каткову", "Мы - москвичи" и др.). Сборник"1854" был проникнут верноподданническими настроениями, вызвал возмущение передовой части русского общества и был осмеян в ряде эпиграмм.  ↑ 

20. Для лирической поэзии Николая Федоровича Щербины (1821-1869) характерна античная тематика, уход от современности; сатирические стихи Щербины содержат нападки на революционно-демократический лагерь.  ↑ 

21. Указывая на социальную ограниченность поэзии В.Г. Бенедиктова, В.Г. Белинский писал: "Поэзия г. Бенедиктова не поэзия природы, или истории, или народа, - а поэзия средних кружков бюрократического народонаселения Петербурга. Она вполне выразила их, с их любовью и любезностью, с их балами и светскостью, с их чувствами и понятиями" (Поли. собр. соч., т. 6, 1955, стр. 494).  ↑ 

22. Здесь и далее цитируется стихотворение М.Ю. Лермонтова "Я к вам пишу случайно; право..." ("Валерик" -1840), в котором описывается один из эпизодов Кавказской войны: столкновение русского отряда с чеченцами у речки Валерик 11 июля 1840 г. Гихи - аул недалеко от Валерика.  ↑ 

23. А.А. Фет, "Псевдопоэту" (1866).  ↑ 

24. Имеется в виду послание Ф.И. Тютчева А.А. Фету (1862).  ↑ 

25. См. "Весенний дождь" (1857?).  ↑ 

26. А.А. Фет, "Бабочка" (1884).  ↑ 

27. А.А. Фет, "Лес" (1854).  ↑ 

28. Из статьи А.А. Блока "Литературные итоги 1907 года" (1907).  ↑ 

29. Здесь и далее цитируется роман А.С. Пушкина "Евгений Онегин".  ↑ 

30. А.А. Фет, "Ласточки" (1884).  ↑ 

31. А.А. Фет, "Вечер у взморья" (1854).  ↑ 

32. "На железной дороге" (конец 1859 или начало 1860 г.).  ↑ 

II. О стихе работающем и праздном

1. Шестое стихотворение из цикла Генриха Гейне "Песни творения" (книга "Новые стихотворения", 1844), перевод С.Я. Маршака (см. т. 4 наст. изд.).  ↑ 

2. Здесь и далее С.Я. Маршак цитирует цикл Н.А. Некрасова "О погоде. Часть вторая" ("Крещенские морозы") - 1865.  ↑ 

3. А.А. Фет, "Прости! во мгле воспоминанья..." (1888).  ↑ 

4. Из драмы А.С. Пушкина "Русалка".  ↑ 

5. См.: К.И. Чуковский, Мастерство Некрасова, Гослитиздат, М. 1952 - I изд.; 1962 - IV изд.  ↑ 

6. Здесь и далее цитируется стихотворение Н.А. Некрасова "В деревне" (1853).  ↑ 

7. См. письмо Н.Г. Чернышевского Н.А. Некрасову от 24 сентября 1856 г. (Н.Г. Чернышевский, Полное собр. соч. в 15-ти тт., т. 14, стр. 315).  ↑ 

8. См.: А.А. Фет, На книжке стихотворений Тютчева ("Вот наш патент на благородство..." - 1883). А.А. Фету принадлежит статья о поэзии Тютчева и 4 стихотворных послания к поэту.  ↑ 

9. Письмо Н.Г. Чернышевского к Н.А. Некрасову от 24 сентября 1856 г. См. упомянутое выше издание, стр. 315-316.  ↑ 

10. Здесь и далее С.Я. Маршак цитирует стихотворение Н.А. Некрасова "Похороны" (1861).  ↑ 

11. Цитируются "Песни о свободном слове" ("Рассыльный" - 1865).  ↑ 

12. Из стихотворения Н.А. Некрасова "Секрет (Опыт современной баллады)" - 1855.  ↑ 

13. Здесь и далее цитируется цикл Н.А. Некрасова "О погоде. Часть вторая" ("Крещенские морозы") - 1865.  ↑ 

14. Н.А. Некрасов, "Деревенские новости" (1860).  ↑ 

15. См.: цикл Н.А. Некрасова "О погоде. Часть первая" ("До сумерек") - 1858.  ↑ 

16. Письмо Л.Н. Толстого С.В. Гаврилову от 14 января 1908 г. (Сб. "Л.Н. Толстой о литературе", Гослитиздат, М. 1955, стр. 588).  ↑ 

17. Из поэмы А.С. Пушкина "Медный всадник".  ↑ 

18. Здесь и далее анализируется отрывок из поэмы "Крестьянские дети" (1861).  ↑ 

19. Речь идет о стихотворении Алексея Николаевича Плещеева (1825-1893) "Старик" ("У лесной опушки домик небольшой...") - 1877.  ↑ 

20. Из басни И.А. Крылова "Мельник".  ↑ 

21. См. "Литературное наследство", т. 49-50, I, Изд-во АН СССР, М. 1946, стр. 223.  ↑