С. Маршак
Воспитание словомЗаметки и воспоминанияЖивой Горький- Надо, чтобы люди были счастливы. Причинить человеку боль, серьезную неприятность или даже настоящее горе - дело нехитрое, а вот дать ему счастье гораздо труднее. Произнес эти слова не юноша, а пожилой, умудренный опытом, знакомый с противоречиями и трудностями жизни писатель - Горький. Сказал он это у моря, ночью, и слышало его всего несколько человек, его друзей. Я записал врезавшуюся мне в память мысль Горького дословно. Жаль, что мне не удалось так же запечатлеть на лету многое из того, о чем говорил он со мной и при мне в редкие минуты своего досуга. Записывать его слова можно было только тайком. Заметив руках у своего слушателя записную книжку и карандаш, Горький хмурил брови и сразу же умолкал.
Пожалуй, не было такого предмета, который не интересовал бы Горького. О чем бы ни заходила речь - об уральских гранильщиках, о раскопках в Херсонесе или о каспийских рыбаках, - он мог изумить собеседника своей неожиданной и серьезной осведомленностью. - Откуда вы все это знаете, Алексей Максимович? - спросил я у него однажды. - Как же не знать! - ответил он полушутливо. - Столько на свете замечательного, и вдруг я, Алексей Максимов, ничего знать не буду. Нельзя же так! В другой раз кто-то выразил восхищение его необыкновенной начитанностью. Алексей Максимович усмехнулся: - Знаете ли, ежели вы прочтете целиком - от первого до последнего тома - хоть одну порядочную библиотеку губернского города, вы уж непременно будете кое-что знать.
Впервые увидев у себя за столом новую учительницу, которая занималась с его внучками, он заметил, что она чувствует себя смущенной в его обществе. Он заговорил с ней, узнал, чтó на свете больше всего ее интересует. А перед следующей своей встречей с учительницей заботливо подобрал и положил на стол рядом с ее прибором целую стопку книг и брошюр. - Это для вас, - сказал он ей как бы мимоходом. Он очень любил книги и чрезвычайно дорожил своей библиотекой, но готов был отдать ценнейшую из книг, если считал, что она кому-нибудь необходима для работы.
Насколько мне помнится, Алексей Максимович никогда не именовал себя в печати Максимом Горьким. Он подписывался короче: "М. Горький". Как-то раз он сказал, лукаво поглядев на собеседников: - Откуда вы все взяли, что "М" - это Максим? А может быть, это Михаил или Магомет?..
Горький умел прощать людям многие слабости и пороки, - ведь столько людей перевидал он на своем веку, но редко прощал им ложь. Однажды на квартире у Горького в Москве происходило некое редакционное совещание. Докладчица, перечисляя книги, намеченные издательством к печати, упомянула об одной научно-популярной книге, посвященной, если не ошибаюсь, каким-то новым открытиям в области физики. - Это очень хорошо, очень хорошо, - заметил вполголоса Горький, который в то время особенно интересовался судьбами нашей научно-популярной литературы. Одобрительное замечание Горького окрылило докладчицу. Еще оживленнее и смелее стала она рассказывать о будущей книге. - Любопытно было бы, - опять прервал ее Горький, - посоветоваться по этому поводу с Луиджи... - И он назвал фамилию какого-то ученого, с которым незадолго до того встречался в Италии. - Уже советовались, Алексей Максимович! - не задумываясь, выпалила редакторша. Горький широко раскрыл глаза и откинулся на спинку стула. - Откуда?.. - спросил он упавшим голосом. Он казался в эту минуту таким смущенным и беспомощным, как будто не его собеседница, а он сам был виноват в том, что произошло. Больше Горький ни о чем не говорил с этой не в меру усердной редакторшей. Иностранный ученый Луиджи... (не помню фамилии) навсегда погубил ее репутацию.
У Алексея Максимовича было много корреспондентов - пожалуй, больше, чем у кого-либо из современных писателей, и значительная часть писем, засыпавших его рабочий стол, приходила от ребят и подростков. Горький часто отвечал на эти письма сам, горячо отзываясь на те детские беды, мимо которых многие проходят совершенно равнодушно, считая их пустяковыми. Помню, я видел у него на столе бандероль, приготовленную к отправке в какой-то глухой городок на имя школьника. В бандероли были два экземпляра "Детства". Оказалось, что у мальчика большое огорчение: он потерял библиотечный экземпляр этой повести и в полном отчаянии решился написать в Москву самому Горькому. Алексей Максимович откликнулся без промедления. Он всю жизнь помнил, как трудно доставались книги Алеше Пешкову.
Кто-то запел в присутствии Горького "Солнце всходит и заходит..." - песню из пьесы "На дне". Алексей Максимович нахмурился и шутливо проворчал: - Ну, опять "всходит и заходит"! - А ведь песня-то очень хорошая, Алексей Максимович, - виновато сказал певец. Горький ничего не ответил. А когда его спросили, откуда взялась мелодия этой песни, он сказал: - На этот мотив пели раньше "Черного ворона". "Ты не вейся, черный ворон, над моею головой". И Алексей Максимович припомнил еще несколько вариантов "Черного ворона". Он отлично знал песни народа. Недаром же он был одним из немногих людей, которым удалось подслушать, как складывается в народе песня. Кажется, нельзя было найти песенный текст, который был бы ему неизвестен. Бывало, споют ему какую-нибудь песню, привезенную откуда-то из Сибири, а он выслушает до конца и скажет: - Знаю, слыхал. Превосходная песня. Только в Вятской - или Вологодской - ее пели иначе. Малейшую подделку в тексте Алексей Максимович сразу же замечал. Однажды мы слушали вместе с ним радиолу. Шаляпин пел "Дубинушку" ("Эй, ухнем"). Горький слушал сосредоточенно и задумчиво, как будто что-то припоминая, а потом помотал головой, усмехнулся и сказал: - Чудесно!.. Никто другой так бы не спел. А все-таки Разовьем мы березу, это из девичьей, а не из бурлацкой песни. Я говорил Федору - помилуй, что такое ты поешь, - а он только посмеивается: что же, мол, делать, если слов не хватает? Пожалуй, немногие заметили эту шаляпинскую вольность. Но Горький был чутким и требовательным слушателем. Я вспоминаю, как в одну из своих редких отлучек из дому он сидел весенним вечером за столиком в неаполитанской траттории. Люди за соседними столиками, возбужденные весной и вином, смеялись и говорили так громко, что заглушали даже разноголосый гул, который доносился с улиц и площадей Неаполя. Столики затихли только тогда, когда на маленькой эстраде появился певец, немолодой человек со впалыми, темными щеками. Он пел новую, популярную тогда в Италии песню, пел почти без голоса, прижимая обе руки к сердцу, а Неаполь аккомпанировал ему своим пестрым шумом, в котором можно было разобрать и судорожное дыхание осла, и крик погонщика, и детский смех, и рожок автомобиля, и пароходную сирену. Бывший тенор пел вполголоса, но свободно, легко, без напряжения, бережно донося до слушателей каждый звук, оттеняя то шутливой, то грустной интонацией каждый поворот песни. - Великолепно поет, - негромко сказал Горький. - Такому, как он, и голоса не надо. Артист с головы до ног. Алексей Максимович сказал это по-русски, но все окружающие как-то поняли его и приветливо ему заулыбались. Они оценили в нем замечательного слушателя. А сам артист, кончив петь, направился прямо к столику, за которым сидел высокий усатый "форестьеро" - иностранец, - и сказал так, чтобы его слова слышал только тот, к кому они были обращены: - Я пел сегодня для вас!
В одном из писем Леонид Андреев назвал Алексея Максимовича "аскетом". Это и верно и неверно. Горький знал цену благам жизни, радовался и солнечному дню, и пыланию костра, и пестрому таджикскому халату. Он любил жизнь, но умел держать себя в узде и ограничивать свои желания и порывы. Иной раз Алексея Максимовича могла растрогать до слез песня, встреча с детьми, веселый, полный неожиданностей спортивный парад на Красной площади. Часто в театре или на празднике он отворачивался от публики, чтобы скрыть слезы. Но многие из нас помнят, каким был Горький после похорон его единственного и очень любимого сына. Мы видели Алексея Максимовича чуть ли не на другой же день после тяжелой утраты, говорили с ним о повседневных делах и ни разу не слышали от него ни единого слова, в котором проявилась бы скорбь человека, потерявшего на старости лет сына. Что же это было - глубокое потрясение, не дающее воли слезам, или суровая и застенчивая сдержанность? Близкие люди знали, что Алексей Максимович умеет скрывать чувства, но зато долго и бережно хранит их в своей душе. Тот же Леонид Андреев когда-то бросил Горькому в письме упрек: "Ты никогда не позволял и не позволяешь быть с тобою откровенным". Горький ответил ему сурово и резко: "...Я думаю, что это неверно: лет с шестнадцати и по сей день я живу приемником чужих тайн и мыслей, словно бы некий перст незримый начертал на лбу моем: "здесь свалка мусора". Ох, сколько я знаю и как это трудно забыть. Касаться же моей личной жизни я никогда и никому не позволял и не намерен позволить. Я - это я, никому нет дела до того, что у меня болит, если болит. Показывать миру свои царапины, чесать их публично и обливаться гноем, брызгать в глаза людям желчью своей, как это делают многие... - это гнусное занятие и вредное, конечно. Мы все - умрем, мир - останется жить..."* До конца своих дней Горький сохранил то мужественное отношение к себе и миру, которое он выразил в спокойных и простых словах: "Мы все - умрем, мир - останется жить". Так мыслить мог только настоящий деятель, для которого нет и не может быть личного блага вне того дела, за которое он борется. Вот почему он - человек, знавший богатство и полноту жизни, - мог казаться суровым аскетом тем людям, которые не понимали содержания его борьбы и работы. 1943
Примечания автора * См. переписку М. Горького с Леонидом Андреевым в сборнике "М. Горький. Материалы и исследования", т. I. Изд-во Академии наук СССР, Л. 1934, стр. 154-155. 1 ↑
Примечания Живой Горький. - Впервые в книге "Воспитание словом", Гослитиздат, М. 1961. 1. См. также: "Литературное наследство", т. 72 - "Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка", "Наука", М. 1965. ↑
|
|||
|