С. Маршак

Воспитание словом

Заметки и воспоминания

Две встречи в Крыму

1

Шел 1905 год.

В Питере, в Москве, во всей стране происходили большие события. Волны этой бури докатывались и до тихой Ялты, где до тех пор жизнь текла размеренно и привычно, где зимой на верандах полулежали укутанные в пледы и шали больные, а весной и осенью беспечная приезжая публика каталась на катерах и лодках, сидела за мраморными столиками на бульварах или скакала во весь опор по набережной на горячих татарских лошадях.

Но в 1905 году обстановка изменилась и в Ялте. В горах и в самом городе шли массовки и митинги. Ждали вестей из Севастополя - о начинавшихся волнениях в порту и во флоте.

Даже у нас в гимназии устраивались тайные и явные сходки, выбран был ученический комитет.

Я жил в это время в семье Горького, у Екатерины Павловны Пешковой - сначала на углу Аутской и Морской, а потом на горе Дарсане, на даче художника Ярцева.

Наступали тревожные дни. Помню, однажды утром меня разбудил семилетний сын Горького Максим.

- Там какой-то дяденька пришел... Кажется, генерал!

- Простите, не генерал, а полицейский пристав, - раздался из передней подчеркнуто вежливый голос.

Не помню, зачем приходил в квартиру Пешковых полицейский пристав, но, очевидно, на этот раз дело обошлось без больших неприятностей.

Вскоре Екатерина Павловна уехала в Питер на свидание с Алексеем Максимовичем, который был незадолго до того арестован и заключен в Петропавловскую крепость.

Из Петербурга она писала мне о том, при каких обстоятельствах довелось ей увидеться с Алексеем Максимовичем. Это было тюремное свидание по всей форме. Их разделяли две решетки, между которыми сидел жандарм.

"Нечего сказать, приятное свидание!" - писала Екатерина Павловна¹.

Прошло еще некоторое время, и вот в Ялту после заключения в крепости и недолгого пребывания в Риге приехал Алексей Максимович.

Жесткая рыжеватая бородка, которую он отпустил в тюрьме, сильно изменила его лицо. Он выглядел как будто суровее и сосредоточеннее.

Изменила его наружность и одежда, в которой раньше я его никогда не видал, - обыкновенный пиджачный костюм, просторно и ловко сидевший на нем.

Многие из его подражателей еще долго носили, или, вернее, "донашивали", горьковскую блузу, горьковскую прическу, а он с легкостью отказался от внешнего обличия, в котором его застала пришедшая к нему слава.

В сущности, столь же смело отказался он в свое время и от поэтически-живописного, приподнятого стиля своих ранних рассказов и повестей, от своих прежних романтических героев, которые создали ему такой шумный успех, и пришел к той простой и реалистической повествовательной манере, которой отмечены его зрелые годы.

Горький легко и решительно оставлял пройденные этапы жизни, не задерживаясь на проторенных путях.

Я увидел его в Ялте через каких-нибудь полгода после первой встречи у Стасова. Но теперь он показался мне значительно старше.

Быть может, это объяснялось тем, что в первый раз я видел его среди пожилых людей, в обществе Стасова, который был современником Тургенева.

А здесь, в Ялте, он был окружен людьми своего поколения. Тут был и грузный, с монгольским лицом Куприн, только что написавший "Поединок", и Леонид Андреев, темноволосый, темноглазый, со строгими чертами красивого лица и несколько театральным трагизмом во взгляде, и рябоватый Гусев-Оренбургской, сохранявший в своем новом светском обличии черты и степенные движения сельского батюшки, каким он был незадолго до того, и Серафимович, с загорелой, голой головой и крепкой, жилистой шеей донского казака, и многие другие, чьи имена печатались рядом с именем Горького в широко известных тогда сборниках "Знания"².

Кое-кто из этих людей был ровесником Алексея Максимовича или даже немного старше его, но за Горьким всегда оставалось какое-то всеми ощутимое старшинство.

При нем и Куприн не давал воли своим подчас озорным причудам, и Леонид Андреев становился проще, забывая о своей трагической маске.

Право на старшинство давали Горькому его огромный житейский опыт, сознание ответственности перед своим временем, а прежде и больше всего - непоколебимость его воли и ясное сознание целей.

С каждым годом он становился строже, внутренне дисциплинированнее, определеннее в своих политических суждениях.

Помню один разговор Горького с приехавшим в Ялту профессором, лицо которого известно по великолепному репинскому портрету.

Речь шла об успехах нарастающей революции.

- Любопытно, как вы представляете себе самый момент переворота, захвата власти? - спросил либеральный, даже радикальный профессор после долгого и довольно сбивчивого разговора.

- Что ж, займем арсенал, возьмем главный штаб, телеграф, государственный банк, - просто и коротко ответил, видимо устав от этой расплывчатой беседы, Горький.

А когда он вышел из комнаты, профессор раздел руками и сказал растерянно:

- Однако, как наивно и несложно представляет себе наш дорогой Алексей Максимович пути истории!

Собеседники не могли понять друг друга, так как один из них верил в совершенно реальную и близкую революцию, а для другого она была термином, отвлеченным понятием, отдаленной туманностью.

Время показало, кто из них был наивен.

Приближалась осень 1905 года.

2

Там же, в Крыму, произошла и последняя моя встреча с Горьким. Было это в 1936 году, месяца за три до его смерти.

Горький зимовал в Тессели, под Байдарскими воротами, в старинном одноэтажном доме, расположенном среди парка, у моря.

Только в январе выпал в эту зиму первый снежок. На ветвях деревьев посвистывали синицы. Дул влажный морской ветер.

Горький много работал тогда в угловой комнате - в своем кабинете, который был так разительно похож на его рабочий кабинет в Сорренто, в Москве на Малой Никитской или под Москвой, в Горках. Казалось, он возит свою рабочую комнату с собой.

Невысокий каменный дом с большой стеклянной верандой был затерян среди деревьев у пустынного берега моря, в стороне от проезжей дороги.

Но только что вышедшие книги, журналы, письма, газеты, радио и постоянные гости со всех концов Советского Союза связывали Горького с большим миром, которым он теперь интересовался живее, чем когда-либо.

В эти последние годы жизни он не хотел терять ни одной минуты.

Он брал на свой особый учет каждого попадавшего в поле его зрения живого человека, который мог пригодиться литературе, науке, делу воспитания юношества.

Он вел огромную переписку с людьми самых разных профессий и судеб, приглашал их к себе, связывая друг с другом.

Не раз получал я письма от неизвестных корреспондентов, которых направлял ко мне Горький. То это был гидрограф, участник смелой морской экспедиции, то краевед - знаток кустарной игрушки, то молодой писатель, которому посчастливилось быть другом Мичурина, свидетелем его замечательных опытов.

Так широк был круг интересов Горького в эти годы. Где бы он ни находился - в Москве, или на даче в Горках, или в Капо ди Сорренто, где из окна его кабинета был виден дымящийся Везувий, - всюду его окружали люди, с которыми он обсуждал и большие события в жизни родины, и последнюю книжку литературного журнала.

Не был он оторван от общей кипучей жизни и здесь, на пустынном Крымском побережье под Байдарскими воротами.

Сюда, на Форосский берег, приехал и я повидаться с Алексеем Максимовичем.

Рано утром, выйдя из вагона в Севастополе, я сразу нашел на маленькой площади перед вокзалом знакомый синий автомобиль, присланный из Тессели за гостями. Мы помчались по извилистой дороге, добрались до Байдарских ворот и там, где на каменистой площадке стоит, будто игрушечная, церковь, круто свернули, точно обрушились вниз к морю.

У нас еще кружилась голова от бесконечных поворотов дороги, когда мы вошли в просторную прихожую и услышали низкий, мягкий, как бы приглушенный, голос Горького.

Алексей Максимович ждал нас и за работу еще не принимался. Вот он - высокий, строгий, с нависшими, еще не поседевшими до конца рыжеватыми усами, с ровным ежиком ничуть не поредевших волос. Походка его легка и уверенна, как прежде.

Утро было в этот день солнечное, но прохладное. В кабинете затопили камин. Горький усадил нас, приезжих, у огня. Первый разговор был короткий - о Москве, о литературных новостях. Многие из этих новостей опередили наш поезд.

Меня Алексей Максимович подробно расспрашивал о нашей детской литературе и о той войне, которая все еще шла у писателей с педологами различных толков. Эти педанты, претендовавшие на глубокое знание детской психологии, пуще огня боялись фантазии и запрещали сказочным животным и вещам говорить по-человечьи.

- Ну что, позволили наконец разговаривать чернильнице со свечкой? - спрашивал Алексей Максимович. - Сошлитесь на меня. Я сам слышал, как они разговаривали. Ей-богу!³

Скоро мы, приезжие, разбрелись по парку, пошли к морю, а хозяин наш остался один у себя за письменным столом.

Он писал в это время своего "Клима Самгина", работал над пьесой. Как всегда, читал книги, журналы, многочисленные рукописи.

Литературное хозяйство у него было "многопольное".

За обедом мы снова с ним увиделись. После своей утренней работы он вышел к столу оживленный, полный новых мыслей, рожденных и во время собственной работы, и при чтении того, что писали другие. Он никогда не читал равнодушно, а всем существом поддерживал автора или спорил с ним, радовался его удаче или сердился на фальшь, беспринципность, неряшливость.

За столом обычно засиживались. Память Горького была неисчерпаема, и он без конца мог рассказывать о самых разнообразных встречах, о захолустных городках с причудливым бытом, об удивительных мастерах-самоучках, о людях самых различных слоев и характеров - от волжского грузчика до Саввы Морозова.

Алексей Максимович бережно хранил в памяти особенности говора разных областей и краев, помнил, где какие кружева плетут, где какие сыры варят или "бьют баклуши", то есть делают заготовки для деревянных ложек.

С особенным удовольствием рассказывал он о пермских резчиках по дереву.

Вспоминал о незаслуженно забытых провинциальных литераторах, цитировал наизусть эпиграмму нижегородского сатирика Граве, который себя не пожалел, чтобы уязвить видных земцев Авилова и Обтяжнова:

Даже в сонме дураков
Первым быть не вправе:
Есть Авилов, Обтяжнов,
А потом уж Граве!..

Мне сейчас бесконечно жаль, что память моя не сохранила всего, о чем рассказывал за столом Алексей Максимович. Это была нескончаемая портретная галерея - устное продолжение замечательных рассказов Горького "По Руси".

Вечерами все собирались в столовой у радио. Оно приносило нам в это время печальные и мрачные вести из Абиссинии, где итальянские фашисты убивали с воздуха женщин и детей.

Это были первые фашистские бомбы, упавшие на мирную землю, и Горький, как никто, чувствовал и понимал, что предвещает эта отдаленная война в Абиссинии.

Помню его усталое к вечеру, бледное до желтизны лицо, полуопущенные ресницы, настороженно постукивающие по столику пальцы.

- Нельзя оставлять этих разбойников на свободе, - говорил он негромко и медленно. - Нельзя! Надо связать их по рукам и по ногам!

Мысли его все время обращались к будущей войне, которая грозит миру. Он чувствовал ее неминуемое приближение и много думал о том, как мобилизовать все лучшее в мире для противодействия темным силам.

Но эти мысли не мешали ему, а может быть, даже помогали думать о жизни созидательной.

За окнами горьковской дачи шумел в темноте влажными ветвями весенний сад. Гудело море.

И казалось, что сама жизнь шумит у порога дома, где проводит свои дни человек, непрестанно прислушивающийся ко всем голосам земли.

В этом доме встречались люди самых разнообразных интересов и занятий - литераторы, художники, ученые, изобретатели, сталевары, шахтеры.

Кажется, не было такой области в жизни и труде советских людей, которая не интересовала бы Алексея Максимовича.

Для него не было малых дел.

Чуть ли не в первый же день моего приезда - после обеда - он позвал меня к себе в угловую комнату и предложил моему вниманию несколько исписанных сверху донизу листов бумаги с очень широкими полями, отгороженными синей линейкой.

Я сразу узнал горьковский квадратный, особенный почерк и подумал, что это новый его рассказ или отрывок из романа.

Я стал читать тут же, не отходя от стола.

Но это был не рассказ и не роман.

"...Земной шар. Сделать из папье-маше глобус, разрезать его сообразно пластам вулканических и нептунических пород - показать вкрапление в них различных рудных и нерудных ископаемых: угля, железа, солей, нефти, торфа и т. д.

Складывая из кусков шар, ребенок незаметно для себя ознакомится со строением земли и ее богатствами"⁴.

Я читал строки, написанные твердой рукой Алексея Максимовича, и думал: тот ли это Горький, которого мы знали в нашей юности - вольный путник, измеривший шагами степи и побережья, автор полурассказов, полупоэм с лирически-музыкальным складом.

Тогда мы никак не могли вообразить, что автор "Макара Чудры" и "Емельяна Пиляя" будет со временем писать о "вулканических и нептунических породах", о глобусах для детей.

Нет, и у молодого Горького можно обнаружить тот же глубокий и горячий интерес к судьбе юных поколений. Ведь еще в 90-х годах - за несколько лет до своей всемирной славы - он напечатал в "Самарской газете" гневные строчки о том, что 280 мальчиков, будущих "ценных граждан", не приняли в городские школы.

"Быть может, среди них есть таланты!" - говорил он, обращаясь к равнодушным и глухим "отцам города"⁵.

И в той же газете он писал о ребятах, изувеченных станком на одном из волжских заводов, о беззащитных детях - заводских учениках, которые стоили дешевле машин, потому что нуждались "только в ругани, в толчках, пинках, подзатыльниках, трепках, выволочках"⁶.

С молодых своих лет Горький с полной ясностью представлял себе огромные воспитательные задачи писательского дела и те простые обязанности, которые лежат на каждом взрослом человеке по отношению к ребенку.

Но лишь теперь, в поздние годы жизни, у него явилась возможность заботиться о судьбе ребят с таким размахом, который мыслим только в наше время и в нашей стране.

В эти годы Горький то и дело обращался мыслью к будущему - к детям.

Обстоятельные и серьезные заметки Горького о наглядных пособиях и книгах для детей, набросанные им в Крыму в последние месяцы жизни, необыкновенно трогательны.

Они волнуют, пожалуй, не меньше, чем последнее письмо Пушкина, помеченное днем его дуэли. В этом письме, адресованном писательнице Александре Ишимовой, Пушкин вдумчиво и уважительно говорит об ее "Истории России в рассказах для детей".

Пушкин и Горький - эти два замечательных человека, столь различных по облику и голосу, - включали в свое огромное литературное хозяйство и заботу о тех поколениях, которые идут им вслед.

Тот, кто, умирая, думает о будущем, подлинно бессмертен.

Я увез с собою из Крыма несколько исписанных рукою Горького листков и немеркнущую память о большом человеке, современником которого мне довелось быть.

1938

Примечания

Две встречи в Крыму. - Впервые опубликовано в книге: "Воспитание словом", Гослитиздат, М. 1961.

1. Письмо Е.П. Пешковой от января 1905 г. хранится в архиве С.Я. Маршака.  ↑ 

2. "Знание" (1898-1913) - книгоиздательское товарищество.

Широкую известность приобрели "Сборники товарищества "Знание", составленные из новых произведений писателей-реалистов демократического направления.  ↑ 

3. Имелась в виду книжка С.Я. Маршака "Вчера и сегодня".  ↑ 

4. Заметки А.М. Горького о детских книгах и играх были опубликованы в "Литературной газете", 1938, № 27 (см. также Собр. соч., т. 27, стр. 518-520).  ↑ 

5. См.: М. Горький (Иегудиил Хламида), Между прочим. Фельетоны, 1895-1896 гг., Облгиз, Куйбышев, 1941, стр. 96.  ↑ 

6. Там же, стр. 106.  ↑