"Жизнь и творчество Маршака". - М.:
Детская литература, 1975. C. 349-486.
|
"Res venit ad triarios!" ("Дело доходит до триариев!") - говорил учитель-латинист Острогожской гимназии Владимир Иванович Теплых, когда долго не мог добиться верного ответа от других учеников и вызывал к доске Маршака. |
"Как и всех новичков, - вспоминал Маршак, - гимназия на первых порах ошеломила меня помпезностью своей обстановки, столь разительно отличавшейся от всего, что я видел на окраине уездного города, где жила наша семья. Но постепенно я стал привыкать к строгим царским портретам в золотых рамах и к важному, величавому виду учителей, которые в торжественные дни появлялись перед нами при всех своих орденах и даже со шпагами. Праздники сменялись буднями, в классах учителя покрикивали на учеников, ставили их к стенке и оставляли "без обеда". Гимназия мало-помалу теряла в моих глазах свой показной блеск.
...Учился я хорошо. Получив первую хрестоматию, прочел подряд все стихи. Очень мне нравилось:
"Перестрелка за холмами,
Смотрит лагерь их и наш:
На холме пред казаками
Вьется красный делибаш.
...Мчатся, сшиблись в общем крике...
Посмотрите! Каковы?..
Делибаш уже на пике,
А казак без головы".
Это очень соответствовало воинственному задору того моего возраста, когда на лбу у меня не заживали рубцы и царапины - следы отчаянных рукопашных схваток. Но и тогда уже я любил медленные, задумчиво-созерцательные стихи Майкова: "Кроет уж лист золотой влажную землю в лесу. Смело топчу я ногой пышную лета красу... Сломан последний орех, сорван последний листок..." Эти стихи учитель велел нам писать в строку, как прозу, во время классной диктовки. Но несмотря на то, что все мое внимание было поглощено заботой об орфографии, я почувствовал за стихами осеннее утро. Бесконечное число раз перечитывал я стихотворение Якова Полонского:
"Ночь холодная мутно глядит
Под рогожу кибитки моей.
Под дугой колокольчик звенит,
Под полозьями поле скрипит,
А ямщик погоняет коней".
Если бы в этих строчках только звенел колокольчик, а не скрипело бы - совершенно реалистически - под полозьями поле, я не поверил бы стихам и не поддался их очарованию. Событием были для меня стихи Некрасова "Однажды в студеную зимнюю пору". Мне нравилось, что в этих стихах так явственно звучат два голоса - мужской и детский - да еще стук топора в зимнем лесу.
"- Здорово, парнище! - Ступай себе мимо!
- Уж больно ты грозен, как я погляжу.
Откуда дровишки? - Из лесу, вестимо.
Отец, слышишь, рубит, а я отвожу. -
В лесу раздавался топор дровосека..."
Эту последнюю вводную фразу - от автора - я любил больше всего. Она одна, сама по себе, давала мне ощущение леса и убеждала в реальности того, о чем говорит поэт. Большинство хрестоматийных стихов о природе оставляло меня глубоко равнодушным. Не отдавая себе в этом отчета, я чувствовал, что нас, ребят, держат на природе, как на манной каше...
...С товарищами по классу дружил. По дороге из гимназии домой рассказывал четырем-пяти попутчикам целые эпопеи, которые тут же на ходу сочинял. Эпопеи эти были то героические, то комические. Местом действия первых служила Франция или Испания..."
Эти рассказы-импровизации назывались "суматохами" - по началу первой фразы самого первого рассказа "Суматоха страшная...", напоминавшему начало Анны Карениной. "А ну, Маршак, рассказывай дальше свою суматоху", - говорил кто-нибудь из товарищей, когда ребята выходили из гимназии после занятий и шли его провожать. Рассказы продолжались по нескольку дней и обычно заканчивались чем-нибудь вроде взрыва бочки пороха, от которого погибали все действующие лица, когда автору хотелось разделаться с надоевшим сюжетом.
В гимназии его способности заметил и поддержал один из учителей, талантливый лингвист и тонкий знаток литературы В.И. Теплых. Он направил интересы мальчика в сторону изучения классической литературы, и по его совету С.Я. Маршаком были переведены первые стихи - одна из од Горация.
"...Как литератор, я, пожалуй, больше всего обязан тому из своих педагогов, кто помог мне по-настоящему почувствовать и полюбить живую, не книжную русскую речь. Не удивляйтесь, если я назову не преподавателей русского языка и словесности, а учителя латыни Владимира Ивановича Теплых.
Теперь, на склоне лет, я могу с уверенностью сказать, что встречал на своем веку немногих людей, которые бы так талантливо, смело, по-хозяйски владели родным языком, как владел им Владимир Иванович. Его речь была в равной мере чужда и книжных оборотов и псевдонародных. В старших классах - я знал это от своего брата - он иной раз подтрунивал над худосочным и излишне правильным языком в работах учеников, получавших у других гимназических педагогов пятерки.
Но каким же образом преподаватель латыни мог обучать нас, ребят, русскому языку? Это делалось незаметно, я бы сказал, непроизвольно. Отвечая урок, мы уже по одному выражению лица Владимира Ивановича, по едва заметной его усмешке или легкому движению бровей понимали, как оценивает он каждое наше слово. Банальность, вычурность, ложная интонация так же оскорбляли его слух, как фальшивая нота слух музыканта. Стоило ему поморщиться, как мы уже невольно задумывались, что же именно покоробило учителя. В сущности, таким путем он постепенно изо дня в день воспитывал наш вкус..."1
Были в острогожской гимназии и другие (немногие) хорошие учителя - привлекавший к себе (а может быть, и воспитывавший) учеников своей добротой словесник Яков Константинович Пустовойтов (Самуил Яковлевич даже как-то признался ему в любви, на что Пустовойтов ответил: "Ну, и что же нам теперь делать?"), молодой талантливый, умный и широкообразованный преподаватель русского языка и литературы в старших классах Николай Александрович Поповский, педагог по влечению души и по призванию, никогда не унижавший достоинства учеников и не ронявший своего. Но большинство учителей состояло из чиновников, знавших только одно: от сих до сих, и выходивших из обычного состояния апатии лишь под действием азарта охотника, который преследует ускользающую добычу, - ловли тех, кто не знает урока или по близорукости плохо ориентируется в карте.
Заканчивая рассказ об острогожских учителях, С.Я. Маршак писал:
"Вспоминая гимназическую старину, я рассказал здесь о делах и людях давно минувших дней. За годы Советской власти сеть школ охватила всю страну... И строится наша школа на совсем иных началах, чем гимназия, в которой я учился. Вряд ли встретишь в нашей школе Антонова или нашего географа - "зверолова". И все же и сегодня еще ходят в учителях люди, равнодушные к детям и к делу воспитания.
Разве редки у нас случаи, когда юноша или девушка идут в педагогический институт только потому, что не прошли по конкурсу в какой-нибудь другой институт? Лишенные музыкального слуха люди не могут поступить в консерваторию, а вот педагогический институт доверчиво открывает двери перед людьми, лишенными "педагогического слуха". Вот почему еще и сегодня можно встретить учителя, находящегося в состоянии войны со своими учениками, еще и сегодня в школах проводятся уроки, от которых веет скукой и казенщиной... Я полагаю, что прежде всего следовало бы глубоко задуматься над тем, как улучшить работу в педагогических институтах..."
Учился Маршак в Острогожской гимназии великолепно. В эти годы гимназическая учеба была у него на первом месте, а все, что он делал с увлечением, он всегда исполнял отлично (на протяжении всей жизни он всегда активно и, надо сказать, достаточно успешно отбивался от дел по принуждению, всегда был рьяным противником принуждения в воспитании, в творческой деятельности, в отношениях между людьми - вспомним по этому поводу его перевод стихотворения Блейка "Школьник"2 или реплику Старика в пьесе "Умные вещи": "Ну и на нашей дудочке так сыграй. Для себя, для своего удовольствия, - тогда и других порадуешь"3). И он настолько был убежден в безукоризненности своей учебы, что как-то раз, когда незнакомый учитель, случайно заменивший постоянного педагога, захотел поставить ему в журнале не высшую отметку, он, схватив его за руку, с негодованием воскликнул:
- Что вы делаете?!
В это время Маршак писал уже много стихов - лирических и сатирических. Для "издававшегося" им совместно с его другом, сыном сиделицы винной лавки Леней Меншагиным4 (юноша на несколько лет старше Маршака, инвалид), рукописного журнала "Первые попытки" Маршак сочинял целые поэмы в несколько глав. Одна из поэм (136 строк) - подражание "Кому на Руси жить хорошо" Некрасова, датированная 21 января 1902 года, с авторской надписью (автограф сохранился): "Посвящаю нашей гимназии", - передает живое слово Маршака о его учителях прямо из того далекого времени.
В 1900 году семья Маршаков переехала с Майдана в город, а еще примерно через год Я.М. Маршак получил приглашение на столичный завод и уехал с женой и младшими детьми в Петербург. Старшим сыновьям перевестись в столичную гимназию было невозможно, и они остались в Острогожске, перебравшись к дяде - М.Б. Гительсону. Его дочь Н.М. Афанасьева вспоминает:
"Мои двоюродные братья жили в комнате на втором этаже. Сема подружился с владельцем единственной в городе книжной лавки и проводил там много времени. Как-то весной он вышел из дома с опозданием, по дороге раздумал идти в гимназию (в этот день не было интересных уроков) и завернул к приятелю-инвалиду, с которым издавал рукописный журнал "Первые попытки". Целый день он писал стихи, а его приятель - рисовал. Старший брат вечером устроил ему головомойку, и с тех пор они всегда отправлялись в гимназию только вдвоем. Семе это не очень нравилось, но ему пришлось смириться - он никогда не сердился, если его ругали за дело. Но плохо приходилось тому, кто нападал на него зря. Как-то мой отец, не разобравшись, кто из племянников виноват в какой-то проделке, и, считая, что, как обычно, все беды - от младшего, основательно его выбранил, назвав "шалым малым" и хлопнув, уходя, дверью. Возмущенный Сема начал барабанить кулаками по двери, непрестанно повторяя: "Возьми свои слова обратно! Возьми свои слова обратно!.." - покуда отец не выполнил его требования"5.
В этот период происходило быстрое становление характера Маршака: он обгонял свой возраст, все ярче обнаруживал свойственный ему позднее темперамент, завоевывал дружбу старшеклассников, превращался по отношению к старшему брату из "ведомого" в "ведущего". Кажется, именно тогда случился характерный эпизод, про который он рассказывал своим близким: братья проходили мимо табачной лавки, за витриной которой сидели два толстых продавца. И вдруг младший брат предложил старшему пари: сейчас он заставит толстяков танцевать. Уверенный в выигрыше, старший пари принял и вдруг увидел, как оба продавца (это были степенные турки) встали и начали неуклюже поворачиваться и притоптывать. Оказывается, зайдя в лавочку, младший брат попросту рассказал продавцам про заключенное пари и, завоевав их расположение, попросил новых знакомых чуть-чуть поплясать - им ведь это ничего не стоило. Самуил Яковлевич всегда очень легко заводил знакомства, сближался с людьми. Н.М. Афанасьева рассказывает:
"Сема подружился с гимназистами-старшеклассниками, любил бывать на их вечеринках, где велись споры на литературные и политические темы, играли, пели, читали. Старший брат влюбился в черноглазую гимназистку, но от застенчивости даже не решался с ней познакомиться. Сема легко подружился с ней и с ее домашними. Однажды она написала ему записку, попросив не говорить об этом брату. Сема ничего брату не сказал, но положил записку так, что тот сам ее обнаружил. Он набросился на младшего с кулаками, но, когда в комнату вошел мой отец, драка сразу оборвалась. Племянники обнимались, лукаво поглядывая на дядюшку"6.
Позже в дом черноглазой красавицы стали приглашать обоих братьев, и младший как мог помогал старшему перебороть смущение.
В компании старшеклассников зачитывались Добролюбовым, Чернышевским и Чеховым, увлекались естествознанием, рассуждали о смысле жизни и призвании человека, влюблялись и жарко спорили о политике - о министре просвещения Боголепове ("Чертонелепове"), приказавшем отдать в солдаты 180 киевских студентов, о студенте Карповиче, который застрелил Боголепова (Самуил Яковлевич в 1913 году встретил самого Карповича в лондонском эмигрантском клубе имени Герцена), о "деле Дрейфуса", англо-бурской войне. От этой живой и ищущей молодежи Самуил Яковлевич впервые услышал о новом тревожащем и зовущем писательском имени: Горький.
"Последнюю свою весну в Острогожске я провел очень бурно... В эту весну река Тихая Сосна широко разлилась. Я часто отправлялся в далекие прогулки на лодке и пешком с шумной компанией студентов и гимназистов-восьмиклассников. Лодка медленно раздвигала камыши и ветви деревьев. На каком-нибудь пустынном островке мы разводили костер, читали вслух стихи, пели новые незнакомые песни - "Дубинушку", "Варшавянку"..."
Когда наступили летние каникулы, братья Маршаки весело и беззаботно, гордые своей самостоятельностью и радующиеся предстоящей встрече с родными, поехали в Петербург. Впервые попав сюда, но уже заранее представляя себе по страницам Пушкина и Гоголя знаменитый Невский, Адмиралтейство, дворцы, набережные, статуи и сады, Самуил Яковлевич в восторге бродил белой ночью по городу и вернулся на тесный и грязный третий двор дома по Забалканскому проспекту, где жила семья его отца, уже при солнечном свете.
Этим летом он много бродил по городу. В архиве сохранилась его небольшая заметка в прозе "На смерть Антокольского", написанная 5 июля 1902 года под впечатлением похорон выдающегося скульптора.
Из жаркого и пыльного города детей вывезли на дачу - в пригород Лесное. Вот что вспоминает об этом времени сестра Самуила Яковлевича Ю.Я. Маршак-Файнберг7:
"На даче у братьев сразу же появляется множество знакомых. Особенно у Семы. Среди его друзей, как всегда, люди всех возрастов: и самые маленькие и уже взрослые.
Старший брат и его товарищи решили устроить свой театр. В саду у одного из гимназистов построили настоящую сцену с занавесом и даже суфлерской будкой. Выбрали пьесу. Начали учить роли... У Семы же нет терпения учить роль и ходить на репетиции. Он будет участвовать в дивертисменте - читать свои стихи.
- Ты хоть знаешь, что будешь читать? - спрашивает отец, видя, что сын меньше всего думает о своем выступлении.
- Да, да, - рассеянно отвечает Сема, углубившись в раскрытую книгу...
На представление мы отправляемся всей семьей. Сад нарядно украшен разноцветными фонариками... Перед сценой много рядов скамеек, уже заполненных зрителями... Когда кончается пьеса, артистам долго аплодируют, а они кланяются...
Но вот на сцене Сема.
- "Поэт". Подражание Пушкину, - звонким голосом говорит он и начинает читать:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В зубрежку греческих глаголов
Он малодушно погружен.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Тогда поэт от сна очнется
И греческий глагол - под стол!
Он читает одно стихотворение за другим. Ему не дают уйти со сцены. После каждого стихотворения - гром аплодисментов.
Когда публика начинает расходиться, к отцу подходит один из зрителей.
- От души поздравляю вас, - говорит он, - у вас талантливые сыновья. Младшего я хотел бы познакомить с моим другом, известным петербургским меценатом Давидом Гинцбургом. Если позволите, я зайду за мальчиком утром, а вечером верну его вам целым и невредимым.
На другой день рано утром Сема уехал, а к вечеру отец получил письмо, в котором Давид Горациевич Гинцбург просил разрешения оставить у него мальчика еще на несколько дней, так как он хотел бы поехать с ним в Старожиловку к Стасову.
Знакомство с Владимиром Васильевичем Стасовым сыграло большую роль в судьбе брата..."
О приезде юноши Маршака с Д.Г. Гинцбургом в Старожиловку рассказал в письме от 6 августа 1902 года (к невестке) сам В.В. Стасов8: "...В воскресенье (4.8.1902 г.) к 5 часам приезжает Давид. Смотрим: с ним какой-то мальчик, гимназист, со светлыми пуговицами - лет, мне показалось, 11-12-и. Ничего особенного, разве что немножко коротки светло-нанковые панталоны: новых не на что сделать. Обедаем. Все ничего особенного, хотя Давид уже заранее, еще до обеда, предварил меня, шепотком на ухо, что это - человек совсем особенный, необыкновенный! Я как-то не верил. Ничего такого не видать. Сидит, помалкивает, впрочем, довольно живо посматривает вокруг и ничего почти не ест... Так кончился обед: ничего, ничего. Но после обеда Давид и говорит: "Ну, теперь, Самуилушка, прочитай нам что-нибудь из твоего". Самуилушка живо собирается. Меня берет недоверие и какое-то ужасное нехотение. "Ах ты боже мой! - думаю про себя, - надо слушать. Вот-то наказание! Какой-то мальчишка станет теперь репетировать какую-нибудь кислятину, или сентиментальности ребячьи, или, еще того хуже, какую-нибудь риторику и надутости! Вот-то наказание! Вот-то мученье!.." Я был настоящая жертва и с досадой покорялся этому несносному слушанью! Но не прошло и полминуты, я уже был покорен, я был побежден, захвачен и унесен. Маленький мальчишечка в слишком коротких панталонах владел мною, и я чувствовал великую силу над собою. И голос у него совсем другой был, и вид, и поза, и глаза, и взгляд. Словно переодеванье и превращение какое-то на сцене, как иной раз бывает. Настоящее преображение - волшебное превращение! Это вдруг сделался взрослый человек, крупный и значительный. И какое разнообразие было у этого значительного человека. И лирика, и полет, и древняя речь... И тут же рядом веселые классные сатиры на товарищей, гимназию, директора и инспектора, но такие веселые, забавные, остроумные, такие а la Пушкин молодой, что все мы хохотали во все горло! Даже Бонжур9 просветлел и радовался со всеми. Да, это что-то необыкновенное и совершенно неожиданное. И от кого все идет? От этого мальчика, маленького и тщедушного, которому бы, кажется, только бы в игрушки еще играть! Но он, кáк нервен и возбужден. Во время не того уже чтения, а просто во время оживленного разговора со мною, я по нечаянности дотронулся до его груди и спины. Он весь дрожал, словно натянутая и звенящая струна. Но болезнь сердца, болезнь сердца! Я стану просить Давида пойти освидетельствовать его (пока не уехал) у хорошего грудного доктора. В каком положении дело? Ему еще в Острогожске его (Воронеж. губ.) один доктор сказал, что ему грозит паралич сердца. Если это правда - какой ужас!!."
А через две недели в письме от 21 августа к А.М. Померанцевой-Фроленко Стасов писал:
"...Но я Вам, среди своих ожиданий и надежд, объявляю, что нынешним летом особенно моя Фортуна и Удача послала мне еще другой кусочек драгоценной парчи на шапочку! И это - в лице маленького 14-летнего мальчуганчика, поднимающегося всего на 1 1/2 вершка от пола, но уже поражающего и меня и всех, кто его видит и слышит, своею раннею изумительной талантливостью. Он еще гимназист, ходит в мундирчике с серебряными галунчиками у горла, с белыми блестящими пуговичками во всю грудь, - но уже сочиняет такие стихи, целые поэмы, так мастерски владеет нашим языком, такие рисует картины природы и такие сцены с речами и душевными движениями своих действующих лиц, что каждый слушатель в изумлении только диву дается и не знает, верить ли самому себе или считать все это сном. Вот ужó осенью, увидите сами, прав ли или нет, и что такое, много ли в самом доле стóит наш новый молодчик? Если окажется, что я прав, то вот уже подлинно можно будет тогда сказать: "На ловца и зверь бежит!.."10
В черновиках Самуила Яковлевича есть отрывочная запись, по которой можно судить о первом впечатлении, произведенном на него встречей со Стасовым:
"Он был другом Тургенева и Льва Толстого, переписывался с Францем Листом. Модест Мусоргский посвятил ему свою оперу "Хованщина". Этот друг и учитель многих поколений музыкантов, художников и поэтов всегда был рад завербовать для армии искусства еще одного молодого рекрута. В первый же день знакомства он повел меня в книжную лавку на Невском проспекте, и я вышел оттуда с целой охапкой книжек в одинаковых переплетах. Это были чуть ли не все русские поэты-классики, несколько трагедий и комедий Шекспира, "Чайльд Гарольд" и "Дон-Жуан" Байрона..."
Должно быть, в этот же день Стасов побывал с ним и у фотографа, так как через 11 дней после первой встречи в Старожиловке под Петербургом Стасов писал "Саму" 15 августа 1902 года из Москвы, уже погостив у Льва Толстого в Ясной Поляне:
"...Мы, с Элиасиком11, как собирались, так и сделали: поехали и побыли несколько дней у Льва-Великого. Что это за радость, что это за счастье было для нас! Я уже давно не видал большого нашего человека, ну и что же? Я нашел его по-прежнему чудным, несравненным и увлекательным, а болезнь его - словно какая-то громадная резинка стерла и вычистила ее прочь с него, как пятна и поганые закорючки, и он опять стоит чист и светел, могуч и бодр, богатырем великим, нашим вождем и указателем, нашим пророком, выразителем и защитником. Но среди всех наших разговоров и радостей я нашел одну минуточку, когда стал рассказывать ему про новую радость и счастье, что встретил какого-то нового человечка, светящегося червячка, который мне кажется как будто бы обещающим что-то хорошее, чистое, светлое и творческое впереди. Он слушал - но с великим недоверием, как я вперед ожидал и как оно должно быть. Он мне сказал потом, с чудесным выражением своих глубоких глаз и своею мощною, но доброю улыбкою: "Ах, эти мне "Wunderkinder"! Сколько я их встречал, и сколько раз обманулся! Так они часто летают праздными и ненужными ракетами! Полетит, полетит, светло и красиво, а там и скоро лопнет в воздухе и исчезнет! Нет! Я уже теперь никому и ничему между ними не верю! Пускай наперед вырастут и окрепнут и докажут, что они не пустой фейерверк!.." Я и сам то же самое думаю, - и я тоже не раз обманывался. Но на этот раз немножко защищал и выгораживал своего новоприбылого, свою новую радость и утешение... Я рассказывал, что на мои глаза тут есть какое-то в самом деле золотое зернышко. И мой ЛЕВ как будто склонял свою могучую гриву и свои царские глаза немножко в мою сторону. Тогда я ему сказал: "Так вот что сделайте мне, ради всего святого, великого и дорогого: вот, поглядите на этот маленький портретик, что я только на днях получил, и пускай Ваш взор, остановясь на этом молодом, полном жизни личике, послужит ему словно благословением издалека!" И он сделал, как я просил, и долго, долго посмотрел на молодое, начинающее жить лицо ребенка-юноши.
Вот это он. Теперь же я тебе скажу, милый мой Самушка, чего я тебе желаю, чего боюсь и на что надеюсь:
Первое - что ты никогда не переменишь своей веры, какие бы ни были события, обстоятельства, люди и отношения;
Второе - что ты будешь искать все более и более правды и жизни, и будешь все более и более чуждаться реторики, красивых, но праздных слов и картин, пустых фейерверков и цветных иллюминаций (= палач, произносящий реторические речи, действующие лица, произносящие рацеи по 20, по 50 строк!!);
Третье - что никакой успех и расхваливанья не сдвинут тебя с настоящей хорошей дороги и не затемнят твою головушку фольгой самомнения и мишурой нравленья толпе.
Наконец - что касается лично меня, - что ты будешь немножко помнить меня и теперь и после.
Целую тебя в лобик, как тогда!
Твой старый дедушка".
Маршак ответил Стасову 20 августа уже из Острогожска:
"Милый, дорогой дедушка!
Как я рад, как я счастлив, как я благодарен Вам за Ваше письмо. Всю эту неделю я нахожусь под впечатлением, произведенным на меня Вашим теплым словом.
Помните: "Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил".
Так же Вы благословили меня - и я бодро пойду вперед. Глубоко в душу мне запали Ваши слова. Я с увлечением примусь за чтение Ваших произведений. А у нас, дорогой дедушка, несчастье: Поповский (Вы помните учителя, про которого я Вам говорил) уже не будет преподавать у нас, а вместо него будет заниматься Антонов, буквоед, черствый человек. Требовать от нас он будет только хорошего поведения (как учитель Чичикова). Он ужасно не любит, если ученик, как он выражается, "открывает Америку", то есть высказывает свое мнение в классных сочинениях, а не то, что сказано в книге. Сегодня он нам объяснил в классе урок: "Повествованием, говорит он, называется то, что повествуется, описанием - то, что описывается, а рассуждением - то, о чем рассуждается". Как Вам это покажется?.. И все у нас здесь как-то странно устроено. Например, на праздник древонасаждения какой-то офицер явился, гремя шпорами, к ученикам и произнес соответствующую торжеству речь: "Священник, - сказал он, - учит вас крестом, а я вот этими", и при этом показал ученикам свой огромнейший кулак. Вообще, мне отчего-то здесь так душно!.. Спасибо Вам, горячее спасибо за Ваши сочинения и за Ваше письмо... Как бы хотел я увидеть Льва Великого... Вы просите меня не забывать Вас? Ах, дедушка, дорогой дедушка! Помните Вы, как первый раз я выступил читать пред Вами свои стихотворения... Как нужно было мне тогда Ваше горячее слово одобрения - и я услышал его. Если когда-нибудь я буду в силах работать, трудиться на том пути, который Вы завещаете мне, то всегда, всегда я буду говорить: "Вы первые указали мне путь". Я внимательно прочел Ваше письмо и заметил, что иногда у меня встречаются такие фразы, бьющие на эффект, но я постараюсь писать проще, яснее, а если я постараюсь - то это должно выйти..."
В одном из последних лирических стихотворений (оно осталось среди прочих бумаг на столе) С.Я. Маршак писал:
"Свои стихи, как зелье,
В котле я не варил
И не впадал в похмелье
От собственных чернил.
И не копал лопатой
Я землю наугад
В мечтах найти богатый,
Завещанный мне клад12.
Но четко и толково
Раскладывал слова,
Как для костра большого
Пригодные дрова.
И вскоре - мне в подарок,
Хоть я и ожидал, -
Стремителен и ярок,
Костер мой запылал".
Невольно думается, что эти стихи хотя бы отчасти обращены к Стасову.
Сразу по возвращении в Петербург Стасов стал добиваться перевода Сама в столичную гимназию. О судьбе Маршака говорится в нескольких его письмах к Д.Г. Гинцбургу, из которых видно, что он даже воспользовался своим знакомством с высокопоставленным поэтом, печатавшимся под псевдонимом "К. Р." (великим князем Константином Романовым, дядей царя):
"Интереснейший, прекраснейший, добрейший, милейший еct, ect барон Давид Орасович13, я к Вам приехал прямо из Стрельны от Вел. Князя. Я ему говорил про нашего любезного Сама, и он, сначала немного затруднился, а потом заинтересовался им..."
Дорогой и милейший барон Давид Орасович, прилагаю тетрадь стихотворений нашего маленького Сама, которого Вы, по-видимому, поставите на ноги и выведете в люди. Дело чудесное, благородное и красивое, - и, если бы была какая-то (как говорят, многие, даже божатся!) будущая жизнь, Вы бы потом на том свете лизали всего 1 сковородку вместо 10 или 100, как мы все, рабы божии, твари недостойные!!
Теперь что и сколько списывать? Это Вам лучше меня знать. Вы не только сами поэт, но даже писатель о метрах. И поэтому разбирайте и решайте, как сами найдете лучше..."
Старания Стасова увенчались успехом. В Ленинградском архиве Октябрьской революции сохранились дела 3-й петербургской гимназии, в которых имеется прошение от 19.9.1902 года Д.Г. Гинцбурга о зачислении полупансионером находящегося на его попечении С. Маршака в 4-й класс и сопроводительное письмо Острогожской гимназии к документам С.Я. Маршака, полученным 7 октября 1902 года в связи с его переводом в Петербург. Вот что сказано о нем в приложенных характеристиках:
"Весьма даровитый, развитой ученик. Прилежание, внимание и поведение - образцовые. К сожалению, обладает очень плохим здоровьем.
Теплых (3-й класс)".
"Замечено ухудшение в здоровьи, так что через это пропустил бóльшее число уроков, чем в прошлом году. В обращении с товарищами замечено сознательное подчеркивание своего превосходства над ними и по своим способностям и по своему развитию. Поведения отличного.
Д. Милославский".
В последнем сохранившемся письме из Острогожска от 13 сентября 1902 года Маршак писал Стасову, какой путь он для себя выберет в литературе. Этого пути он твердо придерживался всю жизнь:
"...С величайшим удовольствием прочел я "25 лет русского искусства". Все глубоко, глубоко запало мне в душу. Мне кажется, что все то, что вы считаете качествами и недостатками художника, может быть применено и к писателю. Я уверен, что вместо того, чтоб под звуки "лиры" носиться в небесах - художник должен познакомиться лучше с землей, с ее людьми. Тут он может принести много, много пользы...
...Мне говорят, что я могу перемениться, но я твердо верю, что человек с волей никогда не изменит своего намерения. А у человека, который хочет поработать в своей жизни, - должна быть сильная воля..."
Примечания
1. А. Млынек, Б. Анин, М. Васильев, Учитель в моей жизни. Книга-интервью. Издательство "Советская Россия", М., 1966, стр. 62. ↑
4. В повести "В начале жизни", где некоторые имена сознательно изменены автором, - Гришанин. ↑
7. Воспоминания, стр. 18 (с добавлениями по рукописи). ↑
8. Архив Института русской литературы ("Пушкинский дом"), Л., ф. 294. В дальнейшем все письма Стасова (кроме особо оговоренных) и Маршака к Стасову цитируются по этому источнику. ↑
9. Старший брат В.В. Стасова Александр Васильевич. ↑
10. "Незабвенному Владимиру Васильевичу Стасову". Сборник воспоминаний. Книгоиздательство "Прометей", СПБ, 1908, стр. 193. ↑
11. Скульптор Илья Яковлевич Гинцбург. ↑
12. Эта строфа в автографе зачеркнута. ↑
13. Стасовская транскрипция отчества "Горациевич". ↑