"Жизнь и творчество Маршака". - М.:
Детская литература, 1975. C. 349-486.
И.С. Маршак
II. В Острогожской гимназии. 1899-1902
III. И школа и университет. 1902-1904.
V. Овладение мастерством. 1906-1911.
VI. В поисках замыслов. 1911-1914.
VIII. Театр для детей. 1920-1923.
|
"Самуил Яковлевич любил говорить: "Лев сразу рождается львенком, маленький дуб уже похож на будущее дерево, у него большие плотные листья". Так и он сам - всегда, с детства был он похож на себя, во все времена. У него сразу появился свой голос, своя поступь". (Из записной книжки сестры С.Я. Маршака, писательницы Елены Ильиной) |
Самуил Яковлевич Маршак родился 3 ноября (22 октября ст. ст.) 1887 года в Воронеже. Отец его был химиком-самоучкой, работал мастером на мыловаренных заводах. Человек большой воли, талантливый, напоминавший Дон-Кихота стремлениями к высоким несбыточным целям (его постоянно обманывали эксплуатировавшие его знания и выдумку заводчики), он немалого добился самообразованием - в профессиональных навыках и в общем культурном развитии. Яков Миронович знал наизусть много стихов - чуть ли не всего Некрасова, постоянно перечитывал Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Глеба Успенского, Диккенса, в подлинниках знакомился с произведениями Гёте и Гумбольдта. Речь его отличалась правильностью и широтой словаря. Свободное время он любил проводить за книгой. Многое прочел вслух, по очереди со своей женой Евгенией Борисовной. Это была сдержанная, немного грустная, очень музыкальная женщина. Она выросла в семье витебского учителя и вышла замуж по любви, сознавая, что материальная необеспеченность сулит ей жизнь, полную забот и тягот.
В семье Маршаков рассказывали, что их предок Самуил Маршак, живший в середине XVII века, был выдающимся литератором. Сама фамилия Маршак (в давние времена она произносилась "Махаршак") возникла как псевдоним - сокращение имени и званий этого человека. Его сын Цеви, тоже литератор, написал книгу "Честная мера" - бунтарскую, вызвавшую гнев богачей, которые посредством ложного доноса упрятали автора на четыре года в Виленскую тюрьму.
Отец Якова Мироновича был человеком огромной физической силы, крутым и деспотичным, требовавшим соблюдения в доме порядка и обрядности. Его старший сын Яков еще в отрочестве взбунтовался против "косности" отца и стал жить по своему разумению.
Мать Якова Мироновича была доброй до кротости женщиной, одаренной рассказчицей, любила подбирать к словам рифмы. Часто она даже думала вслух и говорила с детьми (а позже с внуками) в рифму. Она была способна на твердость и самопожертвование. В 1918 году - ей было уже за восемьдесят - она, лежа в параличе, заставила дочь, с которой доживала свой век, бежать с маленькими детьми из охваченного махновскими грабежами и пожарами городка, а сама осталась в доме одна и вскоре погибла.
Раннее детство С.Я. Маршака - до пятилетнего возраста - прошло в воронежской пригородной слободе Чижовке, в домике при заводе (в семье было тогда двое, а позже трое детей - Моисей, на два года старше Самуила, и Сусанна, на три года моложе). В одном из черновых автобиографических набросков говорится: "Первое воспоминание детства - пожар на дворе. Раннее утро, мать торопливо одевает меня. Занавески на окнах краснеют от полыхающего зарева. Должно быть, это впечатление первых лет моей жизни и было причиной того, что в моих сказках для детой так много места уделено огню"1.
А вот несколько самых ранних воспоминаний его старшего брата, записанных в 1939 году: "Конец 80-х годов XIX века. Воронеж. Я помню себя смутно с 4-5-летнего возраста. Помню кормилицу Сёмы на крыльце большого дома с маленьким братцем на руках. Она мне что-то говорит о братце... А потом солнечное летнее утро у открытого окна. Принесли большого ворона (не помню, был ли он ручной или ему подрезали крылья). Он ходит по подоконнику, и маленький братец стоит тут же и с огромным любопытством смотрит на птицу. А вот и его старая няня с лицом, достойным кисти Рембрандта. Она помнит время, когда жил Пушкин. Ее молодость и зрелые годы прошли в крепостной неволе... Она смотрит на моего братца и говорит с гордостью: "Енарал Бородин - на всю губернию один!" В 1 1/2 года Сема был - весь огонь. Живость его была необыкновенна.
Городской сад в Воронеже. Вечер. Площадка. Играет музыка. Сема рвется из рук няни: вот он выбежал на середину площадки и танцует под музыку. Сотни людей смотрят на него и хохочут. Вдруг оркестр перестал играть.
- Музыка, играй! - кричит он..."
Читая эти строки, невольно обращаешься к зримому описанию той же обстановки в стихах Самуила Яковлевича:
"Я помню день, когда впервые -
На третьем от роду году -
Услышал трубы полковые
В осеннем городском саду.
И все вокруг, как по приказу,
Как будто в строй вступило сразу.
Блеснуло солнце сквозь туман
На трубы светло-золотые,
Широкогорлые, витые
И круглый белый барабан"2.
Но продолжу цитату из заметок М.Я. Маршака:
"Потом по проволоке ходит гимнаст. Сема рассказывает домашним: "Музыкась, музыкась (музыкант) по кинату кидил (канату ходил)!"
Витебск. Мы у дедушки. Домик деревянный в глубине двора казался большим домом. Он действительно был просторным - столько людей находили там хлеб и соль! А нам казалось, что это так и должно быть. Дедушка теперь вспоминается мне как живой, каким он был лет 58-60-ти. Это был стройный старик с белоснежной сединой и глазами - голубыми - юноши. Его голос, бодрый и певучий, его ласковая улыбка, его рассказы о древней жизни запечатлелись в душе моей и воспитали во мне - вместе с заветами и примером отца - чувства гуманности, честности, любви к жизни, к природе, к людям. "Люби ближнего, как самого себя". "Не делай другому того, что тебе самому неприятно". Вот два основных завета, которые шли к сердцам нашим от отца и деда. Жизнь потом заставила с горечью признать, как трудно проводить в своих каждодневных отношениях к окружающим эти заветы... Гадости люди делали людям и тогда, и, может быть, делали их еще больше. Но у дедушки, у отца была защита: их непреклонная принципиальность, стойкость духа и окружение - родные, друзья, которые в трудную минуту выручали".
К этим записям примыкают другие - черновые автобиографические заметки самого Самуила Яковлевича - стихотворные и прозаические:
Дон
"Четыре года было мне,
Но помню, как сквозь сон:
Стучат копыта в тишине.
Мы едем через Дон.
Мы едем долго - Дон широк.
Потом пошли сады.
В саду и дали мне глоток
Живой донской воды.
А кто испил воды донской,
Связал себя навек
С широкой синею рекой,
Красою русских рек".
И еще осталась такая запись:
"Помню, поехали мы на лето на Украину. И так мне понравились тогда новые места, что я даже сочинил по этому поводу двустишие..."
Самуил Яковлевич рассказывал, что сочинял стихи в детстве очень легко, много над ними не думал.
"Я, поэт знаменитый, -
Каждый день бываю битый...
Понадобилась к слову "знаменитый" рифма - не загрустил. Хорошо, пожалуйста: "знаменитый - битый". Подошло - ладно. Пусть будет "битый". И хотя меня никто никогда не бил, я все-таки погрешил правдой и взял это слово для рифмы..."
В другой раз он вспоминал: "Первые свои двустишия и четверостишия сочинил, по свидетельству родных, в 1891 году, в четырехлетнем возрасте. Не знаю, что побудило меня к этому "устному творчеству..."
Еще через год или два он уже "...впервые участвовал в детском утреннике. На маленькой сцене, специально построенной по этому случаю в саду у наших знакомых, старшие ребята представляли какую-то пьеску, а мы, младшие, выступали в дивертисменте - пели, читали стихи или плясали... Когда очередь дошла до меня, я быстро сбежал по лесенке со сцены и, шагая по проходу между рядами стульев, стал громко и размеренно читать стихи, отбивая шагами такт. Где-то в задних рядах публики меня наконец задержали и вернули на сцену, объяснив мне, что во время чтения стихов надо не ходить, а стоять смирно. Это меня очень удивило и даже огорчило... По совести говоря, я и до сих пор думаю, что был тогда прав..."
Осенью 1893 года Я.М. Маршак по какой-то причине покинул воронежский завод и около полугода странствовал по России в поисках новой работы, оставив семью в Витебске у тестя, Б.А. Гительсона (у него в пору своей юности брал уроки скульптор Антокольский). Здесь родилась еще одна сестра С.Я. Маршака - Юдифь. В Витебске мальчики начали заниматься с частным учителем, старший - всерьез, а младший - больше играя, не находя возможности на протяжении полного событиями дня отвести время для приготовления уроков.
Из Витебска семья переехала на год в Покров, потом еще на год - в Бахмут (ныне Артемовск), в котором родился младший сын Илья, впоследствии известный писатель, автор научно-художественных книг М. Ильин, и, наконец, летом 1896 года обосновалась в пригороде города Острогожска, на Майдане. Эти три года запечатлелись в памяти С.Я. Маршака тревогой за отца и переездами по железным дорогам (тема железной дороги стала одной из сквозных в его творчестве):
"В темноте укачивая брата,
Что-то тихо напевает мать.
А отец отправился куда-то
Заработков по свету искать.
Мы его недавно провожали.
Клокотал огромный паровоз.
В эти годы на любом вокзале
Люди много проливали слез.
...Каждому родного человека
Было страшно отпускать в вагон.
Может, он воротится калекой
Или вовсе не вернется он!..3"
О собственных поездках в детстве Маршак рассказывает во многих своих стихотворениях4, в том числе ненапечатанных:
"Мне пошло седьмое лето,
На год старше стал мой брат,
И по четверти билета
Мать купила для ребят.
Хоть билет у нас короче,
Дети заняли скамью,
А большие дремлют ночью,
Примостившись на краю.
...Раскрываясь, точно складень,
Предо мной встает страна.
Сколько лиц я вижу за день
В раме узкого окна!"
О тех же поездках рассказывается в его прозаических набросках конца двадцатых годов:
"Жесткая скамья вагона, еще пахнущая краской, - вместо кровати. Крутые яйца на завтрак и на обед. Впрочем, какой тут завтрак или обед, - мы едим каждый час, едим от нечего делать или оттого, что едят другие. Соседи-пассажиры становятся нам дядями и тетями, они угощают нас чаем со своими домашними, из разных городов и деревень, пирогами, освобождают нам места у окна и держат нас за пояс или за локти, чтобы мы не свалились от толчков. Они же убаюкивают нас тихим, мерным под тарахтение колес разговором, когда за окнами уже ничего не видно, кроме искр от паровоза. Если бы не пронзительный гудок, напоминающий о том, что нас везет огненная машина, можно было бы забыть, что мы в поезде. К стуку и качанию скоро привыкаешь. Поезд внутри совсем не такой, как снаружи, когда видишь его со всеми шатунами и колесами и с множеством лиц в окнах. Каждый раз, готовясь к поездке, ждешь, что поедешь на настоящем поезде с огнем, дымом и страшной скоростью, и каждый раз обманываешься, когда оказывается, что все люди в вагоне тебе знакомы, скорости ты не чувствуешь и поезд пахнет не углем и смазкой, как снаружи, а колбасой и крутыми яйцами. Только паровоз страшно гудит и несет свой гудок стремительно вперед да снизу что-то тяжко ударяет в железный вагонный пол.
Отец снова везет нас куда-то на жительство и, как свойственно ему, обещает нам чудеса. Бедный отец, ему и на новом месте придется работать в чаду и сырости, но сейчас ему видится новый город и новый завод, как поезд снаружи.
- Арбузы там, - говорит отец, - во какие! Вишни ведрами, антоновка мешками. Двор огромный - бегать будете. Тут же роща, река в двух шагах.
- А не сыро ли там? - спрашивает мать, знающая, что отцу нельзя верить, что ему, кочевнику, всякие новые места кажутся раем.
Отец уже побывал там, куда мы едем. Он и с будущими соседями познакомился, и нашу будущую квартиру видел.
- Пока две комнатки будут, чистенькие, уютные, а потом целая квартирка. Хозяин, заводчик, - хороший человек. Семья его пока еще в губернском городе, но скоро тоже переедет и будет жить с нами рядом. Дочка у него Шурочка - красавица и умница. У соседа Мирон Мироныча тоже есть бойкие мальчики, вы с ними играть будете.
Впоследствии мы узнали, что эти бойкие соседские мальчики, дети Мирон Мироныча, - настоящие разбойники. От них нам житья не было.
Толчок, еще толчок, вперед, назад, вбок. Груда жестяных чайников и кружек летит со столика. Мать вскакивает и хватает меня на руки. Ей мерещится крушение. Крушения чуть ли не каждый день случаются на железной дороге в это время - тридцать лет тому назад.
Мать с укором смотрит на отца. Куда везет он ее с ребятами? Дети должны расти на одном месте, как деревья и трава, а он таскает их по всему свету..."
Наконец скитания окончились и наступила оседлая жизнь. Шесть с чем-то лет, прожитые в Острогожске - городе, по воспоминаниям С.Я. Маршака, торговавшем хлебом и подсолнухом и поставлявшем армии лошадей, - перенесли его из раннего детства в юность. Мир его бесконечно расширился, к прежней единственной теме размышлений и забот - дому и семье - стали присоединяться другие темы - дружба и вражда с соседскими ребятами, обширные городские впечатления, открытие книг, собственные литературные вымыслы, переходившие из разряда устного в разряд письменного творчества, все более ответственная забота о младших в семье, подготовка к гимназии и затем гимназическая жизнь, юношеские кружки с разговорами о литературе и политике и первыми сердечными увлечениями, мысли о жизни и о смерти.
Этот мир отражен в автобиографической повести Маршака "В начале жизни"5. Каждая из названных тем оставила заметный след и в других его произведениях. Самые теплые стихи - о доме. Кроме известных стихотворений "Столько дней прошло с малолетства..." и "Неужели я тот же самый..."6, существует много черновых набросков и вариантов.
Большой двор, заросший бурьяном. По соседству другие дворы - сапожника и жестянщика со стуком молотка по колодкам и по железу, ремесленников-кишечников с шелестящими, вонючими кишками и пузырями. А за дворами - недостроенный полуразрушенный завод и овраг. Здесь проходил день за днем...
"Когда-то, еще в Острогожске, я играл со своим старшим братом в очень странную игру, нами же самими изобретенную. На всем пространстве пустынного двора мы строили из щепочек деревни, из осколков кирпича - города. Овраг был у нас морем, лужи - озерами, заросли травы- лесами. Мы ходили с палкой в руке по двору, от деревни до деревни, от города до города, сочиняя повесть о каком-то человеке, вся жизнь которого проходила в путешествиях. Он рождался в одной из самых глухих деревень, но в конце концов попадал в столицу - предел наших мечтаний. Моя судьба оказалась похожей на судьбу этого человека, сидевшего на конце нашей палки..."
Во дворе сапожника и жестянщика - одни из первых друзей, Евдак и Минька, а во дворе кишечников - целая ватага врагов, с которыми шла настоящая война - чуть ли не на жизнь, а на смерть. В самом страшном сражении этой "войны трех дворов" братьям Маршакам пришлось укрыться вместе с Евдаком и Минькой на чердаке недостроенного завода, без пола, с одной перекрывающей балкой, на которой ребята сидели верхом, испуганно поглядывая на разбросанный внизу железный лом. Миньке удалось переползти на другой конец балки, спуститься вниз и убежать за подмогой.
"...- Евдак! - закричал я,- открой дверь! Слышишь, Евдак! Я не могу держаться больше! Я упаду!
- Ничего, я тебя держу, - ответил Евдак, крепко обхватывая меня рукою и дыша мне в шею. - Не упадешь.
Дверь стали рвать. Попробовали подсунуть под нее палку.
И вдруг мы услышали снизу рев. Будто голосов стало гораздо больше, чем прежде. Будто весь двор полон народу. Дверь перестали рвать. Палка так и осталась в щели.
- Текай! Текай! - закричали на площадке. Заскрипела, затрещала лестница от топота.
Евдак открыл дверь, н мы вылезли опять на площадку. Видим - мальчишки бегут кто куда. Рябой барахтается на земле. Одноглазый сидит на заборе, а Евдаков товарищ - сапожник - его за ногу держит. Минька носится по двору, размахивает ремнем и орет:
- Не пускай к забору! Гони назад! Держи воротá!
Когда мы спустились по лестнице, никого на дворе уже не было. Кишечникам удалось прорваться на улицу. Минька с сапожниками гнал их до кладбища.
Жалко, что мне не пришлось гнать их на этот раз. Очень это весело мчаться по дороге за убегающим врагом..."7
Старшим братьям Маршакам приходилось заботиться о младших в семье. Вот отрывок из рассказов-воспоминаний сестры поэта, Ю.Я. Маршак-Файнберг8.
"...Перед уходом мама просит нашего старшего брата Сему хорошенько за нами присматривать... И еще мама просит Сему не пугать нас бутылкой. Мы очень боимся, когда Сема глухим - каким-то не своим - голосом, будто голос этот идет из самой бутылки, говорит:
- Открой бутылку, закрой ее. Старый барин хочет умереть.
Старого барина мы не так уж боимся, пусть умирает, если хочет. Но бутылка... Зачем-то ее сначала нужно открыть, а потом закрыть... Это очень страшно.
После маминого ухода Сема начинает делать нам бумажных человечков. Он ловко скручивает из бумаги головы, ноги, руки, и человечки получаются как настоящие. Потом из таких же бумажек Сема делает мебель - столы, стулья, кровати. Делаются все они одинаково. Переверни стол - и это уже не стол, а кровать; а если положить на бок кровать - получается диван. Когда все готово, Сема начинает игру в "человечки". За всех человечков говорит он один, а мы с сестрой слушаем и все время хохочем, потому что Сема придумывает разные смешные истории.
Потом Семе надоедает играть в "человечки"... И мы отправляемся на задний двор. Там в старом разрушенном доме, с выбитыми стеклами, с шаткой лестницей, живут одни только голуби.
- Ну не будьте трусихами, - говорит Сема, - я вас по очереди перетащу наверх.
Сначала он тащит по сломанным ступенькам меня. Это очень трудно, и мы поднимаемся медленно. Наверху маленький балкончик без перил.
- Держись за ручку двери, - говорит Сема, - и закрой глаза, а то у тебя может закружиться голова, и ты свалишься вниз.
И он спускается за сестрой.
Я послушно закрываю глаза. Но ведь ходить можно и с закрытыми глазами. Я делаю шаг и лечу куда-то, как на крыльях. Открываю глаза и вижу, что лежу на каких-то бумажках и тряпках... Но тут подбегает Сема и вытаскивает меня из ямы. Я слышу, как плачет сестра. Я тоже поднимаю рев. Бедный Сема не знает, как нас успокоить.
- Вот что, - говорит он, - давайте-ка спустимся в леваду и соберем для мамы большой букет цветов. Согласны?
Мы сразу перестаем плакать, ведь в леваду нас тоже никогда не пускают - там очень глубокий овраг и спускаться нужно по крутой дорожке...
- У тебя ничего не болит? - спрашивает Сема. - Ты ведь упала со второго этажа, и я боюсь, не сломана ли у тебя спина.
У Семы сейчас такое лицо, какое бывает у мамы, когда она волнуется. Сема ощупывает мою спину...
- Ну ладно, я сбегаю наверх, а вы сидите на одном месте и не шевелитесь. А если вы встанете, то увидите, что будет!
И он начинает тянуть глухим голосом: "Открой бутылку, закрой ее..."
Не успевает Сема подняться наверх, как уже снова спускается в овраг вместе с Моней. Моня тоже наш брат. Он уже совсем большой, даже старше Семы. Когда мы ему мешаем заниматься, он очень сердится. Ведь у него скоро экзамены...
- Вот здесь я нащупал какой-то бугорок, около шеи, - говорит Сема.
- Вот это? - смеется Моня. - Так это же самый обыкновенный позвонок, как у всех людей.
- Ты уверен? - Сема с облегчением вздыхает. - Какое счастье, ведь я думал, что начинает уже расти горб..."
А свободное время - от игры, драки и заботы о младших - уходило на чтение.
"...И с этого торжественного мига
Навек мы покидаем отчий дом.
Ведут беседу двое: я и книга.
И целый мир неведомый кругом"9.
"Своих собственных книг для чтения, - писал позже Самуил Яковлевич, - у меня, как и у большинства моих сверстников, не было никаких. Читал я все, что находил дома, у соседей или в нашем сарае, куда кто-то из жильцов нашего двора перенес - очевидно, за ненадобностью - открытый ящик, доверху набитый растрепанными книжками, лишенными не только переплетов и обложек, но иной раз и первых страниц. Я читал книги, часто не зная ни имени автора, ни заглавия. Только впоследствии обнаружилось, что я прочел таким образом "Рокамболя" и "Агасфера", сказки "Тысячи и одной ночи", "Тараса Бульбу", романы Вальтера Скотта...
Я до сих пор помню запах сластей и пряностей на великолепных базарах "Тысячи и одной ночи", через которые пробирался влюбленный герой сказки, неотступно следовавший за красавицей незнакомкой. Без "Тысячи и одпой почи" было бы очень скучно жить у нас на Майдане, где один день был похож на другой, где из всех домов то и дело слышалась привычная хриплая ругань или пьяная песня загулявшего портного или кишечника...
Детская книжка "Степка-растрепка" попала мне в руки значительно позже "Рокамболя" и других французских романов.
Мне очень понравились смешные, неуклюжие, уже тогда старомодные, но весьма задорные стишки, переведенные с немецкого каким-то русским немцем.
"Ай да диво!
Что за грива.
Ай да ногти,
Точно когти!
Он чесать себе волос
И ногтей стричь целый год
Не давал и стал урод".
Но самое сильное впечатление произвели на меня "Руслан и Людмила" и "Сказки" Пушкина. Я уже тогда понимал, что ни одного лишнего слова нет в стихах:
"Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет".
Или:
"Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Понатужился немножко:
Как бы здесь во двор окошко
Нам проделать? - молвил он,
Вышиб дно и вышел вон".
Эти стихи были в ритме "считалок", которыми мы пользовались в игре. Да и кончались они так же, как и наши считалки, словами: "вышел вон".
А сколько воли, энергии я ощущал в глаголах, следующих один за другим: "Поднялся, уперся, понатужился, молвил, вышиб и вышел!.."
Но за дворами, заводом и оврагами слободы стал появляться и город Острогожск - с доктором, приезжавшим к метавшимся в малярийном жару ребятам, с гимназией, в которую поступил старший брат и к которой надо было готовиться самому, с лавками и непонятными вывесками "Нотариальной конторы", "Коммерческих нумеров" и "Общества взаимного кредита", с городским садом, петрушечником и бродячим цирком.
"Я полюбил цирк с юных лет. Пусть это был довольно убогий бродячий цирк, но приезд его в наш маленький провинциальный город казался выдающимся событием нам, ребятам, не избалованным зрелищами. До сих пор я помню яркие афиши, возвещавшие прибытие в город цирковой труппы..."
Главной заботой в зиму 1897/98 года была подготовка к экзаменам. Легко поддававшийся разнообразным увлечениям - книгами, уличными соблазнами, - Самуил Яковлевич занимался с учителем не очень усердно (хоть и корил себя за это по ночам), пока серьезный разговор с отцом, который сказал, что верит в его силы и волю, в самом деле не заставил его "мобилизоваться". И в начале июня 1898 года он с матерью отправился в гимназию. Сохранилось свидетельство Острогожской прогимназии, выданное 4 июня 1898 года за № 225, в котором говорится:
"Предъявитель сего, сын Койдановского мещанина Самуил Маршак, имеющий от роду 11 лет, вероисповедания иудейского, подвергался, как постороннее лицо, вместе с учениками приготовительного класса при Острогожской прогимназии испытаниям, на которых и обнаружил нижеследующие познания:
|
По русскому языку ,, арифметике |
}
|
отличные (5) |
Вследствие сего, согласно циркуляру г. Товарища Министра Народного Просвещения от 29 января 1897 г. № 2517, и выдано ему Маршаку настоящее свидетельство за надлежащею подписью с приложением казенной печати, предоставляющее ему по отбывании воинской повинности по жребию одинаковые права с лицами, успешно окончившими полный курс учения в низших разного наименования учебных заведениях 4-го разряда.
Десять руб. в пользу экзаменаторов взысканы. Острогожск июня 4 дня 1898 года. Директор прогимназии"10.
И другой документ - выписка из кондуита Острогожской гимназии. В нем сказано: "Самуил Маршак поступил 10 ноября 1899 г. в 1 класс".
Больше года пришлось ждать после блестящих результатов экзамена, прежде чем благодаря освободившемуся месту в пределах пресловутой процентной нормы его приняли в гимназию. Это время ушло главным образом на обширное чтение, теперь уже книг, которые он добывал у соседей - красильщика, владевшего большим выбором приложений к мещанскому журналу "Родина", и сына лабазника, тоже заядлого читателя.
Примечания
1. Архив С.Я. Маршака. В дальнейшем цитирование по рукописям С.Я. Маршака, хранящимся в его архиве, не оговаривается. ↑
2. Собр. соч. С. Маршака в 8-ми томах. М., 1968-1972. Т. 5, стр. 101. В дальнейшем при цитировании по этому изданию будет указываться только номер тома. ↑
4. Том 5, стр. 41, 86, 268, 279. ↑
8. "Я думал, чувствовал, я жил". Воспоминания о С.Я. Маршаке. "Советский писатель", М., 1971, стр. 14 (при дальнейшем цитировании по этому изданию - "Воспоминания"). ↑