"Жизнь и творчество Маршака". - М.:
Детская литература, 1975. C. 349-486.
|
"Хорошему человеку Маршаку". М. Горький. |
"...Про море я читал у Роберта Льюиса Стивенсона и почему-то думал, что к морю я попаду только когда вырасту. И вдруг - какой неожиданный поворот событий. Я один - без провожатых - еду на берег моря и посылаю с пути гордые и восторженные письма своим пятерым братьям и сестрам. Вот как далеко залетели мы, воронежцы. К Черному морю катим, к Максиму Горькому, к директору Готлибу.
В Ялте меня ласково встретила Екатерина Павловна Пешкова, о которой говорилось в телеграмме. С ней было двое ребят, шестилетний Максим и двухлетняя Катюша. Это была небольшая, но дружная и веселая семья..."2
Так рассказывает о своем приезде в Ялту С.Я. Маршак в своих воспоминаниях о молодом Горьком. А вот образ "мирной" Ялты:
"Здесь на верандах легких дач
Сидел народ больной и тихий.
А по дорогам мчались вскачь
Проводники и щеголихи..."3
Каждый из трех миров, в которых протекала жизнь Маршака в Петербурге, имел свое продолжение в Ялте. Но благодаря ли малым размерам города, замкнутости ли его общества или простоте нравов, здесь они стали ближе друг к другу, даже как-то стали сливаться. Оказывается, здесь уже можно было открыто читать сатирические стихи о гимназической жизни даже в самой гимназии. В письме Маршака к Стасову от 2.12.1904 года говорится:
"Недавно у нас в гимназии не было учителя. Вот директор приходит и говорит классу: "Ну-ка, попросите Маршака прочесть что-нибудь свое". Я и прочел "Кому на Руси жить хорошо", "Ять", "Кол мне, Сереженька", новый рассказ из ученической жизни "В гимназии" и еще кое-что. И директор и учителя слышали - и ни упрека. Ведь там им очень достается..."
А разговоры о "высокой культуре" и о житейских, домашних делах стали вестись за одним столом.
И наряду с этим, вместо событий и обстоятельств, отмеченных ходом "часовой стрелки", которые характеризовали жизнь Маршака в Петербурге, в ялтинской его жизни с каждым новым днем все более явно чувствовалась "минутная стрелка". Волна 1905 года, да еще непосредственно в горьковском окружении, ощущалась особенно остро - почти каждое письмо, написанное Маршаком или ему адресованное, содержит явные признаки этой волны. "Дом, где жила семья Пешковых, был как бы наэлектризован надвигавшейся революцией"4, - писал Маршак в краткой автобиографии.
В первых двух сохранившихся его письмах к Стасову ялтинского периода это еще только намечается, - все в мире еще кажется почти незыблемым.
"Ялта, 28.10.1904
...Живется мне здесь прекрасно. Катерина Павловна (Горькая, как ее здесь зовут) - чудный человек! Она обо мне очень заботится. Живем мы (я у нее и живу) высоко на горе в живописной местности над морем. Комната у меня чудная, с огромными окнами, за которыми расстилается море. Здесь настоящее лето. Сейчас пишу у открытого окна. На море музыка. Солнце палит.
Чувствую себя чудно, бодро, хорошо, весело. Много работаю, масса читаю и пишу. Взялся переводить Бялика. Что за чудный поэт! Какая сила!
Видитесь ли вы с Горьким? Ах, какой это человек! Здесь его обожают. Столько добра он здесь сделал...
Сейчас я получил известие о страшных погромах в Смоленске, Полоцке, Невеле. Что-то будет?.."
"Ялта. 14.11.1904
...Катерина Павловна целый день проводит в работе: дает уроки, собирает рабочих (какие здесь интересные!), читает им, потом собираются у нас лучшие здешние люди. Говорят, спорят, читают вместе. От Горького получаем почти ежедневно письма, прелестные письма. Он нам сообщает все новое, чем живет и дышит теперь Россия. Какое славное время! И как хорошо, что я еще так молод, что у меня впереди еще целая жизнь, интересная и кипучая. В этом я уверен. Буду ли я писателем или нет - но работу найду всегда и пользу всегда принесу! Как все хорошо!.."
И в ответе Стасова, теплом, заботливом и "просветительском", пока еще слабо чувствуется "боевая обстановка".
"СПБ, 28.11.1904.
Сам, я был так доволен, получив наконец-наконец твое письмо, и главное потому, что ты, по-видимому, совсем здоров. Это здесь бывала великая редкость, и если беды с носом (и с головой вообще) прекратились - это уже большое чудо, и надо, точно в большой праздник, радоваться и, точно в большой хороший концерт, - в ладоши бить. Поэтому я и начинаю со строгих замечаний и великих выговоров: ты очень виноват передо мною в том, что именно всего меньше пишешь про свое здоровье, а это нам должно быть в сто раз важное всех гор, морей, озер, красот природы и всего остального, что ты можешь нам написать из своего татарского красивого города... Вторая же причина твоего наезда в Ялту это продолжение гимназии! Это пункт опять самый важнеющий. Про него мне надо знать опять-таки раньше всего: но именно таки ты про него - ни единого слова! Как же так?! Конечно, я никак не требую и не жду тут ярких и красивых картинок, как было наприм. с прежними твоими гимназиями. Я не жду и не прошу покуда никаких красивых и мастерских страничек про "кол", про "букву ять", про "пришествие на квартиру" и т. д. и т. д., все, что я так люблю и ценю! Нет, нет, от всего этого я, покуда, подальше, и даже специально прошу: ничего подобного мне нынче не писать и не посылать. Оно и для почты вовсе не годится, да и для всего прочего тоже, этому всему свое время будет, - но теперь, покуда, я совсем другого прошу и жду: точного и основательного сказа о том, как ты там со своими классами, как там дело идет, учишься ли ты один, сам, - или тоже и других учишь, как бывало иногда прежде (и это я всегда в тебе так любил и уважал): даже сюда немножко слух доходил, что ты так и делаешь теперь, даже не один, а кое с кем из товарищей. И если это правда, и в самом деле так - то исполать тебе да и только. Только, пожалуйста, не пиши мне никаких фамилий: не нужно! Ни в хорошую сторону, ни в дурную; не надо мне (теперь, покуда) новых фамилий, а только самая вещь, что делается, что происходит, вот это мне и важно и интересно... Горького я с лета все больше и больше люблю и ценю. Ведь я прежде довольно мало знал - а теперь, теперь совсем дело другое: я перечел все его 6 томов, на иное я нападаю и в претензии (но такого немного!), а все главное - все больше и больше вызывает мое восхищение. "Нововременцы" и "декаденты" насмехаются надо мною, что я осмелился называть Горького человеком, совершенно из одного и того же теста сделанного с Байроном и Виктором Гюго, - насмехаются, а вот сами вовсе не знают ни Байрона, ни Виктора Гюго, ни Горького. Посмотрим, чья возьмет. - А я тебе скажу, что у нас Горький был даже раз в гостях, целый вечер, совсем один - и какой это был для нас восторг! Даже читал, - а рассказывал какую пропасть, - то про себя молодого да и всяческих времен, а то про других. Какое это было восхищение!
Твой В.С.
Наши ДАМЫ все тебе кланяются и твердо помнят. Часто у нас идут разговоры про тебя. Ведь ты парень ладный, и мы все это всегда находили и находим.
Ты мне написал, что Катерина Павловна посылает мне маленький привет - это значит, что ты ей наговорил про меня с три короба. Что ж, пускай. Как бы ни было, а вот она мне издалека капельку кивнула головой. Что, худо? Нет, прелесть как хорошо, и я глубоко восхищен. Скажи ты ей это как-нибудь при случае. А сам, между тем, поди ты на 1/2 часа в портретисты, но яркие, красочные, верные, ловкие и мастерские, и нарисуй ты мне ее портрет: какая она вся разом, а потом, - какая она потом по частям: какие у ней глаза, какой взгляд, какая улыбка, как она глядит, как говорит и о чем всего больше с тобой говорит (ты тотчас отвечаешь мне: "обо всем". Да разве это ответ, да разве тут что-нибудь поймешь и узнаешь?!). Но при этом я прибавлю: много я на своем веку задавал задач другим: и опер, и романсов, и стихов, и проз, и что же? Всегда выходило что-то изрядное. Я заказал "Лира" Балакиреву, "Анджело" Кюи, "Раек" и "Хованщину" Мусоргскому, "Пляска смерти" ему же, "На лужайке" Лядову, "Гашиш" Кутузову, множество картин и подробностей - Репину и т. д. и т. д., отчего мне нынче, когда я так стар, а ты так молод, не заказать мне чего-то и тебе? И притом, ведь у нас же вышло хорошо: и "Песнь об Антокольском", и "Франческа да Римини", и "Трое гостей со четвертыим", и "Салют Игуменье", - отчего бы не попытаться тоже начертить портрет такой дамы-особы, как К.П.?
В.С."
Последней просьбы, о которой говорится в письме, Маршак не выполнил. Может быть, ему помешало некоторое ироническое предубеждение к Стасову со стороны Екатерины Павловны, вызванное письмом к ней Горького от 14 ноября:
"...Скажи Маршаку, был Герцовский, его удается устроить здесь. Стасов захворал. Чтобы ты имела представление более ясное об этом ребенке 81 года, об этом эстетике из эстетиков, для которого существует только красивое, - посылаю тебе его письмо. Прочитав - возврати, я очень ценю этот смешной документик..."5
Маршак, ближе знавший Стасова, должен был ощущать несправедливость такого иронического к нему отношения. Но оно могло помешать ему подробно описывать Стасову Екатерину Павловну, как бы взяв на себя ответственность за их отношения друг к другу. И он ответил Стасову 2 декабря: "...О Катерине Павловне ничего писать не буду. Она сама скоро будет в Питере. Теперь она в Нижнем. Скажу только, что мы очень сошлись и я люблю ее страшно..."
Все же он написал стихотворение, посвященное Е.П. Пешковой в Ялте (может быть, как раз тогда? - впрочем, это стихотворение еще не раз дорабатывалось - даже в 1961 году). Она в этом стихотворении почти не видна - виден только ее мир и она через него:
"Утро. Море греет склоны,
А на склонах реет лес.
И разбросаны балконы
В синем зареве небес.
На веранде над оливой,
За оградою сквозной,
Платье легкое стыдливой
Замелькало белизной.
Тонких чашек звон задорный
С вышины сорвался вниз.
Там на скатерти узорной
Блещет утренний сервиз".
В том же письме Маршака говорится, что он с каким-то товарищем взялись заниматься с детьми, для которых недоступна школа.
Встреча Стасова с Екатериной Павловной, правда, произошла вскоре, но уже в период большого подъема политической волны. А занятия Маршака с детьми тоже были сметены этой волной.
Еще в декабрьских письмах Маршака и Стасова все выглядит достаточно спокойно. 12 декабря Маршак пишет другому подопечному Стасова, юному скульптору Герцовскому, посылая ему свой перевод:
"...Писать тебе и Лиле - мне лучшее наслаждение. Как люблю я вас обоих. Постарайся увидеть ее и скажи: пусть скорей отвечает на мои письма..."6
28 декабря Стасов упоминает, как всегда, о своей кипучей работе и шутливо рассказывает Маршаку о своем урологическом заболевании:
"...Меня шпигуют экстрактами или тинктурами некоего Эскулапа Галлера и эта Эскулапия всякий раз справляет свое дело очень исправно..."
В конце письма он хвалит Маршака за гимназию и занятия с ребятами и предостерегает от языковых небрежностей в переводе:
"...Конечно, не трудно разобраться в этом "колтуне" и "путанице" слов, - но нехорошо, чтоб в поэзии появлялись такие неисправные строки!!
Сверх того, признáюсь тебе откровенно, вся эта поэма мне мало нравится, мне мало симпатична! Это все - ужасная риторика, ужасное щеголянье красивыми, но пустыми словами и выраженьями.
Только, любезный Сам, пожалуйста, не обижайся на мои замечания и не смущайся ими. Если найдешь, что я со своими замечаниями неправ, - оставь их в стороне и не обращай на них внимания. Делай, как сам знаешь..."
А в приписке говорится: "Софья Адольфовна горько жалуется, что ты ее забыл и знать не хочешь".
В день рождения Стасова, 2 января, Маршак отправил телеграмму со стихотворным поздравлением:
"Черноморский бравый флот
Славу Стасову поет.
Умоляет бога Браму
Многи лета Аврааму.
Вы пишите больше Саму,
Но а также, милый тата,
Не забудьте Фортунато".
Но уже сразу после 9 января он получает от Лили Горвиц взволнованное письмо о событиях в Петербурге:
"Дорогой мой Сам,
Прости меня, не сердись на меня и выслушай. Когда я получила твое последнее письмо, - это было очень давно, - я сразу же начала собирать для детей, о которых ты мне писал7. Почти в то же время ко мне обратились с другой стороны, и рассказы о самой вопиющей нужде заставили меня собранные деньги отдать на другое дело. Писать тебе не хотела, пока не буду иметь что послать.
...Ты, вероятно, знаешь из газет, что здесь все последнее время происходит, какая могучая волна захватила все слои общества; все задвигалось, заговорило, надежды, вдохновенные речи, вечера, банкеты наполнили все души трепетом, ожиданием, счастьем, верой в близость света. В воскресенье была кровавая демонстрация, во вторник приговор над Сазоновым, в среду Святополк Мирский8 не принял депутатов совета присяжных. Как больно сжалось сердце, и темно стало опять, и чуется опять борьба, жертвы, кровь. Мне стыдно, что моя роль только радоваться и огорчаться и бездействовать...
Отчего же ты мне не писал? Отчего начинаешь свое письмо: "не знаю, хочешь ли ты со мной переписываться"? Отчего мы все так скоро все забываем и так легко относимся к сказанному? Вот отчего человек так и ощущает свое одиночество, что связи и отношения между людьми - такие некрепкие, колеблющиеся, сомневающиеся, несвободные, непростые. Ну, довольно всего этого, пожмем друг другу крепко руку и - вперед.
Семочка, для "твоих детей" (пусть они уж так называются) я прислать сразу много не могу (в сущности, у меня почти не у кого собирать). Но как только будут у меня деньги, буду присылать и, надеюсь, часто. Я рада, что у тебя есть это дело; не поленись мне рассказать подробнее все о них...
Только что перечитывала твои стихи. Ты спрашиваешь, нравятся ли они мне? Да, они производят на меня впечатление, в них есть сила и страстность, но я бы очень хотела прочесть что-нибудь твое собственное, глубоко прочувствованное, вылившееся из твоей души. Пиши мне все касающееся твоего творчества; есть ли какая-нибудь перемена в твоих взглядах и требованиях; есть ли разница в форме; много ли ты пишешь? Углубляйся в самого себя, не разбрасывайся. Может быть, я не права; ты мне напиши, что ты думаешь об этом. Я бы тебе посоветовала писать самостоятельно, а не переводить..."9
Как видно, и Лиля, человек тонкого вкуса и большого такта, так же как Стасов, предостерегала Маршака от выбора ложного поэтического пути.
Почти одновременно, 11 января 1905 года, Маршак пишет Екатерине Павловне в Нижний, избегая уже называть людей по именам из-за боязни перлюстрации письма:
"Ялта проснулась. Различные собрания, речи, споры. У меня 2 раза был муж Вашей ученицы. Какой интересный и развитый человек. Он говорил здесь на собраниях от имени рабочих. Вчера все заволновалось и закипело. На набережной, у редакции "Крым. Курьера" с нетерпением за 2 часа ждали телеграмм о петербургских событиях. Как хорошо Вам, что Вы теперь едете туда - в самое пекло бури. Увидите там Алексея Максимовича, передайте ему мой горячий привет и скажите, что я не сплю и работаю. Как бы хотелось мне его увидеть!..
...Занятия с бедными детьми у нас расширились. Теперь уж не частным образом будем работать, а в особом помещении, где можно будет поместить большое количество детей, и заниматься с ними будут не 2 человека, а несколько поочередно..."10.
И вслед за этим ей же 18 января - в Петербург:
"Сейчас узнали об аресте А.М. Как восхищен я Вашим спокойствием и присутствием духа! Дайте мне горячо, горячо пожать Вам руку.
Как верится теперь, как хочется жить! И вся Ялта теперь охвачена жгучим волнением. Несколько раз бывал у нас муж Вашей ученицы. Он славно работает..."11
Вскоре из ответного письма Маршак узнал о том, как встретились два из трех его "чародеев" или теперь уже лучше сказать "главных героев". Отношения между этими тремя людьми стали вскоре одним из постоянных предметов размышлений и забот Маршака.
Е.П. Пешкова - С.Я. Маршаку
"СПБ, январь 1905
Маршак, милый, Вы не сердитесь, что не пишу Вам.
Так, понимаете, захватывает и несет жизпь, что, ей-богу, не заставишь себя сесть за стол и писать.
Был вчера у меня Стасов. Славный старик. Только внешне я его гораздо грандиознее представляла.
Он очень беспокоится, что Вы мало гимназией заняты. Я старалась успокоить его.
Вчера в первый раз была в крепости на свидании с Ал. Мак. Свидание всего 1/4 часа, через две решетки, говорили мы на расстоянии 2 или 2 1/2 аршин. А между этими решетками сидит и слушает нас помощник коменданта крепости. Приятное свидание?
Когда его выпустят, неизвестно. Если бы просить, вероятно, отпустили бы быстро, но просить - не хочется.
Сидит он в арестантском платье, кормят, говорит, хорошо, не дают бумаги и чернил для работы. Вещи, которые мы ему посылаем - не передают.
Вот дела какие. Покажите письмо маме12, не хочется одно и то же два раза писать.
Живите Вы поспокойнее, Ваше время впереди, берегите здоровье и силы...
Катюшку поцелуйте, так соскучилась о ней.
Жму Вам руку"13.
Эти дни Самуилу Яковлевичу запомнились особенно ярко. В письме Екатерине Павловне от 11 июня 1905 года Горький говорит:
"...Маршак рассказал мне о некоторых впечатлениях, пережитых тобою на Дарсане..."14
Очевидно, Маршак описал Горькому бурную ялтинскую маевку на горе Дарсан, разогнанную полицией и солдатами. Даже приезжая в Ялту в начале 60-х годов, Самуил Яковлевич помнил и показывал, где тогда собиралась на массовки революционная молодежь (на Дарсане и на дороге, поднимающейся от набережной к нынешнему Курортному парку), вспоминал ее вожаков, говорил о том, как сразу изменился весь облик Ялты. В различных записках и воспоминаниях он писал:
"...В 1905 году город-курорт нельзя было узнать. Здесь впервые увидел я на улицах огненные полотнища знамен, услышал под открытым небом речи и песни революции..."15
"...На даче Ярцева я узнал, что значит "массовка", и впервые потрогал холодный и плоский браунинг, оружие тогдашних революционеров. Постоянно появлялись у нас незнакомые люди, вроде студентов, только более серьезные и занятые, - агитаторы и организаторы. Оии были у нас как у себя дома: подолгу спорили и курили за неурочным чаем. Но бывало, не успеешь как следует познакомиться с приятным человеком, как он уже исчезает, а вместо него появляется другой. На свидание к ним приходили снизу из города рабочие - отчаянная молодежь (помню трех Петров, всегда готовых в бой)...
Вокруг дачи постоянно шныряли шпики. Часто у нас в доме по ночам лихорадочно пересматривали и уничтожали письма в ожидании обыска..."16
А в стихах о Ялте, написанных в середине 50-х годов, есть такие строчки, дающие обобщенный образ города на протяжении всего 1905 года:
"...И тихий ялтинский курорт
Забушевал, как вся Россия.
И Ялтой оказался порт,
Суда морские, мастерские.
Идет народ по мостовой.
Осенний ветер треплет знамя.
И "Варшавянку" вместе с нами
Поет у пристани прибой"17.
Приведу еще отрывок из письма С.Я. Маршака от 22.12.1958 керченскому журналисту Б.П. Случанко, работавшему тогда над книгой о выдающемся деятеле революции Петре Войкове:
"...Петра Лазаревича Войкова я знал в 1905-м году. Он был, как мне помнится, в это время учеником 8-го класса Ялтинской гимназии и принимал деятельное участие во всех наших собраниях и сходках. Я был двумя классами моложе и относился к нему, как ко взрослому политическому деятелю. Я знал, что он в партии, чуть ли не в городском комитете, и это окружало его в наших глазах каким-то особенным ореолом. Помню, как на одном из гимназических собраний, на котором он был председателем, кто-то предложил объявить забастовку. Большинство собравшихся готово было поддержать это предложение, но Петя Войков умерил их пыл и сказал, что такие дела нельзя решать, не посоветовавшись со старшими товарищами. Авторитет Войкова был так велик, что все сразу согласились с ним.
Войков был не по возрасту серьезен, хотя голос его еще не установился и в нем порой звучали мальчишеские нотки. Он был весел, приветлив, добр. Я не так часто встречался с ним, и все же - хотя с тех пор прошло более полувека - он встает передо мной, как живой - вместе со всем бурным и замечательным девятьсот пятым годом, который навсегда запечатлелся в памяти тех, кто пережил этот год в юности..."18
О возвращении Екатерины Павловны в Ялту и о разгроме организованной Маршаком самодеятельной "школы" Самуил Яковлевич пишет Стасову 27 марта 1905 года:
"...Катерина Павловна здесь уже давно. Она всюду рассказывает о том впечатлении, какое Вы на нее произвели. Вы знаете, она любила Вас еще до знакомства.
Как понравилась она Вам? Я прямо-таки обожаю ее - столько в ней прелести, ума и души. Через 2 дня ожидаем Алексея Максимовича. Тогда напишем Вам все вместе..."
И вот наконец Самуил Яковлевич увидел в Ялте, в его собственной семье, самого Горького - человека, о котором он писал позже, вспоминая свой взгляд на него в те годы:
"Рабочей революции ровесник,
Он появился на ее волне,
И громом прокатились по стране
Его полу-рассказы, полу-песни..."
И далее:
"И даже в песнях - "Сокол", "Буревестник" -
Нам не стихи звучали, а рассказ
Размеренный, и тем они для нас
Свежее были, ближе, интересней.
Как некогда стихи "На смерть поэта"
И строфы из некрасовских поэм,
Они в три дня известны стали всем, -
Передавались, точно эстафета..."19
В воспоминаниях о молодом Горьком Маршак писал:
"Алексей Максимович приехал в Ялту после своего сидения в Петропавловской крепости. Он пожелтел, осунулся и отпустил небольшую бороду - жесткую и рыжеватую.
Вокруг него роем зажужжали люди всех званий, занятий, возрастов.
Помню его высокого, в широкополой черной шляпе, с палкой в руке. Он идет по пыльной белой дороге в полдень, когда нет тени. Всюду за ним следуют люди. Любопытные. Они показывают пальцами и говорят:
- Это Максим Горький.
И про меня:
- Это сын Максима Горького.
Таких сыновей, как я, у Горького было довольно много. Однажды он пришел ко мне и сказал:
- Вот что. У меня есть для вас два ученика. Хорошие ребята. Такие великолепные круглые затылочки. Пришли ко мне учителя просить. Я их послал к вам.
На другой день явились маленькие стриженые ребятишки. Я прежде всего посмотрел на их гладкие, круглые затылки, о которых говорил Горький.
- Нас к вам Максим Хоркий прислал, - сказали ребята, - он велел, чтобы вы нас учили.
В одном из них Горький не ошибся: он действительно хотел учиться.
А другой оказался дрянным мальчишкой. На уроках он издевался надо мной, строил рожи, показывал язык, нарочно ставил кляксы на своих и на моих тетрадях.
Из любви к Горькому я долго терпел обиды и поношения, но наконец не выдержал и прогнал своего мучителя.
После этого он несколько дней бегал за мной по улице и кричал мне вслед:
- Максим Хоркий - арештант!.."20
Одно из воспоминаний о тех днях осталось на всю жизнь глубоким шрамом в душе Маршака.
В это время он узнал, что Алексей Максимович расстался с Екатериной Павловной. Они разошлись после мужественного, великодушного и трагического объяснения.
- Случилось несчастье, - сказал он ей. - Я влюбился.
Конечно, они оба должны были испытывать тогда огромную боль. В письме Горького к Екатерине Павловне от 11 июня 1905 года он говорит: "...Знаешь - я очень люблю ребят, не подозревал, что у меня так много будет дум о них и боязни за них и за тебя. Это ничего не изменяет, но - тем хуже для меня..."21
Но едва ли им в то время приходило в голову, как больно и третьему, глубоко все сознававшему человеку, горячо любившему и боготворившему их обоих, - Саму Маршаку.
Из рассказов Екатерины Павловны ему было известно, как они встретились. Какой путь они должны были пройти вместе, какую борьбу с семьей, с ним, с самой собой выдержала она на этом пути. Как дороги им обоим были их дети...
Перед Маршаком, не на сцене, а в жизни, рядом с ним, разыгралась катастрофа. Можно понять, как много должен был он о ней думать. И как боль за Екатерину Павловну должна была на какое-то время заслонить для него все остальное.
В апреле Маршак получил письмо от Стасова, а в мае уехал на каникулы из Ялты к родным в Петербург. Стасов писал:
"...Знаешь, как утром проснешься, и еще лежишь в постели, и принесут новые газеты, "Сын Отечества" и "Русь", и что там еще есть, вот и лежишь, и первым делом начинаешь отыскивать на 2-й и 3-й странице, нет ли чего-нибудь про Горького и его здоровье? Как он, что он?.. Ты знаешь, я этого человека с прошлого лета крепко полюбил, и это у меня, я думаю, никогда уже не пройдет. Он большой писатель, но вдобавок и такой большой человек!.. А когда я указывал, что он настоящий Байрон наших последних годов, то только мне и раздалось в ответ, что хохот и визг. А вправду-то сказал все-таки - я. - Ну, да что. Скажу тебе поскорее, вместо того, пару слов про Катерину Павловну. Мне она больно пришлась по душе, такая светлая, ясная, улыбающаяся и стремящаяся. Только мне было жаль двух вещей: раз, что я мог так мало и так редко изловить ее... Вообще мне казалось да и теперь продолжает казаться, что я К.П. пришелся вовсе не по аппетиту, тем больше я удивился, когда ты вдруг пишешь, что она меня там у вас в Крыму вспомнила и даже как будто благоприятно. Удивился, удивился! - Да, но вот что кстати: куда мне писать к Максиму Горькому? Не знаю адреса, а писать к нему смерть хотелось бы. Вот-то парень, так парень! Во все мои 81 годы, пожалуй, другого такого почти что и не встречалось. А уж у меня ли не было знакомых первого калибра. Ну, да что! Tout passe, tout casse, tout casse22. Я сам - на первом же месте, в первую же голову..."
А уже 5 июня Стасов и Маршак вместе писали Екатерине Павловне Пешковой в Ялту. Маршак выражал ей свои добрые чувства, говорил о своих занятиях, встречах, замыслах. Но письмо его было написано явно не только для того, чтобы все это высказать. Предоставляя на страницах своего письма место Стасову, Маршак хотел направить на нее чудодейственную стасовскую теплоту и свет, чтобы как-то помочь ей справиться с ее душевной раной.
В.В. Стасов - Е.П. Пешковой
"Старожиловка, подле Парголова,
Троицын день, 5 июня 1905 г.
Милейшая Катерина Павловна - называю Вас так, потому что такою Вы нарисовались в моем представлении и такою сидите у меня в мозгу, - я уже очень давно затеял писать к Вам, даже тогда еще, когда Вы не приезжали к нам в Петербург; собрался, порешил, и, однако же, вот какая странность! Так до сих пор и не собрался. А отчего? Оттого, что пока еще Вы были в Ялте и Нижнем. Но, возможно, я все твердил себе: "А вот, она скоро и сама здесь будет! Успеем натолковаться лично..." А потом, когда Вы в самом деле сюда приехали, мне вдруг, к великому моему огорчению, в полной яркости представилось, что я совсем Вам не гожусь и как-то, даже очень неприятен! И это, невзирая на всегдашнюю улыбку, не покидающую Ваших губ и, знать, не пропадавшую со сцены даже и тогда, когда Вы разговаривали со много. Конечно, такое убеждение было предосадно. Ну, да ведь насильно мил не будешь. Я кротко и покорился... судьбе. Но вот приехал сюда Маршак и, в числе всяких новых разговоров, однажды въехал и в такой, где меня разуверял и пробовал убедить, что ни буквы правды нет в том, что мне мерещится, и дело совсем иное. Вот я и нахрабрился и пишу Вам несколько строчек на страничке, нарочно уготованной для меня нашим хлопотливым и суетливым Маршаком (вишь о чем старается, добряк?). А я Вам доложу, сударыня, про самого себя, что очень буду рад, если, направляясь в Берлин или куда еще там - не знаю, - пробудете денек-другой у нас, в нашем прекрасном Петербурге, и как-нибудь повидаетесь со мною. - Вот-то буду рад! Ведь мне надо торопиться, надо не пропускать оказии, и если Фортуна летит мимо, надо ловить и хватать ее, но только не за косу, по-старинному, как нарисовано на 100 картинах в 50 музеях, но - за модный рукав или за франтовскую оборочку, какую Вы носите. Если не постараться на такой манер, то ведь только того и наживешь, что услышишь, воротясь домой: "А была-с Катерина Павловна". - "Ну и что?" - "Велела-с кланяться и сказать, что сегодня же вечером уезжает - в Крым"... - "Ах ты батюшки, вот какая беда! - сказал я себе тогда, в первый раз; чтó как это же повторится и в 3-й, и в 5-й, и в 7-й. Хорош я буду!!" - От этого-то страха я вот и пишу Вам поскорее, заблагопременно. Судя по этому фимиаму, которым Вам кадит издалека, за 1000 верст, наш Маршак, судя по тем духам, которые у него несутся из трех десятков флакончиков и баночек, посвященных Вам, надо полагать, что с Вами надо стараться познакомиться и побыть вместе. Так уже, милейшая и прекраснейшая женщина. Что же! Какой я ни сухарь - скептик, а как-то уверовал сразу на этот раз, сижу и жду, сижу и жду. А как увидимся - все на свете возможно, невзирая на все мои 81 1/2 года, я тотчас же примусь допрашивать Вас - "А что Вы любите? А что Вам нравится? А что может быть Вам приятно в Петербурге?", и на эту тему, если позволите, мы и потолкуем тогда. Можно? Угодно?
Ваш В. Стасов"23.
Лето 1905 года Маршак провел с родителями, братьями и сестрами. Детей вывезли на дачу в Разлив, на берегу Финского залива. Маршак уделял много внимания младшим. Ю.Я. Маршак-Файнберг вспоминает:
"Подготовил меня в гимназию Самуил Яковлевич. Помню, как шли мы с ним на экзамен. По дороге, за какие-нибудь полчаса, он рассказал мне всю древнюю историю, которую мне нужно было сдавать. Рассказывал он с таким юмором, что я, вместо того чтобы волноваться перед экзаменом, всю дорогу хохотала..."24
Маршаку пришлось опять много заниматься самому - наверстывать пропущенное зимой из-за болезни. Вместе с тем он много читал и писал. Изредка навещал Стасова в Парголове или в библиотеке. Стасов в письме к своему брату от 18 июля 1905 года рассказывает про праздничный обед в Старожиловке по случаю его именин 15 июля, на который Горький приехал вместе с М.Ф. Андреевой:
"После обеда тотчас я попросил Сама прочесть свой перевод из Мицкевича, который он мне только в то утро привез, - перевод просто чудный, и Горький ужасно восхищался, как и все. Прочитал Сам несколько и других своих вещей, иные понадобилось повторять, - хорошо очень..."
И все же это лето не повторяло предыдущее - переписка с Ялтой и знакомство с революционной молодежью многое изменили. В конце июля Маршак писал Е.П. Пешковой:
"Попал я здесь в самую гущу партийной жизни. Постоянные дискуссии, споры, каждый непоколебимо верит в свое. Я испытываю такое чувство, как будто мне страшно хотелось лететь, но не отросли крылья... Я много за лето написал. Как-нибудь пошлю. Алексей Максимович обещал напечатать, где, не знаю..."
Е.П. Пешкова ответила Маршаку коротким письмом, в котором торопила его с приездом. И в первых числах сентября он снова в Ялте. За этот год он и в самом деле успел очень много: написал немало стихов, получил неплохое политическое образование, выполнял поручения революционных организаций.
Отвечая на вопрос феодосийских школьников о том, бывал ли он когда-нибудь в Феодосии, Самуил Яковлевич написал 29/Х 1961 года:
"...В Ялте я пережил революцию 1905 года.
И вот после подавления восстания во флоте25 мне поручили отвезти в Феодосию двух черноморских матросов, которым удалось избежать ареста.
Обоим грозил военно-полевой суд.
В Феодосии я должен был встретиться в одном из трактиров с человеком, которому было доверено партией отвезти этих матросов на лошадях в какое-то имение, где бы они могли укрыться от глаз полиции.
Я был очень горд тем, что мне, гимназисту, дали такое ответственное поручение. От Ялты до Феодосии мы плыли на пароходе (не помню его названия). Матросам, которых я сопровождал, было строго-настрого приказано не выходить на палубу и не вступать в разговоры с другими пассажирами.
Хоть оба они были переодеты в штатское, в них легко было узнать моряков. Но мне трудно было убедить моих матросов оставаться в каюте. Они то и дело вылезали на палубу, на которой тесными рядами стояли солдаты с винтовками, направлявшиеся в Феодосию из Севастополя. Это были солдаты Виленского полка, принимавшие участие в подавлении восстания в Черноморском флоте. Они стояли молча, ни на кого не глядя. И когда из толпы пассажиров слышались возгласы: "Убийцы!", "Палачи!", - они отвечали только: "Ничего не поделаешь... служба!"
Мои моряки тоже не смогли удержаться от нескольких крепких замечаний по адресу солдат, и я с трудом увел их в каюту.
Но все обошлось благополучно. Рано утром мы прибыли в Феодосию, нашли указанный нам трактир, уселись за столик, заказали завтрак и чай. Вскоре явился человек, который должен был увезти матросов в деревню. Тут только я вздохнул с облегчением..."26
Давняя постоянная жительница Ялты А.Г. Викторова, бывшая в ту пору гимназисткой, вспоминает о становившемся уже в Ялте известным Маршаке-поэте:
"...Осенью 1905 года моя ровесница и подруга Валя Миклашевская, дочь ялтинского врача и общественного деятеля, у которого собирались приезжие и живущие в Ялте литераторы, сказала мне, что в ближайшее воскресенье у ее отца соберутся гости для встречи с необыкновенно талантливым гимназистом-поэтом. В этот вечер в кабинете Миклашевского собрался десяток незнакомых мне взрослых людей, и среди них - окруженный общим вниманием скромный худощавый юноша в обычной серо-черной зимней форме ученика Ялтинской мужской гимназии. Хозяин представил его обществу и попросил его прочесть свои стихи. Самуил Яковлевич встал и, придерживая руками спинку стула, начал взволнованно и быстро читать. Все были очарованы и покорены простой красотой, легкостью, краткостью и благородством его стиха. Мы, девочки 14 лет, тогда уже начитанные в поэзии, вместо со всеми поняли, что видим и слышим настоящего поэта. В особенное восхищение нас и, по-видимому, всех привели стихотворения по мотивам "Песни песней". Одно из них я помню до сих пор...27
В конце вечера С.Я. прочитал шуточное подражание стихотворению Пушкина "Поэт" в стиле "гимназического фольклора" нашего времени. Его я тоже запомнила.
Долго еще в буднях нашей гимназической жизни мы с восторгом перебирали в памяти все подробности этого чудесного вечера встречи с поэтом. Отдавая дань обычаям женской гимназии, мы обе вышили красным шелком в уголках наших черных передников инициалы "С.М." и вырезали их на черной обложке наших тетрадей"28.
Сохранилось письмо С.Я. Маршака к В.В. Стасову из Ялты от 19/I 1906 года, в котором говорится:
"...Живу я по-прежнему у Ек. Павл. и по-прежнему в восторге от нее. Хороший, искренний и сильный человек.
В гимназии все обстоит неплохо. Здоровье почти поправилось, хотя еще кровотечения продолжаются. Много я за это время прочитал и один и в кружках с товарищами. Писал тоже немало. Печататься решил я подождать (мне предлагали в "Образовании"). Если будет что печатать, печататься успею. Прозой тоже занимался порядочно. На днях думаю послать Вам кое-что..."
В апреле 1905 года ялтинская литературная молодежь начала издавать свой ежемесячный журнал. Маршак печатал стихи в каждом его номере. И примерно в это же время он с кем-то из сотрудников редакции прошел по горному бездорожью из Ялты в Севастополь. На память об этом осталось два стихотворения, позже напечатанных в столичных журналах: "Мы сбились. Бродили по чащам густым..." и "В долинах ночь еще темнеет..."29
Летние каникулы 1906 года Маршак опять проводил в Петербурге, бывал у Стасова. Сохранился четвертый том собрания сочинений Стасова, подаренный Маршаку 15 августа 1906 года с авторской надписью "Сам, пожалуйста, будь всегда САМ и меня никогда не забывай. В.С". И пониже: "Желаю поскорее большой рост - в сажень"30. Незадолго до возвращения в Ялту Стасов еще раз выручил его из беды. Об этом случае вспоминает по рассказам Маршака А.Л. Гольдберг:
"...Как-то вечером Маршак заехал к Герцовскому на Васильевский остров. Окно было освещено, дверь открыли сразу, но в квартире оказалась засада. Два дюжих жандарма повезли Маршака в охранное отделение. И тут начался допрос.
За столом сидел человек в штатской одежде и разбирал бумаги. Он протянул один из листов Маршаку:
- Это вам адресовано?
Действительно, вверху страницы было обращение к Маршаку, а потом шло письмо, в конце которого были нарисованы виселица и колыбель.
- Кажется, ваш приятель изволил предсказать свою судьбу? Он арестован, и бог знает, что его ждет. Может быть, и петля. Но при чем здесь колыбель?
Маршак пробежал глазами письмо и из туманных словоизлияний Герцовского понял, что он намерен жениться. Зная склонность Герцовского к символике, нетрудно было догадаться, что петля и колыбель воплощали в себе возможные перспективы будущего брака.
Но следователь не поверил этим объяснениям и, хотя никаких улик против Маршака не было, на всякий случай постращал его серьезными последствиями. И вдруг, изменив тон, порекомендовал не заниматься террором, а следовать учению графа Толстого, не отвечая на зло насилием. Это было так неожиданно, что Маршак с трудом удержался от смеха, несмотря на невеселую ситуацию.
Ночь он провел в одной комнате с безумно скучавшим жандармом, который время от времени будил его и уныло тянул: "Послушайте, сыграем в шашки". А под утро явился следователь и весьма почтительно осведомился, знаком ли Маршак с действительным статским советником Стасовым, который его разыскивает.
Маршака сразу же освободили, и он зашагал по пустынным улицам к своему избавителю..."31
Вернувшись в Ялту, Самуил Яковлевич писал Стасову 6 сентября 1906 года:
"...Вот уже 2 недели, как я в Ялте и все готовлюсь написать Вам. Уехал я из Петербурга, сильно потрясенный историей с Герцовским. Здесь на меня обрушилось новое известие: у Екатерины Павловны умерла дочь. Это может убить ее. Теперь она в Нижнем.
В Ялте я совершенно один. Нанял себе комнату на окраине города... С гимназией устроился следующим образом. Теперь же получаю свидетельство за 6 классов. Затем в этом мае (или в будущем) я держу экзамен за остальные 2 класса.
Теперь много читаю и пишу. Думаю серьезно заняться прозой. В голове много замыслов...
Пишите о Герцеле. Вы не можете себе представить, как тяжело мне быть в полном неведении о его судьбе. Не слыхали ли Вы, где он, и чем обвиняется, каким судом его будут судить? Теперь повсюду свирепствуют полевые суды!..
Здесь, в Ялте, аресты и обыски без конца. Вчера отправили отсюда пароходом около 40 политических. По всему городу расположены солдаты и полиция..."32
А в письме В.В. Стасова к его брату Дмитрию Васильевичу от 13 сентября говорится о посещении им охранного отделения: "...через l 1/2 минуты я уже сидел у г. ротмистра моего. Оказывается, очень любезен и внимателен, но объявляет, что свидания - нельзя, что молодчик33 уже переведен в Петропавловку... Я говорил, что этот человек вовсе не способен к такой деятельности, какую ему приписывают, а занят постоянно и интересуется только своей скульптурой... Потом мы говорили о разных подробностях, в том числе о нашем поэте... Я уже сам должен был подумать и сообразить, что ничего особенного, кажется, не грозит и что эта история, по-моему, довольно маленькая, очень скоро должна прийти к развязке..."
В конце письма есть приписка: "Я думаю, мой настоящий листок не стоит хранить. Не для чего".
Листок все же сохранился. А Стасов 30 сентября скончался...
Когда Маршак приехал в этот раз в Ялту, Пешковых там уже не было. Горький был в Америке, Екатерина Павловна - в Нижнем. В автобиографических записях Маршак рассказывает:
"...Я остался в городе один. Снимал комнатку где-то на Старом базаре, давал уроки. В эти месяцы одиночества я запоем читал новую, неизвестную мне до того литературу - Ибсена, Гауптмана, Метерлинка, Эдгара По, Бодлера, Верлена, Оскара Уайльда, наших поэтов-символистов. Разобраться в новых для меня литературных течениях было нелегко, но они не поколебали той основы, которую прочно заложили в моем сознании Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Некрасов, Тютчев, Фет, Толстой и Чехов, народный эпос, Шекспир и Сервантес.
Зимой 1906 года меня вызвал к себе директор гимназии. Под строгим секретом он предупредил меня, что мне грозит исключение из гимназии и арест, и посоветовал покинуть Ялту как можно незаметнее и скорее..."34
"...на другой же день рано утром я проехал по пустынной Ялте в тесном омнибусе. Я сидел у окошка, низко нагнув голову, чтобы меня не увидели с улицы. Так я покинул Ялту, в которую когда-то въехал триумфатором..."35
Но о годах, прожитых в Ялте, он всегда вспоминал с большой теплотой, которую можно почувствовать во многих его стихах, в том числе - в следующих черновых строфах, не использованных в окончательной редакции стихотворения "Ялта"36.
"Забыты имена дельцов,
Искавших славы и успехов.
Прочнее мраморных дворцов
Дом, где с балкона смотрит Чехов...
Мне все мерещится: в саду
Под гром оркестра духового
Я под каштанами найду
Мачтета, Дембо, Щербакова.
Но где товарищи мои,
Подростки лет девятисотых?
Какие вынесли бои?
В каких состарились работах?
Где гимназистки этих лет
В коричневых и синих платьях?
В живых, должно быть, многих нет,
Да и не мог бы я узнать их!
И все же в городском саду,
Меж тополей и лип высоких,
Мне кажется, я их найду, -
Как прежде, юных, краснощеких..."
Примечания
1. Авторская дарственная надпись на книге "Егор Булычов и другие", Берлинское издание 1932 г. ↑
5. А.М. Горький, Письма к Е.П. Пешковой. Архив А.М. Горького, т. V, стр. 141, ГИХЛ, М., 1955. ↑
7. Речь идет об организованной Маршаком (см. стр. 391 и 393) общественной школе, в которой, как писал Маршак Стасову 27.3.1905 г., "устроили завтрак (по стакану молока с хлебом. Для слабых мясо)..." ↑
12. Матери Е.П. Пешковой Марии Александровне Волжиной. ↑
14. А.М. Горький, Письмо к Е.П. Пешковой. Архив А.М. Горького, т. V. ГИХЛ, М., 1955, стр. 156. ↑
19. Черновые варианты стихотворения "Молодой Горький" (т. 5, стр. 66, архив С.Я. Маршака). ↑
21. А.М. Горький, Письма к Е.П. Пешковой. Архив А.М. Горького, т. V. ГИХЛ, М., 1955, стр. 156. ↑
22. Все проходит, все разрушается (франц.). ↑
25. Середина ноября 1905 года. ↑
27. С.Я. Маршак. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Л., "Советский писатель", 1973, стр. 157. (При дальнейшем цитировании - Библиотека поэта.) ↑
31. Воспоминания, стр. 200, 201. ↑