"Жизнь и творчество Маршака". - М.:
Детская литература, 1975. C. 349-486.
|
"У вас есть свое солнце". Александр Блок - С.Я. Маршаку1. |
Рассказывая через много лет о своем отъезде из Ялты в конце 1906 года, Маршак эпически спокойно, хотя и со смягченной временем грустью писал в воспоминаниях о молодом Горьком: "Так закончилась сочиненная Горьким необыкновенная история одного воронежского мальчика"2 (в другом месте он написал бы, конечно, - "сочиненная Стасовым и Горьким").
Но гораздо более острую, полную тревоги боль должен был он испытывать, когда этот отъезд еще не отошел в далекое прошлое. И дело было не только в том, что он, как Золушка после бала, вернулся из яркого праздничного мира в серые будни. Конечно, ему было уже девятнадцать лет, а у него не было даже законченного гимпазического образования. Завершенный им "университетский курс", ради прохождения которого он отрывался от гимназии, едва ли давал ему какое-то чувство уверенности в своей будущей судьбе. Стасова, который указывал ему путь в искусстве, окружал его такой любовью и заботой и давал ему возможность получать уроки у мастеров из первых рук, не стало. Умер и Писарев. И, хотя об этом никогда не говорилось, обращение за поддержкой для выхода на профессиональную дорогу к Горькому - даже в будущем, после его возвращения из дальних стран, - он, наверно, тоже не считал для себя возможным. Слишком определенно человеческое сочувствие ставило Маршака по другую сторону черты, разделившей тогда Алексея Максимовича и Екатерину Павловну. Самой же убитой горем после смерти дочери Екатерине Павловне было в это время, конечно, не до Маршака. Даже литературные знакомства, которые у него раньше возникли в Петербурге, едва ли могли возобновиться - со спадом революционной волны люди стали разобщеннее, дом С.А. Горвиц, в котором встречались многие деятели искусства, был для него закрыт, а никого другого, связанного с ними, он в Петербурге, по существу, близко не знал. И поэтому он мог рассчитывать только на собственные силы, волю и талант, подкрепленные теми представлениями об искусстве и литературе и тем творческим опытом, которые он успел накопить за последние годы.
И все же, как было уже сказало, дело заключалось не только в этом. Уже обширное чтение новейшей литературы во время последних месяцев пребывания в Ялте, подкрепленное знакомством с новым литературным миром Петербурга, должно было дать ему почувствовать внезапно происшедший глубокий кризис в этом мире. Романтические надежды, революционный пафос и соответствующие им веяния в искусстве - все было отвергнуто в связи с разочарованием в успехе революции. На смену им пришли застой, безнадежность и уныние, социальное и эстетическое разложение, разобщенность и подчеркнутый индивидуализм, столь не соответствовавшие душевной природе Маршака и полученному им этическому и эстетическому воспитанию. И внешний кризис должен был отразиться в нем глубоким кризисом внутренним. Понять, чтó конкретно происходило с Маршаком в ту пору, не так-то легко. От этого времени почти не сохранилось документов - ни одного письма за 1907 год и всего несколько незначительных писем за 3-4 последующие, ни одного стихотворения, описывающего этот период жизни в каком-то обобщении, очень немногие, почти не проникающие в его внутренний мир воспоминания других людей. В автобиографических записях он на этом времени почти не останавливался, а в автобиографии, напечатанной им в сборнике избранных стихов "Библиотека советской поэзии" (1964 год) говорится только:
"И вот я снова очутился в Питере. Стасов незадолго до того умер, Горький был за границей. Как и многим другим людям моего возраста, мне пришлось самому, без чьей-либо помощи, пробивать себе дорогу в литературу. Печататься я начал с 1907 года3 в альманахах, а позднее в только что возникшем журнале "Сатирикон" и в других еженедельниках. Несколько стихотворений, написанных в ранней молодости, лирических и сатирических, вошло в эту книгу.
Среди поэтов, которых я и до того знал и любил, особое место занял в эти годы Александр Блок..."4
И все. И не только в записях, но даже в устных рассказах, в разговорах Самуил Яковлевич очень мало обращался к этим годам. Он говорил, что ему будет нелегко продолжить автобиографическую новость "В начале жизни" - дальше рассказ должен был бы, по его словам, приобрести совсем новый характер. И он очень неодобрительно относился к поверхностным литературоведам, которые "ничтоже сумняшеся", посредством стандартных приемов пытались создать его "литературный портрет" того времени, легко копнув в библиотечных залежах журналов и газет со множеством опубликованных им в те годы произведений (а было их чрезвычайно много: в эти времена он печатался в более чем тридцати периодических изданиях - в некоторых чуть ли не ежедневно, - подписываясь собственным именем и несколькими псевдонимами). Это было для него время упорных поисков, проб самых различных литературных путей - интимной, пейзажной, хроникальной, патетической и философской лирики, безотчетно-символических стихов, переводов (в том число даже из такого далекого для него поэта, как Бодлер), сатирических стихов - фельетонов на злобу дня, прозаических фельетонов, очерков и рассказов. И неглубокое, неполное ознакомление с ними могло привести к самому искаженному представлению о том, каким он тогда был на самом деле.
Однако по отдельным крупицам картина этого периода его жизни все же может быть восстановлена.
Общий фон для этой картины дает прежде всего единственная подробная запись его собственного рассказа об этом времени, которую удалось обнаружить. Запись эту сделал в конце тридцатых годов друг Самуила Яковлевича, литературовед и публицист Исай Григорьевич Лежнев, заведовавший тогда литературным отделом "Правды". Сам он не успел ее переписать, рукопись очень неразборчива, и почти все слова в ней даны в сокращениях. Все же мне удалось ее расшифровать, правда, в некоторых местах предположительно. Вот отрывок из этой записи:
"Обстановка. На моих глазах литература и полевела сразу и поправела. Стасова я встретил в 1902 году. Помнил людей разных, влияние Михайловского Николая Константиновича - красивый, красноречивый человек, бог того времени. Отношение Стасова к Горькому, помню, было отрицательным. Поклонение Льву Толстому, который властвовал над литературой. "Лев Великий", как называл его Стасов. В эти времена поэтами считались и такие, как Голенищев-Кутузов (Арсений Аркадьевич) - огромный, полный человек, писавший классические стихи:
"...Между отравленным Сократом
И крепко связанным Христом..."
Фофанов, Случевский - ранний символист (типичны "Песни из Уголка") - на фоне поэтов-адвокатов типа Андреевского, послеапухтинских. Читали Надсона. В журналах были очень серые стихи (стихи Голенищева, к которым написал музыку Мусоргский). Уже близился перелом у Минского Николая Максимовича - его называли уже декадентом. Примерно в 1903 году происходит какой-то перелом. Стасов из противника Горького превращается в его ярого поклонника, называет его "великим писателем". Пленяла идея Человека ("вперед и выше"). В 1904 году - их первое знакомство,- и я уехал в Ялту. Помню, от Горького я все больше узнавал о Бальмонте, о Брюсове, даже о более поздних - о Городецком. Бальмонт даже участвовал в горьковской социал-демократической газете "Новая жизнь" (это уже 1905 год). И Минский тоже писал: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь". Горький в это время влюбился в Бунина. Имена поэтов-декадентов начинали звучать все громче и громче. Господствовала группа "Знание" во главе с Горьким. Когда я его встретил у Стасова, он уже говорил о литературе, как хозяин, с большими планами. Хотя вел себя застенчиво - "Я провинциал", - но чувствовалось, что это человек, который знает, чего хочет. Слава его была необыкновенной. На улицах - толпы. В Ялте в 1905 году Горький уже очень много говорил о Ленине.
Еще в Ялте (1906 год) - мое знакомство с Ибсеном, Гауптманом, Эдгаром По, французскими символистами. Когда я вернулся в Петербург в 1906 году - все изменилось. Стасов умер (до этого у него был бой с Александром Бенуа). Горький был за границей. Прекратилось личное влияние Горького, которое было очень сильно. Одновременно прошли вперед целым блоком декаденты - все вышли на сцену. Впервые слышу имена Вячеслава Иванова, Сологуба, Блока - все они были признаны "первым сортом"..."
Эта запись вполне согласуется с другой, параллельной, предельно лаконичной записью главных вех в жизни С.Я. Маршака, сделанной уже после второй мировой войны его женой Софией Михайловной (возможно, тогда, когда Самуил Яковлевич задумывал большую автобиографическую книгу, частью которой должна была стать повесть "В начале жизни").
Вот что сказано в этой записи о 1906-1911 годах:
"За Невскую заставу, к отцу. Стасов умер, Горький за границей. В университет не попасть. Куприн, Арцыбашев, Муйжель. У "Давыдки". Альманах "Жизнь", "Новый журнал для всех", "Сатирикон", "Северные записки", "Русская мысль". Богема. "Матрос всего света". Путешествия. Накопив 150 р., - Сирия, Палестина. С Софией Михайловной познакомился на пароходе"5.
И так же с намеченным записью И.Г. Лежнева "фоном" хорошо согласуются и другие имеющиеся отрывочные сведения о жизни С.Я. Маршака в те годы. Как же она проходила на этом "фоне"? Особенно трудным был первый период: конец 1906 - первая половина 1908 года, время, когда нужно было подготовиться и сдать экстерном экзамены за полный гимназический курс и найти постоянный заработок. В сохранившемся коротком письме С.Я. Маршака к Е.П. Пешковой в Швейцарию от 30 апреля 1908 года говорится: "Писал Вам раз, Екатерина Павловна, вместе со случайной компанией, знавшей Вас.
Писать Вам хочется часто. Иногда даже не веришь, что такое наслаждение можешь себе легко доставить. Какая-то странная застенчивость в отношениях к людям, которых любишь.
Я нездоров. В Петербурге плохо. Готовлюсь к своему экзамену... Напишите мне. Я думаю, как хорошо было бы хоть летом получить от Вас письмо. Мне перешлют, и я буду весь день, весь вечер носиться с Вашим письмом..."6
Это письмо, так же как многие написанные им в эти годы лирические стихи и относящиеся к этому времени отдельные мысли и заметки позднейших лет, свидетельствует, что в сознании Маршака и тогда нисколько не заглохли чистые душевные ключи, такие заметные в период его существования в сферах притяжения Стасова и Горького. Об этом говорят два его стихотворения - "Качели" и "В поезде"7, которые ему удалось напечатать в альманахе "Проталина" в 1907 году. В этих стихах видна та же прозрачность и строгая простота, которой отличалось творчество Маршака и в более ранние, и в более поздние годы. И то, что он никогда не изменял основной своей линии, своей вере в искусстве, даже во времена господства совершенно иных взглядов, подтверждается многими дошедшими до нас сведениями.
В одном из черновиков автобиографии, написанных в 1963 году, сказано:
"Печатался я с 1908 года в "Сатириконе", в альманахе "Жизнь" и еще в нескольких еженедельниках. Но постоянный заработок, - хоть и довольно скудный, - давала работа в газетах ("Всеобщая газета" Брокгауза и Ефрона, "Киевские вести" и др.).
И все же я продолжал писать стихи и не для заработка. Гораздо больше писал, чем отдавал в печать.
Помню - в 1908 году, - я задал себе вопрос, кого из новых в ту пору писателей я больше всего люблю, и ответил себе: Александра Блока и Бунина.
Помню, как, волнуясь, читал я свои стихи Блоку в его квартире на Галерной. И тогда и при каждой следующей встрече с ним я как-то внутренне подтягивался. Так необычно правдив он был и так по-юношески трагически серьезен. Глубокая и сложная душевная жизнь чувствовалась в каждом его взгляде и жесте. Он был как бы воплощением Петербурга и его белых ночей. Четче всего он и запомнился мне белой ночью во время одной из более поздних случайных встреч с ним на улице..."
И почти то же он рассказывал об этих годах близким людям. Художник Н.А. Соколов (член содружества Кукрыниксов, много поработавшего с Маршаком во время Великой Отечественной войны), который записывал под свежим впечатлением свои разговоры с Самуилом Яковлевичем, приводит в воспоминаниях такой его рассказ об одном эпизоде того времени:
"...Блок был для меня образцом благородства и чистоты. Помню, в молодости я шел как-то белой ночью по пустынной набережной Невы под руку со случайно встретившейся женщиной... Мы говорили о пустяках. И вдруг вижу: стоит у решетки черный силуэт. Это был он - Блок. Высокий, бледный, с одухотворенным лицом. Он узнал меня. Мы поклонились друг другу. И мне вдруг стало так стыдно от этого контраста..."8
О непреклонной его верности своей главной линии в искусстве говорит одно из важнейших для понимания творчества Маршака лирико-философских стихотворений "Пешеход", написанное в 1908 году и включенное им в одну из самых дорогих для него книг - первый сборник лирических стихов "Избранная лирика", напечатанный в 1962 году (единственное юношеское лирическое стихотворение, вошедшее в эту книгу):
"...Звенит встревоженная тишь,
Гудит смятенная дорога.
Но он спокоен: не намного
Опередишь"9.
Он уже тогда понимал, что грохочущий в это время рядом с ним декадентский "поезд", вызывающий звон встревоженной тишины и гудение смятенной дороги, оставит после себя только редкий дым в небе и бледный след на рельсах. И разве не то же самое он имел в виду, когда в пору зрелости, оглядываясь назад, с иронией писал:
"Ты старомоден. Вот расплата
За то, что в моде был когда-то"10.
В двух строчках здесь обобщена та полоса, когда распад искусства приводил к анекдотическим вывертам, подобным описанному Маршаком в одной из статей о литературном мастерстве:
"Я помню, как в предреволюционные годы молодые стихотворцы, старавшиеся быть как можно более модными, спорили между собой, подобно Бобчинскому и Добчинскому, о том, кто первый ввел в обиход какое-нибудь словцо, рифму или размер. Они спешили взять патент на ту или иную едва уловимую манеру или на весьма ограниченный круг тем. Так, некий молодой поэт специализировался на иронически-лирических стихах о парикмахерских куклах с завитками на лбу и не позволял ни одному своему сопернику даже близко подходить к витринам с восковыми манекенами..."11
Но не следует думать, что при такой неблагоприятной для него "творческой погоде" Маршак укрывался от нее, дожидаясь ее улучшения, в некоей "башне из слоновой кости". Это ведь тоже было ему совершенно несвойственно, не говоря уж о том, что и материальные обстоятельства не могли бы ему это позволить. Может быть, именно в те времена он научился трудному искусству, отличавшему весь его путь в литературе: сообразовываться сразу с ходом и часовой и минутной стрелки, видеть перед собой план всей своей жизни и того дня, в котором он живет сейчас. Ведь он, конечно, не только детей имел в виду в четверостишии:
"Существовала некогда пословица,
Что дети не живут, а жить готовятся.
Но вряд ли в жизни пригодится тот,
Кто, жить готовясь, в детстве не живет"12.
Самуил Яковлевич жил полной и сложной жизнью, совершал ошибки, страдал из-за них, пробивал себе путь к материальной самостоятельности и искал дороги, на которой мог бы добиться наибольшего самовыражения как художник. Он располагал молодостью и талантом. И, зная присущие Маршаку неистребимые оптимизм, чувство юмора и энергию, можно догадываться, что он не впал в долгое уныние. Это подтверждают, например, отрывки из воспоминаний его младшей сестры, писательницы Елены Ильиной, относящиеся к 1907 - 1909 годам13. "Однажды брат, Самуил Яковлевич, постоянный автор всех наших пьес и неизменный режиссер, поставил маленькую импровизированную сценку "из жизни первобытного общества". Он же был и главным героем этой пьесы, вождем какого-то дикого племени. В разгаре спектакля он вдруг неожиданно для всех (и для самого себя) крикнул:
- Пленница, поставь самовар!
"Пленница" (эту роль исполняла средняя наша сестра) выбежала и быстро ответила:
- Самовар еще не изобретен!.."
А вот запомнившееся Елене Ильиной начало "романа" С.Я. Маршака, помещенного в семейном журнале того времени:
"В Курицыном переулке № 12 - там, где 17 лет назад помещалась пивная и сапожная лавка, - стоял двухэтажный деревянный дом. В нем жил отставной кондуктор..."
"Весь "роман", - пишет далее Елена Ильина, - в пяти частях и десяти главах, умещался на пяти с половиной страничках. Название романа звучало многозначительно: "От судьбы не уйдешь". По своему сюжету и стилю он напоминал те устные истории, которые брат рассказывал когда-то маленькому Люсе14 во время их прогулок. Тут были всевозможные таинственные приключения, убийства ("проснувшись, купец Сапожников почувствовал, что он зарезан"), землетрясения, а под конец - обычная для этих устных "романов" бочка с порохом, из-за которой действующие лица романа разом взлетали на воздух. Очень удобная развязка для романистов, которые не знают, как и чем закончить свое повествование!"
О некоторых внешних проявлениях жизни С.Я. Маршака в эти годы дают представление воспоминания Лазаря Ивановича Веллера, с которым он близко подружился вскоре после приезда в Петербург и которому писал 20 мая 1948 года:
"...Письму твоему я был рад. Друзья юности очень дороги, - хоть ты и в прежние времена частенько ворчал на меня, да и теперь в письме не обошелся без воркотни...
Вспоминаю нашу молодость, студенческие квартиры, ночные блуждания по улицам чудесного города, твою скрипку, к которой я питал очень большое уважение, старых приятелей и приятельниц наших. Вообще я ничего и никого не забываю..."15
Л.И. Веллер был в молодости студентом Химико-технологического института, а после революции долгое время руководил этим институтом.
"Я в первый раз встретился с Семой Маршаком осенью 1904 года, после окончания моих приемных экзаменов в Петербургский технологический институт. Он пришел ко мне и к моему брату вместе со своим родственником М.А. Блиохом, также принятым в институт. Я отчетливо представляю его себе. Вел он себя весьма свободно, я бы сказал - даже развязно, несмотря на то что был еще гимназистом, а мы с Блиохом стали уже студентами, правда только что принятыми. Не понравились мне тогда его речи, особенно шутки в адрес моего института, в который я был принят в результате отборочных экзаменов, чем тогда очень гордился. Я полагаю теперь, что это его поведение вызвано было тогда своеобразным стремлением замаскировать свою застенчивость.
Это знакомство не было закреплено, и я очень редко встречался с Семой, а после событий 9 января 1905 года и забастовки студентов я вовсе с ним не виделся, находясь всегда с группой товарищей (позже я узнал, что Сема осенью 1904 года переехал в Ялту в семью Пешковых и учился там в гимназии).
Вспоминаю частые встречи с Семой в период с 1906 по 1909 год, когда я снова усиленно работал в институте, одновременно бегая по урокам. Сема в эти годы, помню, жил в большой семье отца, не учился и вел беспорядочную жизнь, в которую периодически втягивал и меня. Мне приходилось в эти годы жить трудно. Зарабатывал уроками математики и физики, живя после смерти отца (в 1907 году) вместе с матерью и сестрой.
Много времени в те годы я проводил с Семой в своей семье, но чаще в неожиданных местах Питера, влекомый Семой и его инициативой.
Сема находил меня в то время и среди занятий в институте и даже прямо в лаборатории. Помню день, когда я, работая в лаборатории качественного анализа у вытяжного шкафа, услышал смех Семы, который, дожидаясь меня, завел веселый разговор с моими товарищами. Вообще, находясь среди людей, Сема всегда увлекал их своей энергией, веселостью и остроумием. Конечно, мои анализы пришлось отложить на неопределенное время, а мы с Семой вскоре оказались в другой части города, далеко от лаборатории и института.
Как правило, Сема, крепко держа меня под руку, с увлечением читал на ходу стихи любимых авторов, чаще Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова, но иногда и Фета, которого Сема любил и весьма своеобразно защищал от резкой критики инакомыслящих. Однажды мы зашли с ним в квартиру одного приятеля, в которой находился приехавший издалека, ранее незнакомый нам молодой человек. Когда Сема начал читать какое-то стихотворение Фета, приезжий неодобрительно высказался о нем как о "дворянском поэте". В одно мгновение гневно он каким-то образом оказался лежащим на кровати, подмятый Семой, который уже было занес стул над его головой. Только мое вмешательство помешало Семе основательно поколотить этого человека.
Как-то у Царскосельского вокзала мы наняли извозчика. Сема, как всегда, начал шутить. Извозчик сначала прислушивался, а потом и сам втянулся в нашу веселую беседу. В порыве дружеских чувств Сема принялся угощать его леденцами. Мы ехали медленно, завязывая по пути разговор с другими извозчиками, стоявшими у панели. И, привлеченные шутками и угощением, они трогались порожняком вслед за нами, продолжая разговор на ходу. Это была необычная картина - целая веселая кавалькада извозчиков с пустыми пролетками, проследовавшая за нами до самой Фонтанки.
Иногда, особенно в белые ночи, мы бродили по городу чуть ли не до утра. Помню, в какой-то четверг, просидев до позднего часа у знакомых курсисток, мы еще долго стояли на набережной. Перевозчик на ялике перевез нас через Неву (он сердито оборвал наш смех, который на воде, должно быть, считался дурной приметой). Вскоре мы оказались на вокзале, а затем без лишних раздумий и в поезде. Когда мы с разными приключениями возвратились в Петербург, четверг стал уже пятницей. Сема решил, что нам нужно согреться, и потащил меня в буфет вокзала на конце Невского. Получив чай, я внезапно потерял Сему из виду, но вскоре нашел его мирно спящим на стульях в буфете.
После этой прогулки Сема, как обычно, исчез, а я опять стал работать и бегать по урокам, которых в то время у меня было много. Время тогда в городе было тяжелое, были разные эпидемии, в том числе и холера.
В 1907 году у меня тяжело умирал отец. Сема часто прибегал в квартиру, где лежал больной, и деятельно и сердечно помогал мне, моей матери и сестре. В то время Сема был, по существу, единственным чутким другом моим и моих близких. Его положение в то время, на мой взгляд, было весьма неопределенным. Жил он случайными заработками, не имея законченного среднего образования. С 1907 года я мало встречался с Семой, много работал на курсах и в институте, а он очень редко у меня показывался. Запомнилось мне последнее появление Семы в моей комнате, в которую я накануне вселился с товарищем (помню, это было на Офицерской улице - ныне улице Декабристов). Он слышал от меня, что я и мой товарищ собираемся переехать на эту улицу, поближе к консерватории. Когда я утром проснулся, я с удивлением обнаружил на диване спящего Сему. Я не понимал, как он нашел нас, не зная адреса. Когда я его разбудил, он сказал, что ходил ночью по Офицерской и по очереди спрашивал всех дворников, не переехал ли к нему в дом студент со скрипкой.
- Как видишь, нашел! - закончил он со смехом свое объяснение.
С 1909 года я совершенно потерял Сему из виду. Только в 1924 году, после моего возвращения в мой институт уже в качестве ректора, я узнал, как прожил эти годы Сема и кем он стал. Встретился я с ним как с определившимся талантливым поэтом, развернувшим все свои силы и способности. Я нашел нового для меня человека, одаренного большим талантом и увлеченного любимым делом писателя. Мы стали взрослыми и, как всегда, разными. У каждого была своя жизнь и своя линия жизни. Редко мы встречались, но знали друг друга и друг о друге.
Я пережил Сему и очень удручен этим. Я все еще надеялся повидаться с ним, послушать его речь и смех и вспомнить с ним нашу молодость"16.
В своих воспоминаниях Л.И. Веллер называл имя человека, о котором, чтобы понять мир Маршака в эти годы, необходимо сказать подробнее.
Поэт Яков Владимирович Годин упоминается в переписке тех лет между С.Я. Маршаком и Е.П. Пешковой. Ему посвящены стихотворения "Качели" и "В поезде", напечатанные в 1907 году. И о нем же главным образом идет речь в единственном дошедшем до нас письме С.Я. Маршака к А.А. Блоку:
"27 ноября 08
Уважаемый Александр Александрович!
Не написал Вам до сих пор о своем деле, так как неожиданно должен был уехать из Петербурга.
Дело мое заключалось в следующем. Я рассчитывал устроить какой-нибудь концерт или вечер в пользу моего друга, Я.В. Година, которому угрожала солдатчина и которого можно было избавить от нее за 100 - 150 рублей. У меня не было ни одного знакомого среди артистов и артисток, и я хотел просить Вас помочь мне в деле привлечения участвующих. Но теперь Годин освобожден, и, следовательно, концерт больше не нужен.
Затем я предполагал взять у Вас цикл стихов (кажется, "О Прекрасной Даме"), который Вы обещали в наш сборник.
Сборник этот выйдет в феврале, а рукописи надо собрать не позже 8 декабря.
О направлении сборника мы говорили Вам еще весной, но если Вы пожелаете, я могу сообщить и различные подробности.
С. Маршак
6-я Рота Измайловского Полка, дом № 4"17.
О Якове Године и других литературных друзьях С.Я. Маршака пишет в своих воспоминаниях и Ю.Я. Маршак-Файнберг:
"Среди близких друзей брата - поэты Саша Черный и Яков Годин. Оба они часто бывали у нас дома. Сашу Черного я вспоминаю на наших вечеринках, - его неисчерпаемое остроумие и выдумку в шарадах и других наших затеях. Когда приходил Саша Черный, сразу же начиналось чтение стихов. И он и Самуил Яковлевич знали наизусть, чуть ли не целиком, многих поэтов, и, когда они бывали вместе, дом наш буквально наполнялся стихами...
Рисунок для обложки нашего домашнего журнала "У камелька", выходившего с участием Леонида Андрусона, Якова Година и Саши Черного, сделал наш младший брат Илья. Он изобразил четырех стариков, дремлющих перед пылающим камином. К рисунку Саша Черный написал стихи, которые начинались словами:
"У камелька, у камелька
Сидят четыре старика.
Один чихнул, другой зевнул,
А третий попросту уснул..."
Яков Годин в те времена бывал у нас чуть ли не ежедневно. Брат считал его талантливым поэтом, но Годин мало работал, мало печатался, а через некоторое время и совсем ушел из литературы.
Часто уже с утра он приходил к нам и уговаривал брата, только что начавшего работать, пойти "пошататься", что немало огорчало наших родителей. Помню такие строчки его шуточного стихотворения:
"Я и Сема,
Бросив дома
Все заботы и дела,
Всюду бродим
И находим,
Что весна уже пришла..."18
Маршак в самом деле в эти годы проводил с Годиным очень много времени. Впрочем, не с одним Годиным, а и с другими молодыми поэтами. В.Д. Берестов приводит в своих воспоминаниях запись рассказа Самуила Яковлевича об этом времени:
"А вот Маршак и еще несколько молодых людей разгуливают по Питеру, сшибают сосульки, насвистывают, напевают. Сегодня у них праздник. Он называется Умозгование весны.
И еще одна прогулка. Рядом с Маршаком молодой, худощавый человек с бледным, измученным лицом. Он всего на семь лет старше Самуила Яковлевича, но уже знаменит. Это Саша Черный. Впрочем, за те часы, пока они без цели бродят по городу и читают стихи, оживление Маршака передалось и ему. Саша Черный ведет Маршака к себе в меблированные комнаты. Пьют вино и снова читают, читают... Вскоре выясняется, что приятнее всего читать стихи, сидя под столом. Но приходит женщина, строгая, старообразная, ученая, настоящий синий чулок, и выдворяет их оттуда.
- Нечто вроде жены, - мрачно представляет ее Саша Черный"19.
Вместе с Годиным они навещали редакции многочисленных журналов и газет, в которых печатали свои стихи.
Дочь Година, Ольга Яковлевна, вспоминает:
"Отец много рассказывал о своей дружбе с Самуилом Яковлевичем, об их юношеских годах, когда они вместе постоянно гостили в семье известной пианистки С.Г. Крайндель, где их называли мальчиками - Семой и Яшей. А еще он рассказывал об их совместном путешествии в Сирию и Палестину. Во время путешествия они работали на пароходе матросами и кочегарами..."20
После смерти Година поэт Сергей Городецкий писал в середине пятидесятых годов:
"Поэт эпохи революции 1905 года Яков Годин заслуживает того, чтобы его знал и советский читатель.. Он стал поэтом городских окраин, поэтом пролетарской любви... С редким для молодого человека чутьем он выбрал своим учителем первейшего поэта той эпохи - Александра Блока - и стал скромным, но умным и верным его учеником... Дружил с ним и пищущий эти строки..."21
А по случаю семидесятилетия со дня рождения Година газета в Ижевске (здесь Годин провел последние годы своей жизни) писала: "Родился Я.В. Годин 7 сентября 1887 года в семье фельдшера Петропавловской крепости. В ней он слышал "суровый звон цепей кандальных". В одном из ранних стихотворений он описывал казнь на дворе крепости. Впервые имя Година появилось в печати в 1903 году. Поэт участвовал в шествии петербургских рабочих к Зимнему дворцу в январе 1905 года, видел, как улицы Петербурга были залиты кровью рабочих. Глубоко возмущенный событиями 9 января, поэт написал стихи, которые были напечатаны в большевистской газете "Новая жизнь". Ряд его стихов, посвященных революции 1905 года, печатался также в журналах.
В годы реакции, когда значительная часть либеральной интеллигенции вступила на путь разрыва с традициями русского освободительного движения, Я. Годин занял резко отличную литературно-общественную позицию..."22
В начале 10-х годов Годин покинул столицу, женился на крестьянке, стал заниматься крестьянским трудом и только в тридцатых годах вновь начал печатать публицистические стихи в местной печати, а иногда и в ленинградских изданиях. В письмах к Маршаку сороковых годов Годин рассказывал про свою крестьянскую жизнь, про покойную жену ("...Она учила меня запрягать лошадь, косить, молотить, пахать и сеять"23) и вспоминал литературную работу и молодость:
"Алексей Иванович Свирский прислал мне подтверждение того, что я печатался до революции в ряде журналов ("Русское богатство", "Журнал для всех", "Современный мир", "Образование", "Вестник Европы", "Русская мысль"), а также в ряде изданий после Октября..."24
"Твое письмо меня очень обрадовало. Я его читал и перечитывал, вспоминая ушедшие навсегда годы юности. Вспоминал скромного, милого Гедеона Моисеевича (Немировского), Ольгу Владимировну Федорченко... Птички Ольга Владимировны и она сама до сих пор щебечут в моей памяти. Вспоминал добродушного Леню Андрусона и многих других..."25
В одной из статей о литературном мастерстве Самуил Яковлевич писал:
"...Что же такое вдохновение? В пору упадка поэзии вдохновением называют некое полубредовое экстатическое состояние сознания. То состояние, когда разум заглушён, когда сознательное уступает место подсознательному или, верное, бессознательному, когда человек как бы "выходит из себя". Недаром многие поэты этой поры в поисках пьяного вдохновения прибегают к наркотикам. Кокаин, опиум, гашиш - неизменные спутники декаданса"26.
А описывая за два дня до смерти свою жизнь племяннице, художнице Авиталь Сагалиной, Самуил Яковлевич рассказал, как его в молодости затягивала литературная богема. "Меня самого, - говорил он, - спасло от богемы только чистое отношение к жизни, к искусству. А сколько было примеров, когда талантливые люди погибали от пьянства"27.
Одним из таких людей был приятель Маршака и Година тех лет - поэт Леонид Андрусон. А Годин вырвался из богемы тем, что вообще порвал с литературой...
Понимая главное в душевном облике Маршака - не оболочку, которая менялась со временем, а самую суть этого облика, оставшуюся на протяжении всей его жизни неизменной и заключающуюся в энергической внешней и внутренней деятельности, высокой духовности, влюбленности в искусство и в огромный окружающий мир, трудно даже вообразить Маршака в богемном окружении. Но следует понять, что он должен был сблизиться с поэтической средой того времени и даже в нее войти - это вовсе не было каким-то "приспособлением к среде". В одной из своих последних статей Маршак высказался афористически: "Нет карьеры поэта, - есть судьба поэта"28. Конечно, этот афоризм он вполне относил и к себе. Время, судьба окунули молодого Маршака в литературную среду его времени, и он это принял, как судьбу. Но он прожил эти годы, не потеряв ориентиров и не затуманив себе головы ("Свои стихи, как зелье, в котле я не варил...")29.
А о том, какая это была среда, свидетельствует в своих записях о Маршаке (с его слов) Е. Шварц30:
"...Зато испытал он как следует на своей душе, что такое прежняя литературная среда.
- Ты не представляешь, что это за волки! Чтó нынешняя брань! Вот тогда умели бить по самолюбию.
И Маршак из тех времен вынес умение держаться в бою. "Надо, чтобы тебя боялись", - сказал он мне однажды..."
Когда через несколько лет редакции широко распахнули перед ним свои двери, он, так же, как его наиболее стойкий - морально и эстетически - талантливый старший друг Саша Черный, занялся до поры до времени неблагодарным и черным трудом "однодневной" и повседневной поэтической публицистики, не принижая свое творчество до существовавших в ней низких стандартов, но, напротив, поднимая ее до уровня высокого поэтического мастерства.
Обобщенную характеристику множества газетных и журнальных публикаций Маршака дал известный в давние времена журналист Дмитриев (Д.Н. Ефимов), близко подружившийся с Самуилом Яковлевичем в начале 20-х годов и отобравший у него то ли тогда - чтобы, как пишет он сам, "охранять ее от автора", - то ли в 30-х годах31, толстую тетрадь, в которой София Михайловна Маршак собрала несколько сот печатных вырезок со стихами и прозой ее мужа, написанными в основном между 1908 и 1920 годами. Эта тетрадь вместе с относящейся к ней датированной 2 октября 1960 года запиской Дмитриева хранится в Рукописном отделе Ленинградской публичной библиотеки:
"В эти годы (середина двадцатых годов) София Михайловна Маршак закончила собирание всех почти напечатанных его произведений предшествующего периода32. Эти мелкие произведения напоминали то, что было написано Некрасовым, когда он писал для театра водевильные куплеты. Так же, как у Некрасова, у Маршака в эти годы создавалась изумительная версификаторская техника. Большие замыслы еще не появились и не подчинили себе всего творчества. Но оружие для их создания выковывалось. Эти годы Маршака напоминают и чеховские годы периода "Будильника". Произведения, наполнившие большой том, важны не столько для характеристики Маршака, сколько той среды, в которой созревало его творчество.
Самуил Яковлевич подарил мне этот том и в течение около 50 лет ни разу в наших беседах и при встречах не возвращался к нему, как будто забыл о нем.
Но монография о жизни и творчестве Маршака не может быть написана без изучения разнообразного содержания этого тома".33
Составительница и хранитель этой тетради в самом деле оказали огромную услугу изучающим творчество С.Я. Маршака, в том числе пишущему эти строки. Тетрадь раскрыла многие псевдонимы Маршака, дала важнейшие указания для библиографических поисков, а также позволила включить уже в первое посмертное собрание сочинений Маршака ряд написанных им в молодости произведений, не утерявших, несмотря на прошедшие десятилетия, ценности для широкого читателя.
В статье "О нашей сатире", опубликованной в газете "Литература и искусство" 17 июля 1943 года, С.Я. Маршак писал:
"Снижает ли злободневность качество сатиры, лишает ли она ее монументальности и долговечности?
Никто не знает, долго ли будет жить на свете он сам и то, что он пишет сегодня. Через день, через месяц наши злободневные строки несомненно устареют, умрут. А вот через три года или через тридцать лет некоторые из них, может быть, и оживут. Чем горячее, точнее и злободневнее написанная нами вещь, тем больше у нее шансов ожить. Чем лучше выполняет она свою сегодняшнюю задачу, тем долговечнее может оказаться.
Какие-нибудь два стиха греческой эпиграммы о маленьком происшествии, случившемся около двух тысяч лет тому назад, до сих пор радуют нас своей остротой, точным ощущением времени и места:
"Раз довелось увидать Антиоху тюфяк Лисимаха.
И не видал с этих пор своего тюфячка Лисимах"34.
Оживление горячо и точно написанных злободневных строк уже частично произошло, а вероятно, будет происходить и дальше со стихами Маршака, в том число и теми, которые были им написаны в молодости, в такое смутное для русской литературы время...35
Итак, редакции для Маршака открылись. Но ведь Самуил Яковлевич искал "не карьеры, а судьбы". Ему необходимо было найти свой творческий путь, а не просто "войти" в редакции. И, зарабатывая публицистикой, совершенствуя свою "версификаторскую технику", он упорно продолжал поиск - в мире литературного творчества и попросту в окружавшем его мире. Он сознавал, что у него уже есть талант, мастерство. Но что с помощью этого "транспорта" везти - было ему еще не совсем ясно, хотя в то, что публицистика была для него занятием "до поры до времени", он уже тогда верил твердо. Недаром он последовательно подписывал сатирические фельетоны одним из своих псевдонимов, а более важные для него лирические стихи - подлинным именем.
Но он не искал легкого пути, дешевого, "эстрадного" успеха, основанного на внешнем "нравлении" публике. Об этом говорит целый ряд его сатирических стихотворений, высмеивающих различных эстрадных поэтических премьеров того времени, которые добивались успеха эпатированием читателя или формалистическими вывертами36.
Маршак продолжал - больше для себя, чем для печати, - писать лирику, опробовал разные формы, учась при этом у классиков и в то же время у наиболее ценимых им старших современников - у Блока, у Бунина. Эти стихи иногда даже кажутся этюдами, написанными в экспериментальной манере, как например, 4 своеобразных стихотворных послания к О.В. Федорченко 1908-1910 гг.37.
Вот отрывок из послания от 1.9.1909 г.:
"...Пустые комнаты, три года не жилые.
Поля за окнами. Огни сторожевые.
И будка темная. Да сторож старичок
Сидит у фонаря - бессонный, как сверчок...
Безумно-весело мне в незнакомом доме!
Шагаешь полночью по комнатам в истоме
Дневной усталости и пьяных грез ночных.
Не будишь в сумраке испуганных родных.
И любишь комнаты. И веришь в домового,
Такого смирного, серьезного, немого.
И к лешим смотришь вдаль - в леса, луга, поля, -
Как в море с корабля.
Теперь оговорюсь. Вы думаете, Lola,
Что в Дудергофе я. Так думать - Ваша воля.
Но должен сообщить, что скорбный Дудоргоф
Давно покинул я, оставив тьму долгов.
Что я и мой отец, два смелых Робинзона,
Живем вдвоем в глуши рабочего района,
Где только фабрики встают по сторонам
Проспектов сумрачных. Где смутно по стенам
Мелькают тени волн медлительного дыма.
Где трубы мощные дымят неутомимо,
Но где (пути не больше трех минут)
Поля осенние равнину развернут.
Там, лежа на земле, мальчишка держит змея.
Тот в небо тянется, но вырваться не смея,
Рогами тонкими прохожему грозит.
Сейчас подымется, взовьется, улетит...
Вот пó полю идут веселые цыгане.
Цыганка у меня усердно просит длани,
А цыган говорит: - Эй, малый! Как дела?
Купи козла... "
В эти времена Маршак, конечно, еще и не подозревал, что он - из тех самых людей, которые, перефразируя выражение Белинского, "рождены стать детскими писателями". И все же, как он сам вспоминает, уже тогда он любил рассказывать детям сказки, а иной раз и целые повести, героические или смешные, тут же сочиняя их на ходу... Он "безо всякой практической цели нередко заглядывал в детские приюты царского времени, в казенные и убогие дома, где стоял тогда, не выветриваясь, смешанный запах сырости, карболки, грубого стирального мыла и лампадного масла..."38 Бывал он и в школах - городских и приходских. А в поисках материала, для очередного газетного фельетона он мог приглядеться к теме, которая едва ли заинтересовала бы другого фельетониста, - например, к детской игре в городском скверике, передав ее в своих стихах с несомненным пониманием детской психологии и отнюдь не бесстрастно39.
Но детской литературы, как настоящего высокого искусства, тогда еще в России не существовало - книжки для детей были еще делом "ремесленным". Маршак это знал - недаром он написал еще в 1908 году своей двоюродной сестре С.М. Гительсон в ответ на ее сообщение о том, в каком она восторге от "романов" Лидии Чарской:
"Милая Соня,
Тебя я люблю,
Но Чарскую Лиду -
Совсем не терплю.
У Лиды, у Чарской
Такой есть роман:
В семье одной барской
Родился болван.
И няньки, и бонны
Ходили за ним.
Был мальчик он тонный,
Лицом - херувим.
Подняв свою полу,
Не чистил он нос,
И отдан был в школу,
Едва лишь подрос...
Врешь, милая Лида,
Неслыханно врешь!
Он только для вида
Всегда был хорош.
Сказали мне детки,
Что твой фаворит
Дурные отметки
От папы таит.
Что он надоеда,
Пройдоха, пострел.
Не раз без обеда
Он в классе сидел.
Заносчив он слишком,
Гордится родней,
И прочим мальчишкам -
Пример он дурной..."40
Но Маршаку, конечно, не приходило тогда в голову, что он станет одним из создателей новой русской детской литературы.
Для поэта единственным жанром, в котором он мог работать, кроме публицистики, была тогда только лирика. И, одолеваемый тревогой по поводу того, что он слишком долго "застаивается" на газетной работе, Маршак накапливает лирические стихи для будущей стихотворной книжки.
Он и в следующие три года написал несколько десятков лирических стихотворений. И все же он, должно быть, сознавал, что этими стихами, даже если бы он напечатал их в отдельной книжке, он еще не сказал бы действительно нового слова. "Поэту много надо сделать, чтобы по-настоящему существовать", - утверждал Маршак в конце жизни в своем письме критику А.В. Македонову41. Несомненно, эту мысль он еще в молодые годы относил и к себе. А добавлять свой "опус" к валяющимся на книжных прилавках и быстро умирающим более или менее одинаковым поэтическим книжкам ему было просто ни к чему.
Требовалось найти настоящие замыслы, в осуществлении которых могла бы проявиться вся скрытая в нем энергия, весь талант и все умение. Без этого не получалась его настоящая творческая жизнь и весь блеск ее начала оказался бы пустым фейерверком вундеркинда, о которых говорил когда-то Лев Толстой, беседуя о мальчике - Маршаке с Владимиром Стасовым.
Можно легко представить себе, как больно должно было подхлестнуть Самуила Яковлевича письмо, полученное им в начале 1911 года от старого ялтинского товарища, который по окончании гимназии уехал учиться в заграничный университет:
"Бонн, 1 марта (18 февр.) 1911
Дорогой Самуил!
Твое письмо меня сильно обрадовало... Вчера же я получил том писем Чехова. Там есть письма из Ялты, о Ялте, о Горьком. И я вспомнил тебя. И знаешь, о чем я думал? Я думал о том, что, может, уже издаются, или будут издаваться, письма Стасова, и вспомнил одно его письмо к тебе, которое ты читал мне в первый день нашего знакомства. Помнишь, он писал тебе о его посещении Толстого и о том, что Толстой ему сказал, когда он рассказывал ему о тебе? Была эта ракета, которая только рассыпалась и погасла, был это только Wunderkind или что-то другое?
Ну, напиши мне, что с тобой, что ты пишешь, пишешь ли вообще, что ты сам о себе думаешь, как себя чувствуешь, какие планы и т. д. и т. д. И хотя я ничего твоего не читал и ничего о тебе не знаю, - все время ненарушимо и твердо верю в тебя..."42
Товарищ этот не знал псевдонимов Маршака. А лирические стихи появлялись очень редко. Поэтому не мудрено, что он, находясь за границей, не встречал произведений своего друга-поэта в печати. Но это не меняло существа дела.
Нужны были новые источники творчества. А для этого нужно было более широко увидеть мир и более основательно познакомиться с мировой культурой. Нужно было поездить по свету и получить образование. И Маршак, накопив 150 рублей газетными заработками и уговорив своего приятеля Година ему сопутствовать, отправился странствовать.
Примечания
3. Имеется в виду профессиональное выступление в печати. ↑
13. "Жизнь и творчество М. Ильина". М., 1962, стр. 239 и 262. ↑
14. Домашнее имя младшего брата С.Я. Маршака Ильи Яковлевича (писатель М. Ильин). ↑
18. Воспоминания, стр. 29 с добавлениями по рукописи (Архив С.Я. Маршака). ↑
22. Газета "Удмуртская правда", 7.9.1957. ↑
30. Е. Шварц, Дневник. ЦГАЛИ, ф. 2215. ↑
31. Елена Ильина в черновых заметках, сделанных после смерти С.Я. Маршака, в 1964 году указала, что передача тетради Д.Н. Ефимову произошла при ней в 1937 году (Архив С.Я. Маршака). ↑
32. Автор записки ошибается. В тетради представлены далеко не все произведения Маршака указанного периода. Даже неполный просмотр представленных в тетради изданий за соответствующие годы, выполненный справочно-библиографическим отделом Ленинградской публичной библиотеки, выявил еще примерно столько же его произведений, подписанных теми же псевдонимами. ↑
33. Публичная библиотека им. Салтыкова-Щедрина, Ленинград, Отдел рукописей, ф. 469. ↑
34. Эпиграмма поэта Лукиллия (I век н. э.) в переводе Л.В. Блуменау. Том 6, стр. 321. ↑
35. См., например, С.Я. Маршак. Библиотека поэта, стр. 410-417. ↑
36. См., например, том 5, стр. 479-484. ↑
37. См., например, С.Я. Маршак. Библиотека поэта, стр. 434. ↑
40. Копия стихотворения, присланная сестрой С.М. Гительсон, Н.М. Афанасьевой, хранится в архиве С.Я. Маршака. ↑