С. Маршак

Воспитание словом

Мир в картинах

О большой литературе для маленьких

Поэзия науки

Говорить об Ильине, книги которого хорошо известны многим взрослым и юным читателям нашей страны, мне и легче и труднее, чем о каком-либо другом писателе.

Труднее потому, что Ильин - мой младший брат, друг и литературный "крестник" - был связан со мной общностью многих мыслей, убеждений и вкусов, и мне нелегко взглянуть со стороны на то, что он внес в литературу.

Легче же - потому, что почти вся его жизнь прошла у меня на глазах.

В своем предисловии к американскому изданию книги "Горы и люди" А.М. Горький писал:

"М. Ильин, автор этой книги, уже знаком читателям США. Его "Рассказ о великом плане" с триумфом был прочитан всюду в Европе, переведен на языки Японии, Китая и выдержал, если не ошибаюсь, не одно, а несколько многотиражных изданий в Нью-Йорке.

Исключительный успех "Рассказа" объясняется редчайшей способностью Ильина "говорить просто и ясно о явлениях сложных и вещах мудрых"¹.

Если поставить рядом все книги, написанные Ильиным за три десятка лет (а они займут целую полку), легко убедиться, что в них и в самом деле идет речь о "явлениях сложных".

В этих книгах, рассчитанных не на специалистов, а на широкого читателя, говорится о тысячелетних поисках и открытиях в самых разных и, казалось бы, далеких одна от другой областях знания, о сегодняшнем дне науки, а иной раз и о завтрашнем дне. И обо всем этом Ильин пишет не бесстрастно, а взволнованно, целеустремленно, не отрывая науки от жизни.

"Простота и ясность", которые так ценил в книгах Ильина Горький, даются не просто и не легко.

Для того чтобы иметь право писать о сложных вещах смело и свободно, не упрощая темы и не пользуясь то и дело цитатой как спасательным кругом, автор должен по-хозяйски владеть своим материалом и знать гораздо больше, чем требует от него тема.

Он не добьется ясности в своей книге, если этой ясности нет у него самого. К нему вполне применимо то, что говорит Ильин об ученом, имеющем дело с еще не освоенными явлениями:

"Когда ученый видит перед собой хаос, для него - это только признак, что он еще многого не знает, что хаос не в природе, а у него в голове".

Но дело не только в достаточном объеме знаний, приведенных в порядок, в систему.

Книга для чтения не претендует на то, чтобы по ней учились. У нее другая цель, другая задача. Она должна пристрастить читателей к науке, увлечь их ее далеко уходящими перспективами, показать, ценою какого труда, каких исканий даются людям открытия.

Учебник или курс лекций обязателен для учащегося. А книгу для чтения каждый волен закрыть на любой странице, если она не заинтересует его, не заставит прочесть себя до конца.

А для этого прежде всего автор не должен усложнять предмет, о котором пишет, трудностью и тяжестью изложения.

Об этом превосходно сказал Герцен:

"Трудных наук нет, есть только трудные изложения, то есть непереваримые"².

Тяжесть преодолевается силой. Чем глубже и сложнее мысль, тем сильнее, ярче, рельефнее должно быть слово.

Далекое и отвлеченное может стать для читателя близким, конкретным, осязаемым, если автор обращается не только к его сознанию, но и к воображению.

Воображение помогает соображению. Книга об открытиях науки вернее найдет дорогу к уму и сердцу читателя, если ее пишет не равнодушный компилятор, преподносящий своей аудитории готовые, отработанные и уже остывшие мысли и выводы, а человек, который вместе с читателем сам постигает мир, решает трудные проблемы, ищет выхода из противоречий и радуется их разрешению.

Пропаганда науки - искусство. Книга, ставящая перед собой эту задачу, должна быть поэтической книгой.

В одной из книг Ильина - "Горы и люди" - есть глава "Руды выходят из глубины".

Начинается она так:

"Сквозь огонь и воду пройдет руда, которая еще так недавно мирно спала под землей.

Не в первый раз попадает она в огонь и воду, не в первый раз будет плавиться и подвергаться химической обработке.

Если бы у руды была память, печи металлургических заводов напомнили бы ей ту огромную подземную печку, в которой она побывала миллионы лет тому назад.

Баки и чаны на химическом заводе напомнили бы ей те подземные трещины, в которых она бурлила горячим раствором, а потом осаждалась корой минералов.

Но тогда все ее превращения и странствования протекали медленно - миллионы лет, а теперь в какие-нибудь сутки руда превращается в чугун, чугун в сталь, сталь в машину.

Древняя история руды ползла черепашьим шагом, новая ее история, которою управляет человек, поскакала галопом.

Человек дал ей новую скорость, и новое направление. Все, что угодно, могло случиться с металлом в природе: он мог плавиться в недрах земли, застывать в трещинах и жилах, переходить из одного соединения в другое - но ни при каких условиях он не мог стать плугом или мотором.

Историю природы по-своему продолжил человек".

В этом отрывке можно найти и главную тему Ильина, и характерные черты его стиля.

Он пишет простой, четкой деловой прозой, лишенной каких бы то ни было словесных украшений. Но нельзя не заметить, как послушен малейшим оттенкам его мысли ритм повествования, как ускоряется темп рассказа, когда "черепаший шаг" древней истории сменяется "галопом" новой и руда, таившаяся под землей, "в какие-нибудь сутки превращается в чугун, чугун в сталь, сталь в машину". И каким торжеством, какою гордостью за человека проникнуты заключительные слова отрывка - о том, что человек дал стихийным процессам новую скорость и точную цель - плуг или мотор.

Поэтический образ, меткое сравнение часто служат Ильину горными тропинками, позволяющими ему "срéзать", сократить долгую дорогу пространных объяснений.

Вот несколько образных выражений из его книг:

"...Парусный корабль всегда старается держаться попутного ветра и течения, как троллейбус идет туда, куда несет его попутный поток электрической энергии" ("Человек и стихия").

"Если вам нужна дорога, возьмите ее с собой. Трактор сам стелет себе дорогу - гусеничную ленту" (из книги "Вездеход").

"Только немногим рукописям удалось добраться до нас сквозь огонь пожаров и битв... Каждая дошедшая до нас старая книга - это бумажный кораблик, переплывший бурное море истории" ("Черным по белому").

Галилей построил первый термометр и барометр. "Два новых прибора родились сросшимися, как сиамские близнецы. Их надо было разъединить, чтобы каждый из них занимался своим делом и не мешал другому" ("Человек и стихия").

"Если сравнивать океан с печкой, то это большая печь, которая медленно нагревается, но зато и медленно остывает.

А материк - это что-то вроде печки-времянки; ее легко раскалить, но она плохо держит тепло.

И вот в зимнее время, когда эта печка-времянка делается ледяной, мы должны радоваться, что получаем дополнительный подогрев от теплой печки океана" ("Человек и стихия").

А иной раз поэтический образ вырастает у Ильина в целый рассказ или даже в сказку, ничуть не умаляя этим серьезности и деловитости текста.

Рассказывая о том, как степь становилась безводной и бесплодной там, где в царское время вырубали леса на водоразделах и распахивали склоны холмов и края оврагов, Ильин говорит:

"Русские сказки часто кончаются присказкой:

И я там был,
Мед-пиво пил,
По усам текло,
А в рот не попало.

Земля в степи не раз бывала обойденным гостем на весеннем пиру природы.

Сколько питья запасала хозяйка-природа еще с зимы. Одного снегу было так много, что и земля могла вдоволь напиться, и рекам досталось бы вволю.

Но наступала весна, и оказывалось, что на пиру, кроме земли и рек, есть еще и другие гости.

Вольный ветер являлся издалека, с юга, и принимался жадно пить воду, которая была припасена совсем не для него. Ветру помогало солнце. Они вдвоем старались осушить широкую чашу.

А тут еще и дно у этой чаши было дырявое. Каждый овраг тянул, сосал воду из земли. Бурные ручьи мчались по оврагам и торопились напоить водой реки.

Рекам доставалось питья больше, чем следовало. И, словно пьяные на пиру, реки принимались буянить. Они сносили мосты, прорывали плотины, совершали набеги на села и города.

А земля и напиться-то как следует не успевала..."

Ильин учился своему делу не только у больших ученых - историков, экономистов, химиков, математиков, физиков, метеорологов, гидрологов, океанографов, почвоведов, - но и у лучших поэтов. Хорошо знакома ему и народная поэзия.

Недаром он так часто упоминает и цитирует поэтов разных времен - Эсхила, Софокла, Еврипида, Вергилия, Данте, Пушкина, Баратынского, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Фета.

О Гомере он говорит в книге "Как человек стал великаном":

"Илиада" и "Одиссея" рассказывают нам, во что верили древние греки, что они знали и что умели делать".

А в одной из глав книги "Человек и стихия" речь идет о том, как, изучая "Одиссею", русский метеоролог Б.П. Мультановский определил и нанес на карту направление ветров, которые дули в то время, когда ахейцы возвращались домой после гибели Трои.

Тут не знаешь, чему больше удивляться: находчивости ли замечательного ученого, который ухитрился подвергнуть метеорологическому анализу древнюю "Одиссею", или правдивости и точности свидетельских показаний старика Гомера.

"Ищи ветра в поле!" Эту поэтическую народную поговорку опровергает Ильин, говоря о том, как поэзия и наука помогли метеорологу найти ветры, которые пронеслись над Средиземным морем три тысячи лет тому назад.

А наш Пушкин не только изобразил грозное явление природы (петербургское наводнение 1824 года), но и объяснил его одним четверостишием в поэме "Медный всадник":

Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова...

Приводя отрывок из той же поэмы -

Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом
                                                          и т. д., -

Ильин пишет:

"В этих поэтических строчках есть почти все, что должно быть в метеорологической сводке: температура, осадки, ветер... Великий поэт умел видеть природу глазами ученого. Но он ни на миг не переставал быть поэтом. И погода и река - это живые действующие лица его поэмы".

О другом поэте пушкинской поры, Евгении Баратынском, Ильин говорит:

"Только поэт может сравниться с ученым в наблюдательности, в остроте глаза.

Баратынский писал:

Чудный град порой сольется
Из летучих облаков;
Но лишь ветр его коснется,
Он исчезнет без следов...³

На языке науки такие облака, похожие на город с зубцами, с башенками, носят имя Altocumulus castellatus - высококучевые, башенкообразные.

Для поэта, так же как и для ученого... не все облака на одно лицо".

Конечно, Пушкин отнюдь не имел намерения дать в своей поэме метеорологическую сводку, а Баратынский, вероятно, даже и не подозревал, что пишет о "высококучевых, башенкообразных" облаках, имеющих очень длинное латинское название.

Но в науке есть своя поэзия. А искусство по-своему, но столь же зорко наблюдает и познает мир.

И человек, пишущий о явлениях природы, которыми занимается наука, должен черпать свой материал не только из трудов ученых, но и в какой-то мере из собственных наблюдений и размышлений. У него должен быть глаз художника, вооруженный знанием ученого.

Эпиграфом к своему собранию сочинений Ильин мог бы взять слова Ломоносова:

"Что бы ни препятствовало, мы должны как бы охватить единым взглядом совокупность всех вещей".

Этот смелый призыв великого ученого и поэта казался все менее осуществимым по мере того, как человеческое знание росло и, разветвляясь, делилось на такие узкие участки, что ученый, работающий на одном фланге какой-нибудь науки, мало представлял себе, что делается на другом. Где уж тут думать об охвате "совокупности всех вещей"!

А между тем это было исконной мечтой мыслящего человечества, которое с незапамятных времен стремится охватить сознанием весь мир и определить свое "место во вселенной"^*1.

В наше время, несмотря на продолжающееся дробление науки, наблюдается замечательный процесс взаимопроникновения, сплавления ее отдельных разрозненных отраслей. На границах между ними возникли новые науки - такие, например, как геофизика, геохимия, биохимия, агробиология, астрофизика и т. д. Новые связи между различными науками стали за последние годы таким обычным явлением, что вновь возникающим наукам-гибридам даже перестали давать особые названия. В наши дни математика вторглась в генетику и медицину, ядерная физика проникла в ботанику, в геологию и даже в археологию.

Мысль о том, что тесная связь и сотрудничество между науками необходимы для успехов каждой из них, проходит в книгах Ильина красной нитью.

Рассказывая, как ученые нашли ключ к разгадке перемен погоды, которые раньше казались ее случайными прихотями и капризами, не поддающимися объяснению, Ильин говорит:

"Воздух, вода и суша жили одной жизнью, которую нужно было изучить и понять".

И дальше:

"...Метеоролог не мог бы понять, что такое круговорот воздуха, если бы забыл о воде. А гидролог не мог бы разобраться в круговороте воды, если бы забыл о воздухе.

Круговорот воды и круговорот воздуха - это колеса одной и той же машины, которую приводит в ход могучий двигатель - солнце" ("Человек и стихия").

Необходимость рассматривать природу как целое еще более очевидна в агрономических науках.

В книге "Покорение природы" Ильин рассказывает, сколько усилий потратили еще в царское время замечательные русские ученые П.А. Костычев и В.В. Докучаев, чтобы довести до сознания людей мысль о необходимости изучать единую, цельную, неделимую природу. Только это даст человеку возможность управлять ею. Основателю науки о почве В.В. Докучаеву уже в те времена было ясно, что "нельзя победить засуху, забывая об этой великой связи вещей", что "надо перестраивать не одну только почву, а всю географию страны. А такая перестройка под силу только самому большому из хозяев - государству".

Отсюда можно было сделать прямой и последовательный вывод - этот вывод и сделали К.А. Тимирязев и Д.Н. Прянишников,- что разумным хозяином природы может быть лишь государство социалистическое. Только оно, а не капиталистические государства, где земля разорвана на куски и предоставлена произволу частных владельцев, может взять на себя заботу обо всей природе в целом - о почве, о лесах, о реках, полях и лугах, о растительном и животном мире, ибо все это - части одного организма.

В той же книге, в главе "Допрос свидетелей", узел за узлом распутывается нить, которая вела к неурожаям, засухе, "черным бурям", разрастанию оврагов.

Все показания свидетелей говорят о том, что во всех этих бедствиях виновна не природа, а прежние хозяева земли. Это они вырубили леса на водоразделах, лишили поля защиты от ветров и освободили воду, которая стала уносить с полей чернозем и рыть овраги.

Ильин пишет: "И когда приходил долгожданный дождь, потоки воды устремлялись в трещины, в борозды, рыли их и превращали в овраги... овраг работал как осушительная канава: отводил с полей воду.

Так получалось противоречие: дожди вместо того, чтобы орошать поля, осушали их, создавая овраги".

Свидетели, которых призывает Ильин (а это - отчеты царского министерства внутренних дел, книга князя Масальского, многотомное издание "Россия", выходившее под редакцией известного географа Семенова-Тян-Шанского), говорят о разорении страны, в котором повинны и помещики, продававшие леса на сруб, - ибо, по выражению Ильина, деревья в лесу растут медленно, а деньги в банке растут быстрее, - и крестьяне, вынужденные распахивать склоны и края оврагов там, где после их "освобождения" им были отведены нищенские наделы. А главным виновником разграбления русской природы был, конечно, тот строй, который свергла Октябрьская революция.

Социалистический строй открывает перед людьми возможность восстановить единство природы, применить к сельскому хозяйству законы современной науки и повести борьбу со стихиями.

Так - не в теории только, но и в жизни - впервые стал осуществляться великий завет Ломоносова: "охватить единым взглядом совокупность всех вещей".

У тех, кто еще не знаком с книгами М. Ильина, естественно возникнет вопрос: кто же он, автор этих книг, - химик, физик, геолог, метеоролог, ботаник, археолог, инженер?

Он пишет о растениях и рудах, о воздушных и морских течениях, о старинных письменах и археологических раскопках, о новых замечательных машинах и сложнейших сооружениях, об открытиях современной физики и о том, как развивалась философская мысль с древнейших времен.

Не ведет ли такая широта интересов к излишней беглости и отсутствию глубины? И есть ли какое-нибудь единство в этом довольно необычном разнообразии?

Достаточно познакомиться поближе с тем, что написал за свою жизнь Ильин, чтобы обнаружить неразрывную связь между его книгами, столь различными по темам, как, например, "Рассказы о вещах" и "Рассказ о великом плане", "Покорение природы" и "Путешествие в атом".

Идет ли в его книгах речь о происхождении окружающих нас вещей или о развитии человеческой мысли, - все это пронизывает одна общая идея, которую вкратце можно выразить словами: "Как человек стал человеком".

Ту же мысль, основанную на учении Энгельса, Ильин доносит до своего читателя с предельной четкостью и простотой:

"В течение многих тысячелетий руки учили голову. Все более умелыми делались руки, и все умнее становилась голова. Умение расширяло ум".

Не случайно эти два сходных слова - "умение" и "ум" - оказались здесь рядом.

Касаясь самых разных областей человеческой деятельности, Ильин шаг за шагом показывает, как труд раздвигал границы знания, как умение воспитывало ум, а ум, в свою очередь, совершенствовал труд.

А насколько глубоко знаком автор с предметами, о которых пишет, можно судить хотя бы по тому, какими материалами он пользуется в своей работе. Это первоисточники.

Да при этом, излагая какое-нибудь учение, он никогда не представляет его читателю как нечто окончательное и незыблемое. Напротив, на многих примерах показывает он, как рушатся или усложняются со временем очень стройные и, казалось бы, вполне убедительные научные системы, если своей стройностью они обязаны упрощению задачи, недоучету важных факторов.

Говоря, например, о путях развития метеорологии или почвоведения, Ильин вводит читателя в самую сущность борьбы различных теорий и взглядов.

Для того чтобы иметь право на такой широкий охват жизни и науки, Ильин всю свою жизнь оставался студентом - как бы проходил университет за университетом.

Помню, в то время когда он работал над книгой "Горы и люди", в которой рассказывается, как наша наука всем своим широким фронтом участвует в перестройке страны, я как-то задал ему вопрос: достаточно ли у него материала для того, чтобы говорить в одной из глав книги о сейсмологии - о науке, от которой он, химик по образованию, был, казалось бы, так далек?

Ильин никогда не отличался излишней самонадеянностью, но мой вопрос не застал его врасплох. Застенчиво улыбнувшись, он ответил мне, что и с этим предметом знаком, "по крайней мере, в объеме университетского курса".

И это был его минимум.

На целые месяцы погружался он то в геологию, то в океанографию, то в учение о лесе.

При каждой встрече с ним можно было догадаться, чем он занят и увлечен в это время - проблемами ядерной физики или наукой о погоде.

Материал свой он добывал (именно добывал, а не брал то, что лежит на поверхности) в лабораториях, в библиотеках, в музеях, на заводах.

Наряду с трудами ученых ему служили источниками такие подлинные документы, как, например, летописи, записи о погоде кремлевских караульных стрельцов, дневники путешествий, царские указы и доклады министров, статистические сборники, русские и зарубежные.

Да и собственный опыт научного работника, а потом и заводского инженера как нельзя более пригодился Ильину - автору "Рассказа о великом плане".

Но для того чтобы стало понятно, как и когда возникло у него это страстное, неуклонное, никогда не изменявшее ему стремление к широкому, многостороннему познанию мира, надо хоть бегло коснуться его биографии. Она не слишком богата внешними событиями, но интересна тем, что почти все в ней как бы намеренно - с малых лет - готовило Ильина к тому делу, которое он выбрал не по расчету, а по любви.

М. Ильин (Илья Яковлевич Маршак), так много потрудившийся на своем веку, не нашел времени для того, чтобы написать книгу о самом себе.

А как много мог бы он рассказать о своей жизни, о своих мыслях и наблюдениях, видно по тем коротким автобиографическим заметкам, которые он наскоро набросал в больнице перед операцией.

Он успел написать только о своих детских и отроческих годах. Но и эти страницы показывают, что на долю их автора выпало редкое счастье посвятить свою жизнь тому, что он больше всего любил и о чем мечтал с детства.

Последняя страница заметок обрывается на словах:

"Так росли во мне одновременно и не порознь, а слитно любовь к науке, природе и любовь к поэзии".

Эти слова лучше всего определяют путь Ильина-писателя. Все его три любви жили в нем слитно и нераздельно до последних дней жизни. Он не только писал книги о научных исследованиях и открытиях, но и сам был неустанным наблюдателем природы, да к тому же и поэтом.

Рукою поэта написаны и эти беглые, черновые заметки - очевидно, страницы повести, прерванной вместе с жизнью ее автора.

Одна из коротеньких главок - "Первые воспоминания" - начинается так:

"Широкая Острогожская^*2 улица с маленькими домишками по сторонам, с пыльными кустами в палисадниках, со скамеечками у ворот. Улица - прямая и уходит далеко-далеко. Где-то вдали белая колокольня на фоне синего неба. И я думаю:

"Хорошо бы дойти до конца улицы и влезть на небо..."

По улице идет цыганская свадьба. Чернобровый и бородатый жених в ярко-красной рубашке пляшет - лицом к процессии. Толпа пестрая, шумная, веселая. Все обитатели маленьких домишек высыпали на улицу и смотрят.

И сразу после этого, после солнечной яркой улицы - темная, душная церковь, давка. Над женихом и невестой держат золотые венцы. У жениха медного цвета лицо и большая черная борода. Невеста в лентах и бусах. И я думаю:

"Вот это и есть карточные король и королева - только не на картах, а живые..."

Цыганская свадьба, увиденная в детстве, может быть, потому и запомнилась автору заметок, что жизнь в пригородной слободе не часто баловала яркими красками. Люди жили тут по большей части скучно, скудно и хмуро.

Местность была сырая, малярийная, и маленький Илья Маршак рос болезненным и слабым ребенком. Должно быть, поэтому в нем рано проявилась какая-то недетская сосредоточенность и склонность к наблюдениям и размышлениям.

Читать он научился лет семи, а сочинять стихи начал еще раньше.

В своих воспоминаниях Ильин говорит:

"Природу я любил с детства. Особенно увлекался муравьями и звездами...

Помню раннее утро, - пишет он дальше. - Все еще спят. Солнце только что встало и светит не с той стороны, с какой это привычно. Тени длинные, но не вечерние, грустные, а утренние, веселые. Все какое-то особенно чистое, яркое, словно вымытое росой.

И вот в такое утро я перелезаю через плетень напротив и ложусь в траву, чтобы понаблюдать за муравьиным "шоссе".

В одну сторону муравьи идут налегке, а в другую - с поклажей: кто несет жучка, кто мертвого муравья, а вот двое тащат сосновую иголочку и как будто порядком мешают друг другу... Но все же они подвигаются понемногу вперед. Я ползу за ними на животе, чтобы узнать, где муравейник. Движение все гуще; "шоссе" - дорожка среди травы, проделанная самими муравьями, - все шире. Встречаясь, муравьи обмениваются приветствиями - похлопывают друг друга.

И вот уже широкая площадь у подножия муравейника. Я полз целых четверть часа! А ведь достаточно было поднять голову, чтобы увидеть муравьиный город прямо перед собой..."

Сколько терпения нужно было маленькому наблюдателю природы, чтобы ползти по земле с муравьиной скоростью, не поднимая головы, ради того, чтобы увидеть муравейник с точки зрения возвращающихся домой муравьев.

И вот он у цели.

"...Муравьи-строители чинят проломы, муравьи-часовые затыкают своей головой входы. Я хлопаю по муравейнику палочкой. И сейчас же волнение распространяется по всему городу... Видно, отдан сигнал тревоги...

Сколько часов проводил я у муравейника! Тут дело было не только в любознательности, но и в силе воображения, свойственной ребенку. Муравьи мне казались чем-то вроде маленьких людей, а сам я был великаном.

Я уже читал книги о муравьях, и слово "инстинкт" не удовлетворяло меня.

Мне казалось, что у муравьев есть нечто большее, чем инстинкт. Я ставил их в новые, неожиданные положения, и они находили выход, которого им не мог подсказать инстинкт.

Помню, я устроил посреди муравейника пруд в крышке от консервной банки. Вода была в нижней части крышки, а верхняя часть оставалась сухой. Никогда еще прудов на склоне муравейника не бывало. И поэтому несколько муравьев сразу попáдало в воду. Но другие уже в воду не падали, а старались вытащить товарищей. Так как это им не удавалось, они потащили утопающих вдоль берега до сухого места и таким образом спасли всех. После этого ни один муравей в воду не падал...

Было бы долго рассказывать обо всех моих наблюдениях и опытах, о том, как я устраивал искусственные муравейники, о том, как я (стыдно признаться!) бывал поджигателем войн между рыжими и древесными муравьями..."

В этих "наблюдениях и опытах", которыми мальчик занимался примерно от семи до тринадцати лет, примечательнее всего целеустремленность и терпение - черты, которые были так характерны для Ильина в его зрелые годы, когда он с муравьиной настойчивостью пробирался сквозь дебри еще неизвестных ему наук.

Любопытно и то, что наряду с загадочной жизнью муравейника его с детских лет привлекало звездное небо.

В своих "Заметках" он пишет:

"Звезды тоже были моей страстью. Я мог не спать всю ночь, чтобы проследить "слияние", то есть максимальное сближение Марса и Сатурна. Как-то дядя (брат моей матери) обещал взять меня с собой в Пулковскую обсерваторию, где у него был знакомый астроном. Я уже представлял себе, как буду полулежа вращаться вместе с телескопом в башне обсерватории, следя за какой-нибудь планетой, кометой или звездой. Может ли быть наслаждение выше этого? Ты словно участвуешь сам в этом стройном движении светил, участвуешь сознательно, проникая в тайны неба..."

Вот как разнообразны были уже в детстве и юности интересы Ильина. Но и это еще не все.

Он пишет:

"Другие увлечения: "Жизнь растения" Тимирязева, подаренная мне ботаником Мальчевским, и прогулки с ним по Ботаническому саду (в Петербурге - тропики, древовидные папоротники!); книга Фабра⁴ "Инстинкт и нравы насекомых" (осы - более страшны, чем тигры в джунглях); книга Фарадея "История свечи" (от нее-то и пошли мои книжки)^*3. Первый маленький микроскоп - окошко в неведомый мир, где даже простая кожица лука оказывалась многокомнатной постройкой.

А потом, когда подрос, - стихи Ломоносова, которые я скоро выучил наизусть - не потому, что это требовалось в гимназии, а потому, что они поразили меня своим величием: у меня от них дух захватило.

Там огненны валы стремятся
И не находят берегов;
Там вихри пламенны крутятся,
Борющись множество веков..."⁵

Читая заметки Ильина - последнее, что было им написано, - видишь, как последовательно и гармонично развивался он в юности, как своевременно и кстати пришли к нему книги, положившие основу его научного мировоззрения, - Тимирязев, Фабр, Фарадей.

Еще с юности, чуть ли не с детства, открылись перед ним два окна - телескоп и микроскоп: одно - в мир бесконечно большой, другое - в бесконечно малый.

Оба мира привлекали его внимание всю жизнь. Не раз он с увлечением говорил о том, что человек занимает выгодное - серединное - положение между этими двумя мирами и его сознанию дано проникнуть в тайны обоих миров.

Вовремя попали в руки Ильина и стихи Ломоносова, великого ученого, поэта, напоминающего нам о родстве искусства и науки - двух путей к познанию мира.

Но не астрономия и не энтомология стали в конце концов главным призванием Ильина, а химия.

В этом больше всего сказалось влияние отца, который самоучкой, на практике и по книгам, овладел основами химии и химической технологии. Это был неутомимый экспериментатор, всю жизнь мечтавший о своей лаборатории, но вынужденный довольствоваться должностью мастера на мыловаренном заводе. В минуты, свободные от работы и чтения газет, он рассказывал маленькому сыну о чудесах химических превращений, а иной раз занимался в его присутствии опытами. Среди колб, реторт и пробирок, в которых различные растворы то и дело меняли свою окраску, отец казался ему настоящим волшебником.

На завод мальчика не пускали, но тем сильнее его тянуло в это мрачное здание, где уже в дверях входящих обдавало жарким и едким дыханием.

А как гордился он, когда отец брал его с собой на свой "капитанский мостик" над огромным котлом, в котором, как море, бурлило и клокотало, расходясь кругами, горячее, жидкое мыло.

После Острогожска отец со всей семьей переехал в Питер, где поступил на завод, находившийся за Московской заставой, за Путиловым мостом.

Ильин пишет:

"Помню в Ленинграде (тогда в Петербурге) Московское шоссе, где мы жили на 6-й версте, Румянцевский лес и Чесменскую богадельню напротив, канавы, покрытые ряской, мостики со скамейками, перекинутые через канавы (теперь там широкие асфальтированные улицы, большие дома). Брат покупал у торговки жареные семечки и наполнял ими мои и свои карманы. Запасшись таким образом, мы отправлялись в путь по шоссе - и по векам и странам..."

Брат, о котором идет здесь речь, - это я. Бродя летом или в ясные, прохладные дни ранней осени по шоссе или по редкому пригородному лесу, - где нам встречались обитатели Чесменской богадельни - инвалиды русско-турецкой войны, а изредка даже севастопольские ветераны, увешанные крестами и медалями, - я рассказывал младшему брату целые повести и романы, тут же, на ходу, выдуманные. Это была бесконечная цепь самых эксцентричных приключений, подвигов, поединков, предательств, побегов из плена... Брат слушал затаив дыхание и требовал от меня все новых и новых продолжений. Когда фантазия моя наконец иссякала, я придумывал какой-нибудь взрыв или землетрясение, чтобы разом покончить со всеми своими героями. Такое простое и неожиданное окончание сложной романтической повести огорчало, а иногда и сердило моего кроткого, восторженного слушателя. Стóит, бывало, появиться на горизонте бочке с порохом или какой-нибудь загадочной адской машине, как брат хватал меня за руку и со слезами на глазах умолял пощадить жизнь выдуманных мною персонажей.

Чаще всего я бывал в таких случаях неумолим, но иной раз, уступив его горячим просьбам, отводил смертельную опасность, угрожавшую моим героям, и они продолжали жить до глубокой старости.

По этому поводу Ильин пишет:

"Думаю, что это был мой литературный приготовительный класс: я видел, как делаются сказки. А потом и сам начал рассказывать разные истории себе и товарищам. Помню, когда я уже учился в младших классах гимназии, я любил по дороге домой рассказывать товарищу о вымышленных путешествиях и приключениях..."

Самой внимательной его слушательницей, другом и усердной ученицей была младшая сестра (ныне писательница Елена Ильина)⁶. Она пыталась жить его интересами и увлечениями, хотя еще многого не понимала, так как была значительно моложе его.

Моя жизнь сложилась так, что еще в школьные годы мне пришлось оторваться от нашей большой дружной семьи. Из-за слабого здоровья меня перевели из петербургской гимназии в ялтинскую, и только летние каникулы я проводил в Питере с родными.

Живя вдали от дома, я не мог уже день за днем наблюдать, как развивается мой младший брат. Тем разительнее казались мне при каждой новой встрече происходившие с ним за год перемены.

Я расстался почти с ребенком, который хоть и много знал о животных, насекомых и звездах, но увлекался и оловянными солдатиками, а по возвращении нашел подростка, с жадностью глотающего страницы Жюля Верна, Майн Рида, Купера, Брема, Рубакина, Станюковича и пишущего стихи о мустангах, ягуарах и вождях команчей.

А через год-два передо мною был уже юноша, способный понимать и ценить лирику Пушкина, Баратынского, Тютчева.

За время моего отсутствия он сильно вытянулся и заметно похудел. То и дело болел плевритом и целые недели, а то и месяцы проводил в постели. Его волосы потемнели, а светло-карие, глубоко сидящие глаза стали еще светлее и глубже. Болел он терпеливо и никогда ни на что не жаловался, боясь огорчить мать, которая и без того переносила его болезнь тяжелее, чем он сам.

Ему было неизвестно чувство скуки.

Хоть врачи запрещали больному много читать, он и в постели не расставался с книгами, а книги эти были самые разные - история Греции и астрономия, Лев Толстой, Диккенс, Тютчев и Фабр.

И уж, во всяком случае, никто не мог запретить ему думать и мечтать.

Помню, как удивился я его неожиданному повзрослению, когда он прочел мне свои совсем не детские стихи, в которых уже не было ни ягуаров, ни мустангов, ни вигвамов.

Это были лирические строки из дневника:

В глубине просветленной души
Собираются мысли, мечтания,
Расцветают в заветной тиши,
Распускаются в ясном сиянии.

Так неслышный лесной ручеек
Порождает реку голосистую.
Так тяжелый березовый сок
Собирается в каплю душистую.

Автору этих стихов было в то время лет пятнадцать.

Но при всей склонности к созерцанию и лирическим раздумьям, которая развилась у него под влиянием затяжной и тяжелой болезни, он не терял жизнерадостности. Помню, как он затеял вместе со мной и сестрами рукописный юмористический журнал "Черт знает что", в одном из номеров которого участвовал даже настоящий взрослый писатель - известный поэт-сатирик Саша Черный⁷. Журнал этот в конце концов закрыл отец за слишком острые эпиграммы на знакомых.

Школьные занятия давались брату легко. Учился он в частной петербургской гимназии Столбцова, где в годы реакции собрались прогрессивно мыслящие преподаватели, в большинстве своем пришедшиеся не ко двору в казенных гимназиях. Среди них были люди широко образованные и преданные своему делу. Они сумели внушить ученикам любовь к истории, к литературе и точным наукам - к математике, физике, химии.

Педагог, преподававший брату математику, - Владимир Иванович Смирнов - теперь академик.

О школьных делах брата дома никогда не беспокоились. Все издавна привыкли к тому, что он получает пятерки и, несмотря на болезнь, переходит из класса в класс. Он был бы очень удивлен, если бы кто-нибудь из старших спросил, готовы ли у него на завтра уроки. Занимался он не как школьник, а как студент.

Об одном только приходилось беспокоиться родным - о плате за учение. Не так-то легко было выкроить из скудного семейного бюджета около сотни рублей в год. Перед каждым взносом платы "за право учения" - так это официально называлось - начинались лихорадочные поиски денег.

Это очень огорчало и тревожило брата. И едва только он дотянул до старших классов, как решил сам заработать деньги для будущего взноса в гимназию и уехал летом "на кондиции". До сих пор помню, с каким тяжелым чувством отпускала его мать в чужую семью, где он должен был готовить к осенним переэкзаменовкам своего товарища по классу. Правда, родители этого лодыря, люди состоятельные, клятвенно обещали заботиться о том, чтобы юный "репетитор" хорошенько отдохнул и поправился за лето. Но, как и предвидела мать, он вернулся домой в конце каникул еще более истощенным. Зато отлично отдохнул и загорел на даче его краснощекий и упругий, как мяч, ученик.

А все же и на следующее лето брат взялся репетировать одного из своих товарищей по классу.

Наконец он сдал выпускные экзамены, получил золотую медаль "за отличные успехи" и был принят - правда, не сразу, а только через год - на физико-математический факультет Петроградского университета. Занимался он там главным образом астрономией.

Помню его в новенькой студенческой фуражке с темносиним околышем и в тужурке с такими же петлицами. От худобы он кажется очень стройным и юным. На рукаве у него - красная повязка, какую носили первые милиционеры, набранные большей частью из студентов. Это еще была общественная повинность, а не должность.

Шла весна 1917 года.

А летом он уехал со всей нашей семьей в Екатеринодар (ныне Краснодар), где отец после длительной безработицы поступил на большой завод. Ранней осенью брат рассчитывал вернуться к началу занятий в Петроград, но его надолго задержала болезнь и безвременная смерть матери, которая всегда так бережно и самоотверженно заботилась о нем.

Возможности учиться в это время у него не было, и он пошел работать на нефтеперегонный завод сначала простым замерщиком, а потом лаборантом.

Но и эти годы практической работы не пропали для него даром. В сущности, они-то и подружили его по-настоящему с химией.

По возвращении в Петроград он поступил на химический факультет Технологического института.

Писать стихи он не бросил и по-прежнему жадно глотал книгу за книгой, но с каждым днем все сильнее чувствовал, что наука ревнива и требует от него полной отдачи времени и сил.

Однако еще со школьных лет у него была непреодолимая потребность делиться с другими тем, что увлекало его самого.

Это и привело его к перекрестку, где встречаются наука и литература.

В 1924 году, еще будучи студентом, Ильин принял участие в журнале, который сыграл немаловажную роль в истории нашей детской и юношеской литературы.

Этот журнал, издававшийся "Ленинградской правдой", носил несколько необычное и даже экзотическое название - "Новый Робинзон".

Впрочем, в какой-то мере он оправдывал свое заглавие, так как и в самом деле был Робинзоном в еще малообитаемой области детской литературы, где после революции от старого уцелело очень немногое, а новое еще только начинало жить.

Журнал отказался от привычных шаблонов, а заодно и от присяжных сотрудников прежних детских журналов. Вместо них редакция привлекла к работе профессиональных писателей⁸. Но главной ее опорой оказались вновь пришедшие люди - литературные крестники "Нового Робинзона". Они внесли в дело свежую инициативу и богатый жизненный опыт.

Не по обязанности, а по доброй воле засиживались они до глубокой ночи в здании "Ленинградской правды", обсуждая вместе с редакцией планы ближайших номеров. Так увлечены были и редакционные работники, и сотрудники журнала идеей создания новой детской литературы, не уступающей в мастерстве лучшим образцам литературы для взрослых и в то же время по-настоящему детской - полной веселого задора и неутолимого интереса ко всему в мире.

Бывалый человек, инженер-химик, кораблестроитель и штурман дальнего плавания Борис Житков, впервые начавший печататься на 43-м году жизни, помещал в журнале увлекательные морские истории и рассказы о самых разнообразных видах труда. Зоолог и охотник Виталий Бианки вел из месяца в месяц "Лесную газету", впоследствии выросшую в отдельную большую книгу. Молодой ученый - ныне профессор - В.В. Шаронов целиком заполнял астрономический отдел журнала.

В эту редакционную семью вступил и М. Ильин. С его приходом в журнале стали появляться иллюстрированные страницы под заголовком "Лаборатория "Нового Робинзона".

Прежде, чем ввести читателя в настоящую лабораторию химика, Ильин решил показать ребятам химию в самой обыденной, житейской обстановке - в хлебопекарне, в прачечной, на кухне.

Быть может, работая над этими страницами журнала, Ильин и нашел свой путь, который впоследствии четко определился в его книгах, показывающих читателю чудесное в обыкновенном, сложное в простом⁹.

Книги эти были выпущены Ленинградским отделением Госиздата, куда вместе со мною и Борисом Житковым перешли в 1925 году многие из сотрудников "Нового Робинзона"¹⁰.

Издательство было большим кораблем по сравнению с утлым суденышком - тонким ежемесячным журналом.

Здесь явилась возможность привлечь к работе гораздо более широкий круг писателей и ученых. Но, как и в "Новом Робинзоне", двери редакции были всегда настежь открыты перед новыми, еще неизвестными людьми, у которых можно было предположить наличие таланта и нового жизненного материала.

На шестом этаже Ленинградского Дома книги, увенчанного глобусом, всегда было так же людно, как и в прежней - маленькой и тесной - редакции журнала. Писатели, составлявшие основное ядро сотрудников, приходили сюда не только по своим собственным литературным делам. Они всегда были в курсе того, что делается в издательстве, читали и обсуждали вместе с редакцией наиболее интересные рукописи, остро и жарко спорили, шутили.

В такой обстановке никто из молодых авторов не чувствовал себя одиноким. Каждый знал, что его книгой интересуется не один лишь редактор, которому поручена рукопись, а вся редакция и круг близких к ней писателей.

Внимательно и пристально следил за успехами новой детской литературы Алексей Максимович Горький. Он писал статьи в газетах, защищая ее от нападок лжепедагогической критики, боявшейся фантазии и юмора, подсказывал писателям новые оригинальные темы, радовался каждой их удаче.

С первых же шагов заметил он и оценил Бориса Житкова, Виталия Бианки, Л. Пантелеева.

А со времени появления "Рассказа о великом плане" он горячо и неизменно интересовался всем, что писал и даже собирался писать М. Ильин.

Первые книги Ильина были посвящены истории материальной культуры. Они рассказывают юным - да и взрослым - читателям, откуда взялись и какой долгий путь прошли вещи, которые кажутся нам такими простыми и обычными.

Тут и богатая, полная бесконечных превращений история светильника, свечи, лампы ("Солнце на столе"), и биография часов ("Который час?"), и повесть о происхождении письменности, а потом о приключениях, странствованиях и мытарствах книг, рукописных и печатных ("Черным по белому"), и рассказ о том, как постепенно изменялся автомобиль и какую борьбу выдержал он в юности с конным дилижансом ("Как автомобиль учился ходить").

Работа над этими книгами была для Ильина настоящей школой. Он научился собирать большой и разнообразный материал и приводить его в стройную систему. К тому же, рассказывая о вещах, он добился той четкости, вещественности изображения, которая стала отличительной чертой его последующих, более сложных по замыслу книг.

В сущности, библиотечка рассказов по истории вещей, на которую Ильин потратил около десяти лет, была интересным опытом на пути к созданию художественной детской энциклопедии - той самой, которую у нас пытаются создать уже не в первый раз.

Это не набор сведений, а история в картинах, показывающая, что на любом предмете нашего обихода лежит печать труда и мысли многих поколений.

Если бы в этой маленькой энциклопедии и совсем не было рисунков, все же ее страницы казались бы нам богато и даже красочно иллюстрированными.

Возьмем хотя бы рассказ о самой древней из дошедших до нас русских рукописных книг - об "Остромировом Евангелии", которое дьякон Григорий переписал по заказу новгородского посадника Остромира.

У Ильина об этом драгоценном памятнике XI века говорится так:

"Книга получилась на славу: вся она была разукрашена золотом и красками, узорчатыми заставками и пестрыми заглавными буквами.

Невредимой прошла эта книга через всю русскую историю. Из Великого Новгорода она попала в Москву, из Москвы - через много веков - в Петербург.

Хранилась она и в хоромах новгородского посадника, и в большом сундуке московской церкви вместе с церковными ризами, и в сенатском шкафу по соседству с указами Петра, и в гардеробе императрицы вместе с ее робронами и душегреями. Оттуда она попала в Публичную библиотеку, где и хранится до сих пор".

В книге "Черным по белому", откуда взят этот отрывок, можно найти историю азбуки, цифр, бумаги и ее предков - папируса и пергамента, - историю карандаша, пера, чернил, рукописной и печатной книги и даже знаков препинания.

Но все эти истории не безлюдны. Говоря о происхождении письменности, Ильин вводит нас в быт народов, участвовавших в ее создании и распространении. Много места уделяет он рассказам о замечательных людях, которые расшифровали египетские иероглифы, вавилонскую и персидскую клинопись и ухитрились не только прочитать надпись, сделанную на неизвестном языке (даже не на одном, а на шести незнакомых языках), но и открыть по этим письменам древние - хеттские - народы и государства, о которых ученые не имели представления.

Да и сама история письменности, сыгравшей такую великую роль в развитии культуры, не менее увлекательна, чем вкрапленные в книгу рассказы о наиболее достопримечательных разгадках и открытиях.

Начинается она с "письменности бесписьменных народов" - с тех узелков, зарубок на палках, бус из разноцветных раковин, которые служили первобытным людям средством общения.

При этом нельзя не обратить внимание на одну характерную особенность Ильина: он никогда не отрывается от современности. В книгах о прошлом он то и дело переносит читателя из глубокой древности в наше время.

Рассказывая о разноцветных бусах индейцев, в которых черный цвет означал смерть, несчастье, угрозу, белый - мир, желтый - дань, а красный - войну, Ильин говорит, что те же цвета и поныне сохраняют в большей или меньшей степени свое древнее значение: белый флаг знаменует прекращение военных действий, черный - траур, красный - восстание, революцию.

Во флоте из цветных флажков составлена целая азбука. Флажками на мачтах переговариваются корабли.

В другом месте книги, где речь идет о египетских иероглифах, которые возникли из рисунков, изображающих зверей, птиц, цветы, пальмовые листья, людей с поднятыми руками или сидящих на корточках, автор снова возвращает нас к современности.

"Да и у нас, - пишет он, - иероглифы не совсем вышли из употребления. Рука, указывающая пальцем дорогу, или стрелка, красные молнии на столбах, несущих электрические провода, череп и кости на склянках с ядом - все это иероглифы, обозначающие слова и целые фразы".

Такая перекличка древности с нынешним днем помогает читателю уяснить себе символику отдаленной эпохи да к тому же и понять связь времен.

До последних страниц истории письменности автор не оставляет ее без иллюстраций. То он изображает египетского писца - "скрибу", записывающего на папирусном свитке меры зерна, которое рабы ссыпают в амбары, то средневекового монаха, сидящего ночью в своей келье на стуле с высокой спинкой и бережно переписывающего тростниковым пером - "каламом" - житие святого Себастьяна. На смену монаху является переписчик другого времени - тощий, с выбритой макушкой, студент из Латинского квартала в Париже. На поясе у него кожаный пенал с гусиными перьями. Переписывает он ради скудного заработка служебник или псалтырь, то и дело засыпая за своей скучной и утомительной работой. Он и не подозревает, что скоро его и других переписчиков с успехом заменит печатный станок. И вот, наконец, перед нами Иоганн Генсфлейш из Гутенберга, рассматривающий только что отпечатанную первую книгу.

Даже самые мелкие, но любопытные подробности, относящиеся к истории печати, не забыты автором.

"Заглавный лист, например, появился около 1500 года...

Запятую ввел на рубеже XV и XVI веков венецианский типограф Альд Мануций. До того в книгах было только два знака: точка и двоеточие. Тот же Альд Мануций стал прилагать к печатным книгам оглавление...

А нумеровать страницы начали только в XVI веке".

Из всех ранних книг Ильина я говорю здесь наиболее подробно о книге "Черным по белому", так как в ней отчетливо видны художественные приемы, которые так пригодились Ильину, когда он перешел к еще более значительным и ответственным темам. Он не столько рассказывает, сколько показывает. Он смело сопоставляет эпохи, разделенные веками, а иной раз тысячелетиями. Он чувствует характер и стиль, самый воздух каждой эпохи, и потому люди, которые появляются на страницах его книг, не кажутся музейными восковыми фигурами, - они оживают вместе со своим временем и своим делом.

А главное, в книгах Ильина - даже самых ранних - уже видна та целеустремленность, которая особенно четко проявилась в его "Рассказе о великом плане". И прошлое и настоящее - для него ступени, которые ведут в будущее.

Конец двадцатых и начало тридцатых годов были трудным периодом в жизни Ильина. С каждым годом все больше захватывала его литературная работа, хоть и нелегко было сочетать ее с поглощающей много времени химией. И все же он долго не сдавался, надеясь, что рано или поздно ему удастся так наладить жизнь, чтобы одна работа не мешала другой. Ведь вот удалось же композитору А.П. Бородину служить одновременно двум божествам - музыке и химии.

Мы знаем имена замечательных художников, которые были вместе с тем инженерами и учеными, знаем имена ученых, которые были поэтами. Но чем дальше, тем все труднее становилось даже самым талантливым людям совмещать занятия искусством и наукой. Тот, кто серьезно работал в одной из этих областей, оставался дилетантом в другой. Бородин был редчайшим исключением.

Может быть, именно поэтому образ Бородина, смелого искателя новых путей в музыке и в химии, был особенно дорог Ильину. Недаром в зрелые годы он - вместе со своей женой Еленой Сегал¹¹ - посвятил жизни Бородина-композитора и Бородина-химика большую повесть¹².

Не только по этой повести, но и по другим книгам Ильина видно, что искусство и литература увлекали его так же, как наука и техника. И все же в конце концов ему пришлось сделать выбор между научной и литературной работой. Вернее сказать, выбор сделала за него тяжелая хроническая болезнь легких. Это она лишила его возможности работать в химической лаборатории Технологического института, в котором по окончании курса он проходил аспирантуру.

Года два после этого он все еще не хотел расстаться с химией: работал в должности инженера на Невском стеариновом заводе, проектировал первый в России завод искусственных эфирных масел, который и был построен по его проекту.

И в те же самые годы он писал свои четыре книги по истории вещей - да еще и пятую с причудливым заглавием "Сто тысяч почему" и не менее загадочным подзаголовком "Путешествие по комнате".

Если в его истории часов и письменности речь идет о многих веках и странах, то в этой книге говорится всего лишь об одной комнате. И тут оказывается, что наша комната со всей ее простой и обычной обстановкой - это целая страна, по которой очень интересно путешествовать. У каждой из окружающих нас вещей - своя история, свой возраст, своя родина.

"Вот у вас на столе вилка и нож. Они всегда вместе, будто брат и сестра. А знаете ли вы, что нож, по крайней мере, на пятьдесят тысяч лет старше вилки? Нож был еще у первобытных людей, правда не железный, а каменный, а вилкой стали пользоваться всего лет триста тому назад.

Люди знают, когда и кем изобретены телефон и электрическая лампочка, а спросите их: давно ли придумано зеркало, носовой платок, давно ли стали мыться мылом?..

На эти вопросы очень немногие ответят"^*4.

Вещи менялись, совершенствовались, странствовали по свету, переходя от народа к народу, из страны в страну, прежде чем дошли до нас.

Любопытные сведения о вещах даются в книге "Сто тысяч почему" не в виде занимательной смеси, которою иногда развлекают читателей журналы в часы досуга. У Ильина они неразрывно связаны с историей быта и нравов различных эпох.

"Путешествие по комнате" учит внимательнее вглядываться в окружающую обстановку и глубже вдумываться в те простые повседневные явления, которые многие из нас только называют, не давая себе труда разобраться в их сущности, - например: почему дрова в печке трещат, почему мыло моет, бывает ли у огня тень и т. д.

В этой книге, как и в других, Ильин стремится показать читателю, насколько интереснее, шире и глубже становится мир обыкновенных вещей, если смотреть на них понимающим взглядом.

Работа над "маленькой энциклопедией", состоящей из первых пяти книг, требовала от Ильина не только поисков предельно ясного стиля, но и овладения очень большим и разнообразным материалом, относящимся к разным векам и странам.

Так жил он и работал, деля свое время между заводской лабораторией и письменным столом, пока болезнь не принудила его оставить город, а затем и завод.

В сущности, от болезни зависели почти все перемены и повороты в его внешней жизни.

И если наконец ему довелось целиком отдаться литературным трудам, то и этим он был обязан своему старому врагу - болезни.

Именно тогда, отказавшись от работы на заводе, он и взялся за книгу, окончательно определившую его дальнейший путь.

Покинув Ленинград, Ильин поселился в городе-парке, который в то время назывался Детским Селом, а теперь носит имя Пушкина.

Небольшой городок с широкими улицами и тенистыми бульварами, с двухэтажными и одноэтажными, деревянными, а кое-где и каменными домами производил бы впечатление провинциального города - скорей губернского, чем уездного, - если бы за его опрятными, мощеными улицами не открывались величественные парки с дворцами екатерининской эпохи и если бы старое Царское Село не было озарено славой поэта - царскосельского лицеиста.

Жизнь здесь была неторопливая и спокойная. Тишину нарушало только дребезжание извозчичьих пролеток, цоканье копыт по булыжнику да гудки паровозов со станции, находящейся в самом городе.

Ильин жил здесь в уединении, обложенный горами книг, набранных для очередной работы. Ясные дни он проводил в парке, не разлучаясь и там с книгой.

Всю жизнь любил он часы тишины и душевного покоя, наполненные бодрой и сосредоточенной работой. Смолоду мечтал жить среди природы.

И вот все это нежданно-негаданно пришло к нему и принесло с собой новые силы для работы и борьбы с болезнью.

Вместе с ним поселилась в Детском Селе, охотно отказавшись от городской обстановки, его молодая жена, писательница Елена Александровна Сегал.

Я часто приезжал к ним из Ленинграда на целый день, а иной раз и с ночевкой. Мы обсуждали с Ильиным замысел книги, которую он собирался написать.

Впервые после исторических тем он взялся за самую современную: о первой пятилетке.

По первоначальному замыслу это был всего только небольшой очерк о только что опубликованных цифрах пятилетнего плана. Предназначался он для детей и носил название "Цифры-картинки". Есть, мол, на свете книжки с цифрами и есть книжки с картинками. А вот на днях появилась книжища в 1680 страниц, где за каждой цифрой скрывается картинка или, вернее, картина того, что будет у нас построено за пять лет. Одна цифра - это паровозы, другая - пароходы, третья - тракторы, автомобили и т. д.

И за всеми этими цифрами можно уже ясно разглядеть множество будущих заводов, фабрик, совхозов, электростанций - целые союзы электростанций, - новые железные и шоссейные дороги, новые каналы, озера, новую страну.

Очерк имел успех. Но для Ильина это было только началом работы. Его воображению уже рисовалась книга о великом социалистическом строительстве. Отдельные картинки сливались в большую картину.

Написать на ту же тему очередную агитационную брошюру, пользуясь цифрами государственного плана и цитатами из газет и речей, было бы делом нехитрым.

Такую книжку для юношества уже поспешило выпустить одно из ленинградских издательств.

А Ильин взял на себя задачу потруднее. Ему хотелось, чтобы книга о пятилетке раскрывала самую сущность планового хозяйства, противопоставляя ему анархию, бесхозяйственность и расточительство мира частной собственности и наживы.

Очерк "Цифры-картинки", положивший начало этой работе, дал ей и верное направление. Рассчитанный на младших школьников, он требовал от автора настоящих находок: простого, остроумного, кристаллически-ясного замысла и такого же четкого построения всей книги.

В процессе работы возраст предполагаемого читателя значительно повысился. Но оттого, что книга была первоначально задумана для младших ребят, она только выиграла в живости и простоте языка, в наглядности изложения, ничуть не теряя серьезности.

Приступая к работе, Ильин отчетливо сознавал, какие трудности и опасности могут встретиться ему в пути.

Так легко потонуть в материале, во множестве цифр и превратить книгу о пятилетке в некий каталог будущих заводов, фабрик, электростанций и т. д.

А если и удастся избежать этой опасности, то не менее трудно справиться с другой. Можно рассказать очень хорошо, стройно и понятно о великом плане, но от этого книга еще не станет увлекательной, то есть такой, которую брали бы по доброй воле и не отрываясь дочитывали до конца. Ведь у нее нет даже самого простого, но сколько-нибудь интригующего сюжета, который заставляет читателя глотать страницу за страницей в ожидании развязки.

Уж не придумать ли для книги какой-нибудь условный сюжет, как это делают многие популяризаторы, не верящие в занимательность своего материала и потому пытающиеся придать ему остроту псевдобеллетристической приправой? Но такой лукавый путь никогда не приводил к созданию увлекательной книги.

Великий английский поэт Вильям Блейк говорил: "Здоровая пища добывается без сети и западни"¹³.

Это вполне применимо к познавательной книге.

Ильин никогда не думал привлечь внимание к своим книгам какими бы то ни было приманками. Как поэт, он верил, что читателя не может не взволновать то, что волнует его самого.

Он напряженно вглядывался в материал, стараясь увидеть в нем будущее строение своей книги.

Пятилетка. Первый в мире многолетний план строительства, план одновременной перестройки огромной страны.

Разве сама по себе - безо всяких посторонних украшений и нарочито придуманного сюжета - эта тема недостаточно увлекательна?

Показать читателю всю стройность и последовательность пятилетнего плана, перспективу преодоления всех преград и трудностей, встающих на пути, - вот главная задача книги, как ее определил для себя Ильин.

Так он и строит свой рассказ о пятилетке. Он вводит читателя, как хозяина, во все подробности небывалой по размаху стройки, решает с его участием важнейшие задачи, обсуждает с ним, где и какие заводы, фабрики, электростанции надо построить, где провести новые железнодорожные пути, отдает ему, как хозяину, полный отчет в том, сколько у нас добывается угля, нефти, железа и что нужно для того, чтобы довести добычу до тех цифр, какие указаны в плане пятилетки.

Читатель должен чувствовать себя ответственным участником этого большого, всенародного дела.

Даже для каждого школьника находится посильная задача. Обращаясь к ребятам - будущим хозяевам страны, - Ильин пишет:

"Устраивайте экспедиции, составляйте подробные карты. На этих картах отмечайте все, что может пригодиться для пятилетки. Попросите старших товарищей и учителей помочь вам, поучитесь у них определять минералы... Вы вряд ли отличите кусок руды от простого камня. А это надо уметь разведчику.

И одних книг для этого мало. Тут нужно самому посмотреть и потрогать..."

В своей книге Ильин показывает, какие неисчерпаемые возможности открывает людям социалистический труд, социалистический порядок.

До сих пор не было страны, где бы так дружно и согласованно трудились в едином строю работники самых разнообразных специальностей.

Научные институты во главе с Академией наук, заводы, шахты, нефтяные промыслы, электростанции, железные дороги, авиация и пароходства - все помогают друг другу, все делают общее дело.

Масштабы этой взаимопомощи Ильин показывает на очень убедительных примерах.

Книгу "Рассказ о великом плане" он писал в 1929 году. Но и в ней уже идет речь о будущих мощных комбинатах заводов, о союзах электростанций.

В главе "Электрическая страна" Ильин говорит:

"Со временем мы все комбинаты свяжем общей электрической сетью. В первую очередь мы протянем электрические провода из Днепростроя в Донбасс. Днепрострой и Донбасс дружно возьмутся за руки. Когда у Донбасса будет нужда в токе, ему поможет Днепрострой. Когда Днепрострою нужен будет ток, ему поможет Донбасс. А это будет случаться каждый год.

Весной, когда на поверхности земли разливаются реки, подземные воды тоже начинают буянить - заливать шахты. День и ночь работают электрические насосы - откачивают воду.

Остановить насосы - зальет. Мудрено ли, что в это время Донбассу не хватает своего тока, нужен ток до зарезу. А на Днепре в это время половодье, высокая вода, работают все до единой турбины, тока хоть отбавляй. Вот тогда-то и поможет Днепр Донбассу, пошлет ему ток для насосов.

А когда вода спадет, когда турбинам не хватит воды и днепропетровским заводам не хватит энергии, тогда с Днепростроя дадут знать в Донбасс:

- Помогайте!

...Но это только начало. Будет время, когда мы всю страну сделаем электрической".

В примечании к посмертному изданию "Рассказа о великом плане", вышедшему в 1959 году - почти через тридцать лет после первого, - говорится:

"Опыт социалистического строительства полностью подтвердил правильность мысли, которую здесь высказывает М. Ильин. Создание мощных энергетических систем, в которых электростанции как бы подают друг другу руки, соединяются в единое кольцо, сделало работу больших электростанций с очень мощными котлами и турбинами не только выгоднее, но и надежнее (временное прекращение работы одной крупной станции не нарушает нормальной работы всей системы)".

Подобные же примечания сделаны в посмертном издании к тем страницам "Рассказа о великом плане", где говорится о будущем освоении пустошей и целинных земель, о строительстве каналов, соединяющих реки.

Заглянуть в будущее позволило автору книги о первой пятилетке внимательное изучение государственного плана, в котором можно было уже увидеть основные направления будущего преобразования страны.

Очень немногих примечаний, добавлений и поправок потребовали бы сейчас те главы "Рассказа о великом плане", в которых говорится о богатейшей в мире капиталистической стране, лежащей за океаном.

Страна эта является антиподом нашей не только потому, что находится в противоположном полушарии, но и по всему своему строю и укладу.

Беглыми, но характерными чертами изобразил в своей книге Ильин некую "Сумасшедшую страну", где творятся такие нелепости, до которых не додумались бы и салтыковские пошехонцы. Здесь жгут зерно вместо топлива, выливают в реку тысячи галлонов молока, оставляют в земле целые урожаи картофеля, тратят сырье и энергию на изготовление вещей, которые никому не нужны.

Во всем этом нет ни малейшей выдумки или преувеличения. Все факты взяты из показаний самих американцев - из их статистических материалов, из трудов крупных экономистов.

Но это было более тридцати лет тому назад. Что же, изменилась Америка за эти годы? Да, конечно, но не к лучшему. Ее политика стала более авантюрной, опрометчивой и суетливой, экономика - еще менее устойчивой.

Кажется, что будто сегодня, а не в конце двадцатых годов были написаны строчки, в которых Ильин прямо-таки с азбучной^*5 простотой и наглядностью показывает сущность безумной и азартной игры, носящей название "конкуренция".

"Для того чтобы иметь как можно больше денег, - пишет Ильин, - фабрикант старается поменьше платить тем, кто на него работает. Но ведь рабочих во много раз больше, чем фабрикантов. Кто главный покупатель товаров? Те люди, которые работают на фабриках, в магазинах, на железных дорогах, на сельскохозяйственных фермах. И чем меньше они получают денег за свой труд, тем меньше они в состоянии покупать.

Что же получается?

Получается, что в стране лишние товары, а покупать их некому...

В газете появляется статья:

- Ешьте больше мяса!

Это стараются мясоторговцы.

Другая газета убеждает:

- Ешьте больше хлеба!

Третья газета настаивает:

- Пейте больше молока!..

- Покупайте велосипеды!

- Покупайте вечные перья!

- Покупайте никелированные кровати!

Игра идет все азартнее и азартнее. Цель игры - получить кошелек покупателя. Этот кошелек один, а желающих его получить много. Если человек будет покупать карандаши, у него не хватит денег на вечное перо. И вот люди, которые делают вечные перья, становятся заклятыми врагами людей, которые делают карандаши.

Воюют не только карандаши с перьями, воюют туфли с сапогами, сапоги с велосипедами, велосипеды с автомобилями, автомобили с железными дорогами..."

"Нефть воюет с углем, лес с металлом, земледелие с промышленностью, город с деревней.

Все воюют против всех".

Примечательно, что это острое, но правдивое изображение американской действительности не помешало "Рассказу о великом плане" получить признание нью-йоркского "Клуба лучшей книги за месяц" (тогда это еще было возможно!).

Помню, задолго до окончания книги я как-то сказал Ильину, что она может встретить широкий отклик во всем мире, если только удастся найти пронизывающую всю книгу внутреннюю фабулу, которая держала бы читателя в напряжении от первой главы до последней.

Я сказал это и тут же подумал: уж не хватил ли я через край? Так далеко было от этой скромной комнаты на одной из окраинных улиц тихого Детского Села до "всего мира".

Да и сам Ильин не принял моих слов всерьез. Он решил, что это не более чем педагогический прием - желание поддержать его в трудную минуту.

Прежние книги Ильина имели у читателей успех, но были популярнее своего автора, которого еще не успела как следует заметить критика.

И вот наконец большая работа над совсем небольшой по объему книгой была закончена. Книга пошла в печать.

Первые отзывы критики были не слишком благоприятны. Но, по счастью для авторов, первые отзывы редко бывают окончательным приговором.

Вскоре "Рассказ о великом плане" случайно попал в руки одному из самых неутомимых и неравнодушных читателей - Алексею Максимовичу Горькому. Горький "читал и смеялся от радости"^*6.

"Очень радует меня успех "Рассказа о великом плане", - писал он Ильину из Италии, - огромное значение имеет этот успех"^*7.

По поручению Алексея Максимовича книга была послана в Нью-Йорк профессору Каунтсу, который перевел ее на английский язык. Вслед за тем она вышла в Англии, Франции, Германии, Чехословакии - более чем в двадцати странах.

Разумеется, этот успех объясняется не только достоинствами книги, но и тем огромным интересом, который вызвал во всем мире наш пятилетний план.

"У Москвы есть план" - так прямо и называлась книга в английском издании.

Но по-настоящему горячо ее встретили наиболее прогрессивные круги в Европе, в Китае, в Японии.

Ромен Роллан писал Государственному издательству в 1932 году:

"Эта книга - маленький шедевр, и было бы хорошо, если бы ее перевели на все языки. Ни одна книга не передает так ясно и общедоступно великое значение героической работы Советского Союза..."

Не меньшим успехом пользовалась у нас и за рубежом книга Ильина "Горы и люди". Горький назвал ее "поэмой о настоящем"^*8.

А вслед за этими двумя книгами стали издаваться и переиздаваться у нас и во многих странах более ранние книги Ильина: "Солнце на столе", "Черным по белому", "Который час?", "Как автомобиль учился ходить", "Сто тысяч почему" и другие.

У Ильина явилась возможность отдохнуть и основательно полечиться. Несколько месяцев в 1931-1932 году он провел в горах Шварцвальда, где среди снегов его грело южное солнце.

В этом горном санатории Ильин немного поздоровел и окреп, а затем снова взялся за работу. Он задумал новую большую книгу о том, как человек научился мыслить.

Тема книги была подсказана Алексеем Максимовичем Горьким. Ему книга и посвящена.

На подготовку к работе ушло много месяцев, если не считать нескольких лет, которые Ильин ранее посвятил истории материальной культуры.

В сущности, все, что он писал до тех пор, вело к большой книге о Человеке.

В предыдущих его книгах было рассказано о тех простых и основных завоеваниях человечества, которые теперь никого не удивляют.

Человек не довольствовался светом солнца, луны и звезд и сам научился добывать свет.

Человек определял время по солнцу, но этого ему было мало. Он придумал часы, где стрелкой стала солнечная тень, и перепробовал множество способов измерять время, ибо - "все, что продолжается сколько-нибудь времени, может быть мерой времени, как все, что имеет длину, может быть мерой длины. Только после длительных поисков человек изобрел пружинные часы. Достоинство пружины Ильин определил несколькими словами: "Главное ее свойство - упрямство".

Но, пожалуй, величайшим из достижений человека было то, каким теперь он овладевает в первом классе школы: он научился писать. Для этого ему понадобились не месяцы, а века.

И вот появляется книга - в продолжение многих столетий рукописная и, наконец, печатная. Человеческая мысль вырвалась на широкий простор.

Но кто же он такой, сам-то Человек, который создал весь этот мир вещей?

Его биографию дает читателю объемистая книга - вернее, две книги^*9 - "Как человек стал великаном", написанные М. Ильиным в сотрудничестве с Еленой Сегал.

Первая книга начинается как сказка о некоем загадочном великане. Руки его поднимают любые тяжести и простираются очень далеко, ноги могут пробежать в день тысячи километров. Он летает выше и быстрее птиц, плавает и ныряет дальше и глубже всяких рыб, видит далекое и даже невидимое, слышит, что говорят на других материках.

Такой великан существует на самом деле. Это - современный человек.

Но прежде чем стать великаном, человек должен был стать человеком, пройти "школу-тысячелетку", - вернее, "многотысячелетку".

Несмотря на сказочные образы и обороты речи, первая книга серьезно и обстоятельно рассказывает о том, как труд сделал человека из обезьяноподобного существа.

Точно так же, как и в других книгах Ильина, научные сведения здесь не излагаются, а претворяются в живые образы. Вот будущий великан только учится ходить. Вот впервые спускается "с верхнего яруса" девственных лесов, где он жил до того, на землю.

Тут ноги первобытного человека, которым уже не приходится цепляться за стволы и ветви деревьев, освобождают его руки для работы. Человек переселяется из лесу в речные долины.

Откуда же нам известны детство и юность героя книги? Об этом говорят следы. Но следы не ног, а рук: камни, найденные в речных долинах, камни-орудия, которые имеют такую форму, какую могла им придать только человеческая рука. "Самые древние из каменных орудий - это камни, оббитые с двух сторон ударами другого камня".

У человека нет таких орудий для работы, данных природой, как у бобров, умеющих валить деревья острыми, крепкими резцами, или как у рыжих лесных муравьев, орудующих ножницами, которыми снабжена их голова, и лапами-лопатами, которые копают и отбрасывают землю.

"К двадцати пальцам и тридцати двум зубам, которые человек получил от своих предков, он добавил еще тысячи самых разнообразных - длинных и коротких, толстых и тонких, острых и тупых, колющих, режущих, бьющих - пальцев, резцов, клыков, когтей, кулаков".

Это дало ему столь значительные преимущества в состязании с другими живыми существами, что угнаться за ним стало невозможно.

И тут сам собой приходит на память вопрос, который часто задают дети:

"Не смогут ли когда-нибудь муравьи или бобры догнать человека, если только человек не будет разрушать их построек? И не может ли так случиться, что, скажем, через миллион лет муравьи будут читать свои муравьиные газеты, работать на муравьиных заводах, летать на муравьиных самолетах и слушать по радио выступления муравьев?"

На этот вопрос мы находим исчерпывающий ответ в самой книге.

Может показаться странным, что две книги, вышедшие под общим названием "Как человек стал великаном", так различны по своему объему. Первой книге, охватывающей большой период времени, уделено гораздо меньше страниц.

Почему же так неравномерно распределен материал?

А потому, что в первой книге речь идет о детстве Человека, о его первобытном состоянии, когда он развивался медленно, оставляя мало памятников - следов своей жизни и работы.

К тому же обе книги посвящены одной главной теме: как человек научился мыслить. А мыслить по-настоящему, отличая воображаемое от действительного, он учился очень долго. Для этого понадобились тысячи и тысячи лет.

Первые обобщенные понятия об окружающем дались ему еще труднее, чем самые первые орудия. Прошло много веков, прежде чем из отдельных представлений о камнях, с которыми ему приходилось иметь дело, у него возникло понятие о камне вообще.

"Все камни тверды, значит, камень - твердая вещь. Ни один камень не заговорил, значит, камни не говорят. Так появляются первые зерна науки - понятия о вещах".

Та же способность обобщения понадобилась людям для того, чтобы осознать последовательность и периодичность времен года.

"После зимы бывает весна". Нас с вами этим не удивишь... Но для наших предков смена времен года была одним из первых научных открытий, которое они сделали после долгих наблюдений".

Любопытно, что наряду с рассказом о возникновении и развитии общих понятий, основанных на непосредственных наблюдениях над природой, в книге говорится о том, как постепенно обобщались и мифологические представления наших отдаленных предков.

"Человек перестал думать, что в каждом животном обитает дух. Всех духов зверей заменил в его представлении лесной бог, обитающий в чаще.

Земледелец перестал верить, что духи есть в каждом снопе. Для него все духи хлеба соединились в богиню плодородия, которая заставляет произрастать колосья.

Эти боги, которые пришли на смену прежним духам, уже не живут среди людей. Знание все дальше и дальше вытесняет их из человеческого жилья. И они переносят свое жилище туда, где еще не бывал человек: в темные священные рощи, на лесистые вершины гор.

Но человек идет и туда. Знание освещает лесные дебри, разгоняет туман, лежащий на горных склонах.

И боги, изгнанные из своего нового прибежища, возносятся на небо, опускаются на морское дно, скрываются в недрах земли - в подземном царстве.

Все реже появляются боги среди людей. Из уст в уста переходят сказания о том, как боги спускались на землю, для того чтобы принять участие в сражении, в осаде крепости...

Так все дальше и дальше проникал человеческий опыт, все шире делался светлый круг, заставляя богов отступать из близкого в далекое, из настоящего в прошлое, из этого мира в "потусторонний мир".

В сущности, многовековая борьба за расширение "светлого круга" и есть основная сюжетная линия обеих книг, объединенных общим заглавием.

Это не популярное изложение истории культуры, а полная все нарастающего драматизма поэма о рождении человеческой мысли - той силы, которая и сделала человека великаном.

Люди столетиями отвоевывают у неведомого пядь за пядью. Темный мир мифических чудовищ и богов отступает перед растущим сознанием. Кровля храма становится первой астрономической вышкой, гончарная мастерская и кузница - лабораториями, где сама работа будит мысль, рождая новый опыт.

Человек учится наблюдать, вычислять, делать выводы.

"У этой древней науки было мало сходства с нашей теперешней. Она была еще очень похожа на магию, от которой ей не так-то легко было отделиться. Люди не только наблюдали звезды, но и гадали по ним. Изучая небо и землю, они молились богам неба и земли. И все-таки туман понемногу рассеивался".

Однако и дальше путь мысли не был гладким и ровным. Старые поверья еще долго сопротивлялись новым взглядам на мир. Да и сама мысль часто попадала в тупик, терялась в дебрях противоречий.

Пути развития мысли тесно связаны в обеих книгах с путями истории.

Эпоха следует за эпохой. И все чаще мелькают на страницах этих книг - особенно второй - исторические даты:

"Уже не пять, а четыре тысячи лет осталось до нашего времени..."

"Уже не четыре тысячи лет, а двадцать восемь веков остается до нашего времени..."

Кажется, будто четко и гулко бьют часы истории.

Как ни бегло изображена в книге та или иная эпоха, все же она предстает перед читателем в своих характерных чертах и даже в красках. А быстрая смена эпох позволяет нам отчетливо представить себе основные направления человеческой мысли в их развитии.

Однако повествование нередко замедляется, останавливаясь на подробностях быта и даже на характеристике отдельных лиц - философов, путешественников.

Это бывает там, где пути развития мысли делают рывок вперед или крутой поворот в сторону, а то и назад.

Таков, например, рассказ о Египте тех времен, когда разделение труда привело к обмену, а обмен, постепенно расширяясь, заставил людей общаться со своими соседями.

Море, которое раньше разделяло племена, стало их соединять.

"Вокруг открывался огромный, беспредельный мир. Но сторонники старого упорно отстаивали древние стены, древние верования, которые возникли еще тогда, когда египтяне жили в тесном, маленьком мире".

Люди в Египте уже начали признавать не только своих богов, но и чужих и даже вселенского бога, покровителя всех народов.

Египетский фараон Эхнатон построил новому богу храм и сложил во славу его гимн, в котором были такие слова:

"Прекрасен восход твой, о владыка веков! Лучи твои озаряют все человечество..."

Так три тысячи триста лет назад, "еще во времена Эхнатона... на стенах египетских храмов впервые появилось слово "человечество".

Казалось, это было знаменьем новой эпохи.

"Но не все видели так далеко, как Эхнатон. У него было много врагов, у этого царя, который жестоко преследовал сильных и знатных, а приближал к себе чужеземцев и "маленьких" - так тогда называли незнатных людей. После его смерти власть опять оказалась в руках жрецов и знати. Эхнатона объявили преступником. Каменотесы счищали его имя со стен гробниц и храмов".

И в одной из следующих глав книги, где речь идет о зарождении науки в древней Греции, мы тоже видим пример тех зигзагов и петель, которые образует на своем пути человеческая мысль.

Действие происходит в городе Милете на западном побережье Малой Азии. Здесь, на перекрестке дорог, вместе с бойкой торговлей идет живой обмен новостями, новыми веяниями и взглядами.

С первых же строк мы оказываемся в многолюдной гавани греческого торгового города, каким он был двадцать пять столетий тому назад.

"Потолкаемся среди людей. Тут говорят на всех языках. Тут сталкиваются и смешиваются все наречия, обычаи, верования.

Вот среди шума и говора раздаются звуки флейт и громкие крики. Это финикийские моряки по случаю своего прибытия славят бога Мелькарта. Они пляшут под звуки флейт, подпрыгивают, катаются по земле.

А рядом греки с далеких островов Эгейского моря вытащили на песок свой корабль и разводят огонь, чтобы принести жертву морскому богу Посейдону... море перемешало и людей и богов. Чего только не услышишь, не увидишь, странствуя по свету! Как разноречивы сказания о богах!..

Жители Милета - деловые люди - купцы, мореплаватели. Они давно уже стали сомневаться в старых сказках о богах и героях. Ведь если послушать бродячих певцов, так выходит, что все знатные ведут свой род от богов.

Но коли так, то почему же боги не заступились за свое потомство, когда милетские купцы и ткачи, матросы и грузчики расправлялись со знатью?.."

В книге, охватывающей целые столетия, автору приходится дорожить не только каждою страницей, но и каждою строкой. И все же у него оказалось достаточно досуга, чтобы окунуться в самую гущу разноплеменной толпы в Милетской гавани и прислушаться к народным толкам и пересудам.

Но это не досужие, не праздные строки, призванные служить своего рода беллетристическим антрактом в истории развития человеческой мысли. Они возвращают жизнь далекой эпохе и вместе с тем показывают, какую важную роль сыграл этот шумный приморский город, лежавший на перекрестке торговых путей, в ломке старых, уже отживающих свой век верований.

Недаром именно здесь, в Милете, родились два человека, по справедливости считающиеся родоначальниками древнегреческой философии: Фалес и его ученик Анаксимандр.

Из стран, чья культура была старше греческой, - из Египта, Вавилона, Финикии, - Фалес вынес на родину много мыслей и знаний, накопленных столетиями. Но главная заслуга его в том, что "он сумел по-новому взглянуть на вещи... Там, где для вавилонских жрецов была богиня водной пучины Тиамат, он увидел вещество - воду. Где для них был бог бездны Апсу, он увидел пространство... Для него Солнце не было больше богом. Он говорил, что Солнце - "землистое", оно составлено из того же материала, что и Земля. И Луна тоже по природе землистая...

Это как будто небольшая поправка - слово "кто" заменить словом "что" и, вместо того, чтобы спрашивать: "От кого произошел мир?" - задать вопрос иначе: "Из чего произошел мир?"

Но этой поправки было довольно, чтобы наука пошла дальше своим путем, все больше удаляясь от религии".

Мореплаватель Фалес полагал, что мир произошел из воды. Все вещи из воды возникают и в воду обращаются.

Как ни наивно было это утверждение, в нем заключалось зерно истины: мир материален, материя не может появиться из ничего и не может исчезнуть.

Анаксимандр пошел дальше своего учителя. Он не верил его утверждению, что Земля качается на волнах океана, как плоский, круглый плот. Он лишил Землю какой бы то ни было опоры и представил ее себе висящей в беспредельном пространстве.

"Он еще не знал, - говорится в книге, - что Земля - шар. Она казалась ему отрезком колонны - ведь надо же было дать земному диску какую-то толщину. Но эта колонна не поддерживала свод и не опиралась на фундамент.

Беспредельное!

Нам трудно представить себе бесконечное пространство. Мы до сих пор говорим о небесном своде, о небесной тверди, как будто небо - это крыша над нашей головой.

А две с половиной тысячи лет назад люди не только так говорили, но так думали, так видели.

Какая же нужна была смелость, чтобы отвергнуть то, что видят все, чтобы сказать: мир безграничен, у него нет пределов ни в пространстве, ни во времени!"

И вот спустя несколько лет ученик Анаксимандра - Анаксимен решительно отказался от его дерзновенной догадки о том, что Земля висит в беспредельности. Самое понятие о беспредельности так устрашило его и других учеников Анаксимандра, что они стали снова строить - конечно, только в своем воображении - твердый небесный свод, огромный хрустальный шар, который вращается вокруг Земли вместе со звездами, вбитыми в него, как золотые гвозди. Звезды неподвижны, а Солнце, Луна и планеты носятся осенними листьями между Землей и небом.

Этот отказ оробевших учеников от замечательной находки учителя характеризуется в книге метким сравнением.

Ученики Анаксимандра, говорится там, "торопились снова воздвигнуть хоть какие-то стены вместо разрушенных". Птенец старался забраться обратно в разбитую скорлупу.

Таких птенцов, которые, испугавшись открывшегося перед ними простора, пытались залезть с головой в разбитую скорлупу, можно найти немало в истории науки - не только древней, но и более поздней.

Вряд ли имя Анаксимена осталось бы в истории, если бы он ограничился на своем веку идеей "хрустального" неба.

Нет, он был пытливым мыслителем и вслед за Фалесом и Анаксимандром задумывался над вопросом: что такое материя, что такое первое вещество, из которого все возникает.

Он долго ищет ответа, наблюдает окружающий мир, воду, небо, облака, радугу, лучи солнца, вслушивается в шум ветра и приходит к заключению, что все на свете образуется из воздуха.

В главе "Наука принимается раздвигать стены" учение Анаксимена излагается так: "Частицы воздуха то сходятся ближе, то расходятся. Это движение частиц породило и Землю, и Солнце, и звезды. Это движение вечно. Оттого-то мир и вечно изменяется".

"Взор ученого, - говорится в этой главе, - впервые начинает проникать в глубь вещества.

Давно ли людям казалось, что песчинка - самая маленькая из вещей? И вот Анаксимен догадывается, что есть такие маленькие частицы, которых не увидишь и глазом.

Рушится еще одна стена. За нею открывается простор Малого мира. И человек... идет в Малый мир, чтобы найти там ключ к Большому миру вселенной".

Книга о том, как Человек научился мыслить, и в дальнейшем так же наглядно показывает юным, да и многим взрослым читателям, каким трудным и противоречивым путем шла наука, искавшая ключи к тайнам Малого и Большого мира.

Она то находила крупицы истины, то теряла их, то шла вперед, то отступала.

Невольно вспоминаются слова Маркса:

"В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам"^*10.

Все круче, все недоступнее становились тропы по мере развития и усложнения научной мысли.

В популярных очерках по истории философии обычно указываются даты рождения и смерти философов и краткие сведения об их жизни. Более подробные биографии даются чаще всего в книгах, посвященных отдельным мыслителям.

В книге "Как человек стал великаном" мы видим попытку сочетать то и другое. Наука здесь неотделима от биографии тех, кто ее создавал. Кажется, будто они сами излагают свои теории и ведут страстный спор между собой.

Но это не значит, что автор в книге отсутствует или только регистрирует разнообразные, часто противоречащие одно другому учения. Нет, стараясь возможно точнее рассказать о роли того или иного ученого в истории науки, он не остается нейтральным. Для него наука не склад готовых теорий и гипотез, а поле непрестанных битв, в исходе которых он и сам кровно заинтересован.

Да и читатель не остается равнодушен, если становится участником научного спора. Следя за поединками мысли, он учится разбираться в столкновении взглядов, в борьбе направлений.

О событиях, происходивших две-три тысячи, а то и больше лет тому назад, в книге говорится так, будто это было вчера, словно нет этой толщи времени, сквозь которую так трудно разглядеть людей и обстановку отдаленных эпох и стран.

Вот глава, название которой напоминает нам длинные заголовки из старинных романов:

"Читатель попадает в избранное афинское общество и участвует в разговоре на злобу дня".

Но книга "Как человек стал великаном" чужда каких бы то ни было суррогатов беллетристики. С документальной, строгой точностью изображены в ней реальные лица: сам хозяин дома - стратег Перикл, которого в Афинах зовут олимпийцем, хозяйка дома Аспазия, одна из самых просвещенных женщин своего времени, принимающая живое участие в философских и политических беседах, великий ваятель Фидий, драматург Еврипид. Собрались они на этот раз для того, чтобы послушать философа Анаксагора, рассказывающего о вселенной и о тех мельчайших частицах вечной материи - "семенах вещей", - из которых, по его учению, все на свете состоит. И хозяева и гости - ученики мудрого Анаксагора.

"Они возлежат на ложах, расставленных полукругом. К ложам придвинуты низкие столы. В кубках темнеет вино, корзины полны виноградом.

Мы видим, как то один, то другой из беседующих меняет положение тела: опирается локтем на подушки, оборачивается к соседу. Их губы шевелятся, нам даже кажется, что мы слышим вопросы и ответы.

Но мы можем только догадываться, о чем они говорят".

Здесь нет даже и попытки придумать для участников пира произвольные, сомнительные по точности реплики. Это подорвало бы доверие к документальному рассказу. И тем не менее, читая эту главу, мы представляем себе блестящий философский пир у Перикла так же отчетливо, как изображенную ранее пристань в Милете, где покачиваются на причале "чернобокие корабли", или рыночную площадь в Афинах, где сидящий на ступеньках в тени крытой галереи путешественник Геродот беседует с бывалым капитаном, только что вернувшимся из дальнего плавания.

Побывав в гостях у любимца и вождя афинского народа Перикла, в обществе его прославленных соотечественников, чьи имена не забыты и до сих пор, неподготовленный читатель может, чего доброго, вообразить, будто никакие житейские невзгоды и волнения не мешали этой горсточке самых передовых и просвещенных людей своего времени мирно беседовать на пирах о сущности материи, о тайнах мироздания.

Но достаточно перевернуть несколько страниц книги, чтобы увидеть, как вокруг этого островка философской мысли бушует жизнь, полная противоречий, борьбы и страстей.

Возвращаясь под утро по безмолвным улицам Афин к себе домой, Анаксагор вглядывается в серп луны, в звезды и размышляет о бесчисленных мирах, рассыпанных в небесном океане. Из раздумья выводит его шум просыпающегося города. Еще впотьмах подымаются те, "кто добывает свой хлеб собственными руками".

Зажигает масляную лампадку сапожник, берутся за работу ткачи, гончары, печники, оружейники.

Рабы в кузницах раздувают огонь горна. Рабыни во дворах мелют на скрежещущих ручных мельницах зерно.

По дорогам плетутся в город крестьяне с мешками зерна на спине или с корзинами винограда на концах коромысла.

Афины достигли в эту пору вершины своего могущества. Процветают торговля, ремесла, искусства. Утвердилась власть демократии. Каждый из свободных граждан, чьи отец и мать родились в Афинах, имеет право участвовать в Народном собрании, где решаются важнейшие дела государства. В городе возводятся великолепные храмы, воздвигаются статуи, до сих пор считающиеся высокими образцами искусства. В гавани теснятся многочисленные корабли.

Но уже явственно проступают те черты времени, которые ведут к упадку афинской демократии.

Афиняне гордятся своей свободой, но эта свобода основана на рабовладении. А такой строй развращает и самих рабовладельцев.

В главе книги "Путь ведет в тупик" наглядно показана изнанка, оборотная сторона рабовладельческой демократии.

В книгах Ильина по истории материальной культуры предельную наглядность обеспечивало слову само содержание книг. Героями их были вещи, и эти зримые герои как бы иллюстрировали текст.

В истории человеческой мысли добиться конкретности и зримости - хотя бы даже в меньшей степени - значительно труднее.

Но автор книги "Как человек стал великаном" и на этот раз не отказывается от своей манеры говорить языком образов, ибо они больше дают воображению читателя и дольше остаются в памяти, чем отвлеченные и обобщенные понятия.

Мы снова на улицах Афин. Навстречу нам идет человек, у которого на лбу можно различить клеймо с надписью: "Я убегаю, держи меня!"

Человек этот никуда не бежит, но он может убежать. Потому-то предусмотрительный хозяин и отметил своего раба несмываемым клеймом.

Рабов продают и покупают в Афинской республике, как вещи. Их включают в инвентарь при продаже мастерской.

Живые "вещи", живые орудия труда, наделенные сознанием, очень выгодны владельцам, но только сладить с ними не всегда легко.

"Молот не может выйти из повиновения и ударить по голове хозяина, который с ним плохо обращается.

Наковальня не может ночью убежать из кузницы и спрятаться в лесу.

А человек может!

И вот начинается война... между одушевленным орудием и рабовладельцем. Рабы восстают. Рабы убегают из мастерских, из каменоломен, из рудников...

Беглого раба сажают в тюрьму, похожую на ящик, где нельзя разогнуть спину и вытянуть ноги...

И это делают афиняне, те самые афиняне, которые так любят свободу и так восхищаются гармонией человеческого тела!

Они не понимают, какую опасность таит в себе рабство для них самих, для свободных..."

Прежде всего, чтобы захватить новых пленных, нужны войны. Немало афинских граждан погибает в битвах на суше и на море.

Число рабов в Афинах растет, а "свободных" становится все меньше.

Хозяева охотнее пользуются трудом рабов, чем наемных работников. И многие свободные граждане Афин слоняются без работы по рынкам и улицам, с ненавистью поглядывая на богатых бездельников.

Со свойственной ему афористичностью автор по этому поводу говорит:

"Вот что такое свобода, построенная на рабстве: одних она делает безработными, других - бездельниками".

Безработные нередко довольствуются тем, что за участие в Народном собрании им платят по три обола. В другие дни, когда нет заседаний, можно получить деньги, причитающиеся неимущим гражданам на театр, и "променять трагедию Эсхила на что-нибудь более сытное". И уж если особенно повезет, можно вытянуть счастливый жребий и попасть в присяжные на суде или заняться вымогательством, угрожая доносами своим согражданам.

Многие из "свободных" даже не ищут работы. Труд давно уже не пользуется в Афинах почетом. Он считается делом рабов.

По этому поводу в книге говорится так:

"Труд сделал людей людьми, а они стали презирать труд.

Руки научили голову думать. А она стала смотреть на них свысока. Даже мудрейшие люди не проверяют свои мысли опытом. И это мешает науке идти вперед".

Глубокое падение нравов, все растущая ненависть рабов к рабовладельцам и нищих, голодных граждан к богатым - вот что определяет это время, которое впоследствии изображалось как блестящий век Перикла, Фидия, Еврипида, Анаксагора.

Говоря об этой эпохе, часто упускают из виду царившую в Афинах нищету, вынуждавшую граждан покидать свою прекрасную родину, восстания, кровопролитные войны, голод и чуму, не пощадившую и самого "олимпийца" - Перикла.

Если история народов и государств хранит на своих страницах пятна крови и следы слез, то история научной мысли должна быть, казалось бы, совсем чистенькой, ничем не запятнанной. Ведь речь в ней идет, так сказать, о духовной сфере человеческой жизни.

Такой мирной и опрятной подавали нам эту историю многие популярные книги прошлого, преследовавшие единственную цель - внушить широкому кругу читателей, особенно юношеству, любовь и уважение к науке. Правда, авторы не обходили молчанием разногласий между великими мыслителями различных толков, - но ведь, как говорится, - "сколько голов, столько умов"!.. Впрочем, в любой из этих книг неизменно упоминались и "жертвы науки". Но слова эти звучали для нас в юности как-то слишком книжно и торжественно. Оба слова будто сливались в одно, и вместе они казались нам каким-то застывшим и привычным термином.

М. Ильин и его соавтор взялись за нелегкое дело - дать тому же читателю, на которого рассчитывали и прежние научно-популярные книги, четкое представление о путях развития мысли, о непрестанной борьбе теорий и взглядов, которая объясняется отнюдь не тем, что у некоторых мыслителей был дурной характер, а гораздо более глубокими причинами.

Авторы книги о Человеке-великане попытались рассказать кратко и просто, - однако не избегая при этом встречающихся на пути науки противоречий, - о множестве учений, которые вели между собою непрестанный спор чуть ли не с самого зарождения научной мысли. Книга не только показывает преемственность учений, но и раскрывает их социальную и политическую сущность, их зависимость от времени и места.

Вот почему в эту историю мысли так часто врывается жизнь со всеми ее бурями, трагедиями, войнами, восстаниями, тюрьмами и казнями.

Без картины упадка рабовладельческой демократии в Афинах трудно было бы понять подлинную сущность учения такого, например, философа, как Сократ.

В это время люди теряют веру в старых богов, бессильных помочь им в бедствиях ("У каменных богов каменное сердце"). Не верят они и в разноречивые суждения современных им философов.

Недаром в театре Диониса публика покатывается со смеху, глядя на сцену, где подвешен в корзине некий мыслитель, занятый изучением облаков.

Зрители узнают в этом смешном герое Аристофановой комедии известного всем философа Сократа.

Но это карикатурное изображение передает только одну подлинную черту Сократа: оторванность от жизни философа, целиком погруженного в себя, в свои мысли.

Изучением облаков, как и природы вообще, Сократ никогда не занимался. Напротив, он считал науку о природе никому не нужной, так как она, по его воззрению, не может принести людям счастье.

В главе, посвященной Сократу ("На ложном пути"), авторы имеют дело с очень сложной и полной противоречий фигурой.

По старым популярным книгам мы знали Сократа как бескорыстного и непреклонного борца за истину, которая была ему дороже самой жизни.

В этом есть, конечно, доля правды. Сократ и в самом деле был бескорыстен и желал людям блага. В эпоху падения нравов он пытался разбудить в своих согражданах совесть. Во времена, когда все стали сомневаться во всем, даже в человеческом разуме и в его способности найти истину, Сократ неустанно ищет ее, но ищет не в изучении природы, как это делали его предшественники - Фалес, Анаксимандр, Анаксимен, Анаксагор и его младший современник Демокрит, а в познании души человека, в "познании самого себя".

"...Этот босоногий старик в поношенном плаще", похожий с виду "на Силена... пузатого, плешивого, курносого божка", пристает ко всем встречным на улице с наставлениями.

Люди заняты своими делами, им не до него, а он настойчиво твердит им:

"Подумайте о своей душе... Хоть раз подумайте не о своем, а о себе..."

Гораздо более внимательных слушателей находит Сократ среди юношей из богатых и знатных семейств. Он ведет с ними долгие беседы, задавая им вопрос за вопросом и таким образом обучая их логике и диалектике.

Юношам-аристократам по душе мысли философа о том, что прежде в их "отечестве жилось лучше. Торговля развратила людей. Ремесла и науки не дали им счастья... Так не лучше ли вернуться назад, к заветам предков - суровых земледельцев и воинов?"

Эти молодые люди полностью разделяют его убеждение в том, что простой народ - ткачи, кожевники, гончары - не могут управлять государством.

Юные воспитанники Сократа считают идеальным государством враждебную Афинам Спарту, где еще сохранились "строй и вера отцов". Они подражают спартанцам в одежде, в манерах и горячо сочувствуют им в то время, когда Спарта ведет с их отечеством войну.

Есть среди учеников Сократа и такие, что вступают в тайные сношения с неприятелем.

И тут читателю становится ясно, какие глубокие противоречия таит в себе идеалистическое учение Сократа.

Патриот Афин, старый солдат, сражавшийся за их свободу, он желает успеха врагам отечества - спартанцам. Философ, проповедующий стремление к правде и справедливости, он, и сам того не подозревая, воспитывает будущих предателей и злодеев.

Убедиться в этом пришлось и ему самому. После победы Спарты в Афинах восстанавливается "строй отцов". К власти приходят аристократы. Среди тридцати тиранов, правящих страной, первые места занимают ученики Сократа Критий и Харикл.

Тираны жестоко расправляются со сторонниками демократии. А многих казнят попросту ради того, чтобы присвоить их имущество. Самому Сократу бывшие его ученики запрещают под страхом смертной казни вести беседы с юношами.

Гораздо больше великодушия проявляет к своим противникам афинская демократия, когда она снова возвращается к власти.

Но Сократу не прощают вины. Его судят за то, что своей философией он развращает юношество и создает какое-то новое божество ("божественный внутренний голос").

Мужественная смерть Сократа, не пожелавшего просить о пощаде и спокойно осушившего чашу с ядом, возвеличивает его в глазах потомства как человека, но нисколько не оправдывает его учения. Да, в сущности, этому учению вынесла свой нелицеприятный приговор сама жизнь задолго до того, как судьи приговорили Сократа к смертной казни.

Он видел, к чему его привели многолетние усилия.

"Ему казалось: достаточно объяснить людям, что такое справедливость, и они станут справедливыми.

Но Критий и Харикл хорошо знали, что такое добро, а творили зло. Они и его, Сократа, сделали пособником своих злодейств: ведь это он их воспитал!.."

Трагедии Сократа в книге посвящено всего несколько страниц, но при всей своей краткости эта глава приводит читателя к важному выводу:

"...Мы судим о мыслителях не по их душевным достоинствам и недостаткам, а по тому, помогали они человечеству идти вперед или мешали".

Этот вывод дает надежный ключ для оценки многих учений, о которых идет речь на дальнейших страницах книги.

Перед нами проходит целая вереница мыслителей разных веков.

Но их не смешаешь друг с другом. У каждого свое запоминающееся лицо, своя судьба, свои воззрения на мир.

Различна и обстановка, в которой они живут и творят. Философские системы не возникают в пустоте. Мы видим эпоху, которая породила каждого из создателей этих систем, ощущаем воздух, которым они дышали.

Вот перед нами Платон, любимый ученик Сократа - "мечтательный и угрюмый юноша, вечно погруженный в свои думы".

Потомок афинских царей, он враждебно относится к восторжествовавшей в Афинах демократии. Трагическая смерть его учителя Сократа, жестокая несправедливость судей, приговоривших к смерти "благороднейшего из людей", - все это глубоко потрясло Платона в ранней молодости.

"Странной, двойной жизнью живет Платон. Он ходит, смотрит, слушает, разговаривает с людьми. Но его душа не здесь, его взгляд обращен внутрь. Он словно продолжает беседы с учителем. Умерший учитель кажется Платону живым, а живые люди - призраками. Сон и явь словно поменялись местами. Как в страшном сне, все вокруг заколебалось. Рушатся древние обычаи, верованья, законы. Власть в руках тех, кого Платон считает "чернью". За что же ухватиться? Где найти опору?.."

Читая страницу за страницей, мы видим этого мятущегося человека, который ищет разгадку сущности мира и в то же время создает в своем воображении проект "идеального" государства с аристократическим кастовым строем, где во главе стоят философы.

Окружающий мир кажется ему только тенью, отбрасываемой каким-то другим миром, совершенным, вечным и неизменным, доступным не зрению, а умозрению.

"...Платон не похож на отшельника... Он хочет не только в воображении, но и на деле по-своему исправить мир, который сам же считает призрачным".

Он то едет в Сиракузы, где тщетно уговаривает тирана построить "идеальное" государство, то возвращается в Афины для того, чтобы в своей Академии, в тени платанов, беседовать с учениками о нетленном мире идей.

Он говорит им о том, что на земле ничто не вечно.

"Даже крепкий дуб и тот засохнет и сгниет когда-нибудь, но понятие о дереве не подвержено ни разрушению, ни гниению.

Можно стереть треугольники, начертанные на песке, но идея треугольника останется.

Время не властно над идеями... Они вне времени и вне пространства".

Ученики Платона жадно ловят каждое его слово. Но даже и в их среде находится один непокорный, задающий учителю вопросы, которые уже таят в себе острую критику учения об идеях и понятиях. Этот ученик - Аристотель - спрашивает:

"Как же может форма существовать отдельно от вещей? Ведь не может быть чаши отдельно от серебра. И какой смысл удваивать все предметы, говорить, что есть эта чаша и есть "чаша вообще", что есть эти деревья и есть "деревья вообще" в каком-то другом, нездешнем мире? Разве это может нам помочь понять, что такое дерево, почему оно вырастает из семени, почему оно приносит плоды?"

Так, излагая различные философские учения, автор - там, где это только возможно, - оспаривает и опровергает теорию одного мыслителя, пользуясь острыми доводами философа другого направления.

Это освобождает книгу от того излишнего и подчас назойливого вмешательства, которым нередко злоупотребляют популяризаторы философских систем.

И в то же время основная линия книги "Как человек стал великаном" совершенно отчетлива. На всем своем протяжении книга убеждает читателя в том, что по-настоящему обогащали науку о мире и расширяли кругозор человека только те философы, которые считали началом всего материю и черпали свои знания из наблюдений над природой.

Мы видим, как на этот путь вступает бывший ученик Платона, великий философ древности Аристотель.

"Умудренный долгими размышлениями, он идет в леса и поля, чтобы видеть, слушать, ощущать. Его глаза, так долго смотревшие в книги, стали умнее. Они теперь увидят то, чего не видели раньше".

И с каждым новым своим наблюдением Аристотель делает далеко идущие выводы.

"...Зерно не похоже на колос. Но в нем есть что-то такое, что заставит его превратиться в колос".

Такое же незримое движение происходит в яйце, откуда выходит птенец.

"Как в зерне есть возможность колоса, так в природе заключена возможность всех вещей, всех существ.

Человек творит сознательно, придавая серебру форму чаши. Природа творит бессознательно..."

Здесь, как и во всей книге, даются не одни лишь конечные выводы философа, но и весь сложный, часто извилистый путь развития его мысли, который и приводит к тому или иному решению задачи.

Видя перед собой весь ход рассуждений ученого, легче понять, где именно заключена ошибка, которая влечет за собой неверный вывод.

После долгих наблюдений Аристотель приходит к мысли о том, что все в природе - от камней, глины и земли до живых существ - можно расположить снизу доверху как бы по ступеням высокой лестницы. В самом верху - человек, высшее творение природы.

"...Но разве человек - последняя ступень?

Разве не может быть еще более совершенного, еще более сознательного существа?

Аристотелю кажется, что он видит то, к чему природа стремится. Она стремится стать тем, что всего совершеннее: самой мыслью, самим Разумом".

Таким образом, шаг за шагом, книга показывает, как великий мыслитель и зоркий наблюдатель природы, смолоду доказывавший невозможность существования души без тела, незаметно для самого себя свернул на старую дорогу, по которой когда-то пытался вести его Платон.

"...Аристотель то находит, то теряет правильный путь...

Стараясь собрать воедино всю греческую мудрость, он то и дело соединяет несоединимое - Платона с Демокритом, старую религию с новой наукой, идеализм с материализмом. Но, даже и ошибаясь во многом, Аристотель остается самым большим мыслителем античного мира".

Все сильнее разгорается борьба между двумя основными философскими направлениями. Все отчетливее определяются и сами эти направления - идеалистическое и материалистическое.

Страницы книги, посвященные спорам между сторонниками обоих течений, помогают читателю яснее увидеть истоки той борьбы, которая не прекращается с древних времен до наших дней.

Вот спорят между собой философ Демокрит и его наиболее непримиримый противник Платон.

В небольшой главе "Два лагеря" мы слышим не только авторский голос, но и подлинные голоса обоих мыслителей. И это придает повествованию особую убедительность.

Платон скупал и сжигал книги Демокрита. В споре с ним избегал называть его имя, не желая способствовать все растущей славе его учения.

Очевидно, философов, подобных Платону, - а вернее, его самого, - имел в виду Демокрит, говоря о людях, которые придумывают "сказки" об ином мире:

"Некоторые люди, не зная, что смертная природа подлежит уничтожению, и испытывая бедствия в жизни, проводят свою жизнь в беспокойстве и страхах, сочиняя лживые сказки о загробной жизни".

А Платон в свою очередь писал об учении Демокрита:

"Многие... считают это учение самым мудрым из всех. Вот почему юноши пренебрегают религией и говорят, что не существует богов, верить в которых приказывает закон. Вот в чем причина революций".

Эти слова звучат не как логический довод, а как обвинение, брошенное озлобленным противником.

Мыслитель, считавший этот мир только призрачной тенью другого, прекрасного мира идей, был не прочь расправиться самыми реальными крутыми мерами с последователями Демокрита.

Он писал:

"Одних надо казнить, других - бичевать и заключать в тюрьмы, третьих - лишать гражданских прав, четвертых наказывать нищетой и изгнанием из пределов государства".

Из этой гневной тирады сам собой напрашивается вывод, который мы находим в книге:

"...Видно, Платон не очень-то полагался на силу своих слов. Оттого-то грозил он противникам не только загробной карой, но и тюрьмами, пытками, казнями на земле".

Не без основания видел Платон в Демокрите своего опаснейшего противника и подрывателя веры в богов, а в его учении - причину революций.

Демокрит был одним из первых последовательных материалистов. Он отрицал даже Высший Разум, без которого еще не мог обойтись Анаксагор. Недаром этот старый философ не принял в свое время молодого Демокрита в круг своих ближайших друзей и учеников.

"Демокрит считал, что мир вечен. А если мир вечен, если движение не имеет начала, то есть ли смысл говорить о начале безначального?"

Вместо бесплодных поисков этого "начала безначального" Демокрит направил все свое внимание на то, чтобы понять строение материи.

Еще до него многие греческие философы говорили о мельчайших частицах, из которых состоит материя. У Анаксимена это были воздушные частицы, у Анаксагора - "семена вещей".

"Все ближе и ближе подходили исследователи природы к мысли об атомах. И вот, наконец, милетский философ Левкипп и его последователь Демокрит создали великое учение о вечном движении атомов во вселенной".

Движением атомов Демокрит объяснял строение всего существующего.

Правда, эту теорию неделимых атомов (слово "атом" и значит "неделимый") мы относим теперь к первым шагам науки. Но это были смелые шаги, и направление их было верное.

Нам даже трудно представить себе, что две с половиной тысячи лет тому назад Демокрит говорил о том, что вселенная бесконечна, и видел в ней множество миров, находящихся в вечном движении. Он даже пытался объяснить возникновение жизни на Земле и утверждал, что человек произошел от древних животных, из которых выжили самые приспособленные - "уцелели благодаря хитрости, или храбрости, или быстроте ног, охранявшей их породу".

Учение Демокрита касалось и происхождения человеческого общества, возникшего в борьбе с природой.

"Искусства и открытия - не дар богов. Учителем людей во всем без исключения была нужда.

Людей соединила общая борьба с дикими зверями. Но скоро и между людьми началась борьба... Чтобы люди не обижали друг друга, пришлось установить законы...

Так создавалось все в мире - и земля, и солнце, и море, и горы, и люди, и человеческие законы - не волей богов, а неизбежным течением причин и следствий".

Глубокое понимание закономерности явлений не мешало, однако, Демокриту оставаться сыном своего времени. Он не был свободен от многих предрассудков - верил в дурной глаз, вещие сны и предзнаменования. Сторонник рабовладельческой демократии, он учил: "Пользуйся рабами, как ты пользуешься своими руками или ногами".

И тем не менее он шагнул далеко в будущее, намного опередив виднейших мыслителей древнего мира.

Страницы, посвященные в книге Демокриту и его учению, написаны так горячо и взволнованно, будто дело касается не отдаленной эпохи, а совсем недавнего прошлого.

Читая их, ясно понимаешь, как должно было поражать это учение современников философа. Нужно было обладать огромной силой воображения, чтобы угнаться за полетом его мысли, проникавшей в мир звезд и в мир атомов.

"Земля мчалась, кружась, в пустоте. Ей встречались на пути огромные камни - обломки других миров. Эти камни, врываясь в наш мир, начинали вращаться вместе с ним. Они-то и образовали светила: солнце, луну, звезды. И чем дальше они были от земли, чем быстрее вращались, тем горячее становились...

...Светила неслись, и их движение было таким быстрым, что они горели и не могли погаснуть.

А впереди были другие миры, другие светила.

Здесь нельзя было найти два одинаковых мира, как нельзя найти двух одинаковых людей. Один мир был мрачный, темный, без луны и без солнца. В другом - ярко светили два солнца, а ночью всходила на небо вереница лун. Одни миры расцветали, как плодовые деревья весной. Другие увядали, словно от холода осени. Миры сталкивались между собой и боролись, как борются люди. Побеждал тот мир, который был больше. А меньший рассыпался вдребезги.

Но из обломков создавались новые миры, новые земли и солнца..."

Какой фантастической поэмой кажется нам то, о чем говорил Демокрит. А между тем в его мыслях, высказанных почти двадцать четыре века тому назад, наряду с догадками, которые кажутся современной науке наивными, было немало такого, что задолго предвосхищало будущие великие открытия.

Тут и движение Земли, Луны, звезд, и другие солнца, кроме нашего, и целые вереницы лун^*11, и бесконечное пространство, и гибель старых миров, и возникновение новых.

И тот же закон вечного движения царит в другом мире - в мире атомов.

Казалось бы, человечество должно было подхватить гениальные догадки Демокрита и других великих философов-материалистов и пойти по указанной ими дороге дальше. Но история, а вместе с ней и наука редко идут прямыми и последовательными путями. Вслед за античным миром, который привел к расцвету искусства и науки, наступает глухая и мрачная пора средневековья.

Туман суеверия, рассеянный первыми лучами знания, снова сгущается.

Зародившаяся еще в глубокой древности химия пошла по пути алхимии, физика - по пути метафизики, философия превратилась в богословие.

Мир в представлении схолаcтов становится застывшим и неподвижным - полной противоположностью тому миру, который открыл еще в древности Демокрит. Самое имя Демокрита забыто, а если и упоминается, то лишь в речах и писаниях невежественных врагов его учения.

Древних философов изучают одни только богословы, да при этом исключительно для того, чтобы опровергать и поносить великих мыслителей, которых уже несколько столетий нет в живых.

Об античной философии, которая вся сплошь объявлена греховной, никто бы не знал, если бы ее не цитировали церковные книги.

Византийский монах, летописец IX века, попросту называет Демокрита "окаянным".

В книге "Как человек стал великаном" периоду средневековья уделено гораздо меньше места, чем античному миру. Но и в этих нескольких главах уместился большой подлинный материал: свидетельства современников, выдержки из летописей, западноевропейских и русских, цитаты из церковных книг и даже целый роман - о трагической любви Абеляра и Элоизы.

Эта эпоха, как и все другие, о которых рассказывает автор, окрашена своим особенным стилем, языком, колоритом.

Несколько строк из главы "О последних римлянах" показывают нам античный мир в развалинах:

"Италия опустошена. Многие города разрушены, другие исчезли совсем, сровнены с землей, как будто их не было...

Зарастает сорными травами незасеянное поле. В буйные заросли превращается виноградник, оставленный без заботливого ухода. Земля не хочет пустовать, она по-своему залечивает раны.

В развалинах лежит вилла римского сенатора. Из ее обломков, из розового и белого мрамора, из колонн и фронтонов полудикие пришельцы строят свою деревню, воздвигают стены укреплений.

В кипарисовой роще гуляет на свободе топор. И кипарисовые дрова пылают на очаге в закопченной хижине.

На улице готской деревни дети играют обломками статуй. И матери заворачивают младенцев в обрывки римских тог и туник".

Науке нет больше места в этом мире, даже в Афинах и в Александрии, не говоря уже о лесных чащах Галлии и Германии. Не стало Академии, основанной Платоном и просуществовавшей девять веков. Последние философы разогнаны. В Александрии буйная толпа сожгла библиотеку храма Сераписа.

Наука, которую теперь называют "служанкой богословия", скитается по тем монастырям, где ей дают пристанище.

Греховными считают и поэзию, и пластические искусства античного мира.

Среди духовенства редко встречаются грамотные люди.

Но бывают и тут исключения.

Какой-нибудь монах в глухом монастыре старательно переписывает вместе с житиями святых стихи Вергилия или древние саги, которые были сложены еще бардами-язычниками.

Взволнованно, будто речь идет о недавних днях, рассказывает глава "Человечеству угрожает опасность" о том, как во время татарского нашествия гибли древние русские книги.

"Когда приближался враг, книги сносили со всего города и из окрестных сел в каменные соборы.

Как их берегли всегда, эти рукописи, в которых каждая страница сверкала золотом и пламенела пурпуром! Их защищали от малейшей царапины, одевали в прочные переплеты, обтянутые кожей, с медными бляшками и наугольниками, с застежками и замками.

Эти драгоценные книги валялись теперь кучей на каменном полу церквей.

Но и здесь их настигал огонь. Пестрые страницы, любовно разукрашенные терпеливым переписчиком, в один миг свертывались трубкой и вспыхивали темным, багряным светом".

"Обмелели реки познания, пересохли источники мудрости..."

Когда-то люди моего поколения читали в юности книгу известного популяризатора науки Н.А. Рубакина. До сих пор я с благодарностью вспоминаю сборник его рассказов под общим заглавием "Мученики науки".

В книге было много мучеников, а науки, говоря по совести, маловато. В этом не было вины широко образованного и талантливого автора. Просто в те времена считали, что в книгах для чтения можно давать детям и юношам только слабые растворы научных знаний.

Помню еще одну популярную книгу, где речь шла о таком серьезном предмете, как молекулы и атомы. Но и те и другие именовались для простоты одним словом: "частицы". К чему, мол, ребятам точные знания и строгая научная терминология? Ведь они еще не живут, а лишь готовятся жить, не учатся по-настоящему, а только готовятся к будущему восприятию знаний.

В наше время такая точка зрения показалась бы по меньшей мере старомодной.

Темпы жизни уже не те, что были. Наши дети должны почувствовать и усвоить новые темпы и в школе, и дома, и в книге. Это не должно вести к излишнему напряжению сил и нервов у ребят. Не вредит же им бодрый ритм спортивных упражнений. Я даже думаю, что вялый, замедленный темп в прохождении школьных предметов зачастую утомляет ребят именно своей вялостью, отсутствием целеустремленности, перегрузкой школьных программ при недостаточной нагрузке ума и воображения.

Мы воспитываем наших детей и юношей в твердой уверенности, что они станут наследниками всех богатств, накопленных современной культурой, а эти богатства будут еще приумножены к тому времени, когда наши ребята станут взрослыми людьми.

Можем ли мы не учитывать все возрастающих скоростей в развитии науки и техники?

По счастью, у нас есть немало педагогов и писателей, глубоко сознающих свой долг перед будущими хозяевами страны.

Такое чувство долга, ответственности никогда не изменяло М. Ильину, касался ли он истоков науки или последних ее достижений.

И самый большой его труд - книга о Человеке-великане написана серьезно, без малейшей скидки на возраст. Доступность ее не достигается ценою упрощения научной и художественной задачи, а, напротив, делает эту задачу во много раз сложнее, ибо, как известно, чем трудней приходится автору, тем легче его читателю.

Как и в старой книге Рубакина, в этих рассказах о науке много страниц уделено мученикам, которые пали жертвою косности и воинствующего невежества.

Нельзя по достоинству оценить величие их подвига, не представив себе со всей отчетливостью, в чем заключалось то дело, за которое они положили свои жизни.

Среди них и греческий мудрец V века до нашей эры Сократ; и автор книги "Утешение философией", римский ученый V-VI вв. нашей эры Боэций, которому отрубили голову на плахе по приказу готского короля Теодориха; и замечательный испанский врач эпохи Возрождения Мигель Сервет, сожженный на костре за то, что он "проник в глубь человеческого тела", исследуя кровообращение в легких (малый круг кровообращения), и выступал против церковных догматов.

Биографии этих подвижников различных времен неотделимы от биографии самой науки. Так же неразрывно связаны их судьбы с наукой в книге "Как человек стал великаном".

Пусть юный читатель узнáет из нее, чего стоили человечеству истины, которые теперь кажутся такими бесспорными.

Любой нынешний школьник носит в своем ранце или портфеле книги, за которые еще триста лет тому назад его бы неминуемо сожгли на костре вместе с еретическими учебниками. Ведь в одном из них прямо говорится, что Земля вращается вокруг своей оси да еще и вокруг Солнца!

Когда-то великого ученого, революционера научной мысли Джордано Бруно держали целых восемь лет в Свинцовой тюрьме Венеции и подвергали жестоким пыткам за то, что он осмелился утверждать, будто Солнце и звезды вращаются вокруг своей оси и что все тела вселенной находятся в непрерывном движении, непрерывном изменении.

А когда суд инквизиции убедился в том, что Джордано Бруно не отречется от своей "ереси", он вынес такое милостивое и смиренное решение: "Передать брата Джордано в руки светской власти, дабы она поступила с ним по возможности кротко и без пролития крови".

Это значило: сжечь на костре живьем.

Светская власть сразу поняла, чего хочет от нее духовная. 17 февраля 1600 года Джордано Бруно был торжественно сожжен в Риме на Площади Цветов в присутствии многотысячной толпы, пятидесяти кардиналов и самого папы.

Что же дало в свое время Сократу силы выслушать, не дрогнув, приговор суда, а потом спокойно осушить чашу цикуты и с мужеством ученого наблюдать, как разливается по его жилам яд, как стынет и коченеет его тело?

И какое нечеловеческое терпение и стойкость нужны были Мигелю Сервету и Джордано Бруно, чтобы пламя и дым костра не могли вырвать из их уст отречения, которого так упорно добивались от них палачи.

В тюрьме, на костре и на плахе их поддерживали непоколебимая вера в свою правоту и гневное презрение к судьям в сутанах, которым Джордано Бруно бросил на суде такие слова:

- Вы произносите свой приговор с бóльшим страхом, чем я его выслушиваю!

Ильину и его соавтору не удалось написать третью - заключительную - книгу о Человеке, книгу, которая должна была "довести этот труд до нашего времени - до первой в мире страны социализма".

Рано оборвавшаяся жизнь Ильина не дала осуществиться этим замыслам.

Он мечтал не только о том, чтобы довести эту книгу до нашего времени, но еще о большем - о том, чтобы "заглянуть и в будущее - в то время, когда человечество станет властелином природы, разумным хозяином планеты, когда на всей земле исчезнут эксплуатация и порабощение.

И все же на своем веку Ильин успел сделать немало. По крупице собирал он материал, чтобы показать в своих книгах-поэмах силу творческой мысли, возможности которой безграничны.

Таков был Ильин - поэт, публицист, ученый.

Человек слабого здоровья, он отличался сильной волей, мужеством и горячей любовью к жизни, ко всему живому.

Недаром он писал мне накануне операции, всего за несколько дней до своей кончины:

"Если бы даже сегодняшний день был моим последним днем, я сказал бы: я благодарен жизни за то, что она мне дала".

1961

Примечания автора

*1. "Место человека во вселенной" - так называется книга современника Дарвина - естествоиспытателя Уоллеса.  ↑ 

*2. М. Ильин родился в 1895 г. на Украине, в городе Бахмуте (ныне Артемовске). Маленьким ребенком его перевезли в город Острогожск, Воронежской губернии, где на Майдане - в пригородной слободе - работал на заводе отец.  ↑ 

*3. Курсив мой. - С. М.  ↑ 

*4. Кавычки здесь и в дальнейшем означают выдержки из книг М. Ильина. В тех случаях, когда цитаты даны из других источников, на это указывается особо в тексте или в примечаниях.  ↑ 

*5. Недаром эта книга Ильина вышла в Америке под заглавием "Азбука новой России" ("New Russia's Primer", New York and Boston, 1931).  ↑ 

*6. "Литературный современник", 1936, № 8, стр. 9-12.  ↑ 

*7. Письмо из Сорренто от 29 июня 1932 г.  ↑ 

*8. Предисловие А.М. Горького к книге "Горы и люди", Изд-во детской литературы, М.-Л. 1936.  ↑ 

*9. Впоследствии обе книги составили один том, содержащий три части. - С. М.  ↑ 

*10. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 23, Госполитиздат, М. 1960, стр. 25.  ↑ 

*11. Как ныне известно, у Юпитера 12 спутников, у Сатурна - 9 спутников, Урана - 5.  ↑ 

Примечания

Поэзия науки. - Впервые под заглавием "Поэтическая энциклопедия" в книге "Воспитание словом", "Советский писатель", М. 1961.

Статья предназначалась для трехтомника М. Ильина (Гослитиздат, 1962), где она была помещена в качестве предисловия.

1. См. А.М. Горький, Собр. соч., т. 27, стр. 478.  ↑ 

2. А.И. Герцен, Былое и думы, ч. 5, гл. X (Собрание сочинений в 30 тт., Изд-во АН СССР, т. X, М. 1956, стр. 172).  ↑ 

3. Из стихотворения Е.А. Баратынского "Чудный град порой сольется..." (1830).  ↑ 

4. Фабр Жан-Анри (1823-1915) - французский энтомолог, автор "Жизни насекомых". В советское время книга издавалась для детей в обработке Н.Н. Плавильщикова.  ↑ 

5. Из оды М.В. Ломоносова "Утреннее размышление о божием величии" (1743).  ↑ 

6. Елене Ильиной (псевдоним Лии Яковлевны Прейс, 1901-1964) принадлежат стихи и стихотворные сказки для детей младшего возраста, повесть о героине Великой Отечественной войны Гуле Королевой - "Четвертая высота" (1945), "Неутомимый путник" (1964) -рассказ о детстве, юности и молодых годах К. Маркса.  ↑ 

7. Ю.Я. Маршак-Файнберг вспоминает: "Работая в редакции "Сатирикона", брат знакомится со многими петербургскими литераторами... Среди близких друзей брата поэты Саша Черный и Яков Годин. Оба они часто бывали у нас дома" (Сборник воспоминаний о С.Я. Маршаке "Я думал, чувствовал, я жил...", стр. 29). В семье Маршаков выпускались домашние журналы: "Черт знает что", "Лужица", "Звонари", "У камелька". По свидетельству Ю.Я. Маршак-Файнберг, Саша Черный принял участие в журнале "У камелька".  ↑ 

8.Из профессиональных писателей в журнале сотрудничали: А. Чапыгин (рассказ "Весна в лесу" - 1924, № 4), Н. Асеев ("Красношейка" - 1925, № 1; "Уличное движение" - 1925, № 3; "Разоблачение о моем друге - коте пищуге" - 1925, № 5), Б. Пастернак ("Карусель" - 1925, № 9), К. Федин ("Бочки" - 1925, № 9), В. Каверин ("Сигнал к штурму" - 1925, № 18), Н. Тихонов ("От моря и до моря" - 1925, № 15-17, 19-20, и "Вамбери" - 1925, № 3-6), Б. Лавренев ("Ленька Кронштадтец" - 1925, № 6; "Радио-заяц" - 1925, № 12), В. Шкловский ("Путешествие в кино" - 1925, № 2, 3, 5), О. Мандельштам ("Заморские дети" - 1924, № 5; "Идеальная страна (по Стивенсону)" - 1924, № 12; "Чистильщик", "Полотер", "Кооператив" - 1925, № 4) и др.  ↑ 

9. М. Ильин в статье "Я становлюсь писателем" рассказывал:

"Мне предложили написать страничку по химии для одного детского журнала. Художник нарисовал рисунки, я написал по три строчки текста к каждому рисунку. Подписал я свое произведение первой попавшейся фамилией, которая мне пришла в голову.

Химическая страничка появлялась потом в каждом номере журнала. Так химия привела меня к литературе" (журн. "Детская литература", 1937, № 21, стр. 68-69).  ↑ 

10. Речь идет о таких книгах М. Ильина, как: "Карманный товарищ", ГИЗ, М. - Л. 1927; "Который час?", ГИЗ, М.-Л. 1927; "Солнце на столе", ГИЗ, М.-Л. 1927; "Завод в кастрюле", ГИЗ" М.-Л. 1928; "Черным по белому (Рассказы о книгах)", ГИЗ" М.-Л. 1928; "Сто тысяч почему (Путешествие по комнате)", ГИЗ" М.- Л. 1929, и др.  ↑ 

11. Сегал Е. (Маршак Елена Александровна, р. 1905). В 1931 году написала для юношества историческую повесть "Дорога на эшафот" о Софье Перовской. В 1936 - научно-популярную книгу о прошлом медицинской науки ("Детство одной науки"). В дальнейшем писала в соавторстве с М. Ильиным.  ↑ 

12. Речь идет о книге "Александр Порфирьевич Бородин. 1833-1887", "Молодая гвардия", М. 1953 (Серия "Жизнь замечательных людей").  ↑ 

13. Имеется в виду один из афоризмов В. Блейка, входящий в цикл "Пословицы ада", который перевел С.Я. Маршак (см. т. 3, наст. изд.).  ↑