"Жизнь и творчество Маршака". - М.:
Детская литература, 1975. C. 349-486.
|
"Для самоуважения нужны какие-то основания. Сделайте что-нибудь нелегкое и бескорыстное"1. |
В кратких черновых автобиографических набросках 1945 года С.Я. Маршак так охватил несколькими фразами шестилетний период:
"С 1908 года я начинаю более или менее систематически печататься сначала в "тонких", а потом и в "толстых" журналах. Прохожу довольно суровую школу в различных редакциях и в то же время не оставляю мысли об университете. Однако после моего изгнания из Ялты поступить в русский университет мне было нелегко, и я решил по примеру многих моих сверстников уехать учиться за границу. Я выбрал Англию - может быть, именно потому, что Стасов когда-то в дни моего отрочества подарил мне Шекспира и Байрона..."
Это, конечно, предельно лаконичный отчет об этом отрезке его жизни. Прежде всего он хотел расширить свой кругозор не только книжным, "кабинетным" способом. И поэтому, кроме поступления в университет, имел в виду путешествия в две стороны от России, хорошо уже знакомой ему из поездок, встреч и чтения, - на Восток и на Запад. Не это ли подразумевалось в цитированном выше, записанном Софией Михайловной перечне биографических вех Самуила Яковлевича под словами: "Матрос всего света"? Заграничных поездок в молодости Маршака было две: по Ближнему Востоку в июне - декабре 1911 года и по Англии и Ирландии с октября 1912-го до июля 1914 года.
А кроме того, он выбрал для продолжения своего образования именно английский университет не просто потому, что Стасов подарил ему несколько книг английских авторов. Можно не сомневаться, что Маршак к этому времени уже основательно познакомился с поэзией разных народов, хотя бы и в существовавших тогда, как правило, слабых переводах, а с немецкой и французской - отчасти и в подлинниках, так как он эти языки изучал в гимназии и обладал поразительной способностью лингвистической ориентации.
Представление о богатстве английской поэзии, история которой насчитывает чуть ли не десять веков непрерывного развития, вероятно, сложилось у него в результате знакомства с Писаревым, из чтения переводов и благодаря близкой дружбе с Лилей Горвиц, воспитывавшейся под руководством англичанки и свободно и много читавшей по-английски, в том числе и вслух Маршаку. Он уже должен был чувствовать или, по крайней мере, предчувствовать, насколько английская поэзия (в отличие, например, от французской и даже большей части немецкой) близка ему по духу благодаря сочетанию в ней энергии, ясности и юмора, песенности и богатства ритмов.
Но вместе с тем не следует и думать, что Самуил Яковлевич, предпринимая эти поездки, рассуждал рационалистически, так, как это поневоле приходится делать сейчас, прослеживая его жизненный путь.
На самом дело он никогда не терпел рационализма, хотя и ни в какой мере не был "иррационалистом". Маршак все воспринимал поэтически, как целое, а не разъятое по частям, ненавидел и высмеивал всякую узость взгляда (вспомним хотя бы его басню "Ученый спор" о слепцах, ощупывавших слона с разных сторон:
"...А так как пятый был силен, -
Он всем зажал уста.
И состоит отныне слон
Из одного хвоста!"2)
и с удовольствием подчеркивал, что женщина рожает целого человека, а не какую-нибудь его часть. Заглядывая в будущее, он разумом и интуицией намечал себе курс, а потом следовал этим курсом, доверившись судьбе. И судьба в эти годы одарила его с той же щедростью, что и в предыдущие.
Внешняя сторона его поездки по Ближнему Востоку раскрывается несколькими путевыми очерками и многими написанными в дороге стихотворениями3. Предназначенные для разных изданий и дли чтения друзьям и близким (среди них немало и альбомных стихов), они пестры по фактуре, от "частушечного" стихотворного дневника до лирической прозы, - но эта пестрота даже как-то соответствует пестроте Востока. И она, конечно, отражала упорные поиски Маршаком "своего" жанра, своего "главного пути". Такого пути Маршак за первые полгода странствий еще не нащупал.
Но если внимательно приглядеться к тому, как он писал в начале первой поездки и в ее конце, можно заметить, что пребывание на Востоке способствовало большей его сосредоточенности, серьезности, склонности к обобщениям. Древний Восток дал ему ощущение далекой точки отсчета в развитии культуры. И хотя замыслы у него еще не родились, но предпосылки к их рождению возникли.
Еще на пароходе по пути с Запада на Восток Маршак и Годин познакомились с Софией Мильвидской, красивой девушкой, ехавшей из России. Оба они были ею увлечены. Сохранился подаренный ей журнальный оттиск со стихотворением Година, надо которым его рукой надписано: "Очень хорошей, славной, милой, прекрасной спутнице - Яков Годин. Эгейское море, 8 июня 1911 г."4 И другая, черновая запись тех же дней, сделанная рукой Маршака: "Вы M-elle - воплощение всего, что сейчас было названо... Я думаю, что Ваша юность и Ваше сердце взволнованы..."
Она и ее старшая сестра упоминаются в стихотворном дневнике, написанном в первые дни путешествия по пустыне.
А кроме того, сохранилось несколько писем С.Я. Маршака к ней, посланных после ее отъезда в Россию, когда она уже стала его невестой. В этих письмах есть строки, позволяющие глубже всего заглянуть в его внутренний мир:
"...Если наши отношения не будут безукоризненно светлы и прекрасны, значит, мы сами настолько плохи, что никуда не годимся. Значит, ничего хорошего от нас ждать нельзя. Ибо данные все есть. Любим мы друг друга сильно. Оба мы правдивы. Оба очень молоды и, не убегая от жизни, хотим узнать ее всю, учимся у нее. Оба свободны и так сильны духовно, что можем быть одиноки. Одиноки, даже будучи вместе, вдвоем. Ведь не всегда люди близкие открыты друг для друга. Это бывает только минутами. Это большое счастье, когда так бывает.
А главное: ценить друг друга и видеть другого не в мелочах, а в целом.
Но увидим, увидим. Я надеюсь на себя, на свою волю, которая окрепнет в первые же минуты свободного и разумного существования, надеюсь на вкус и такт и мою любовь к тебе. И жизнь - она ведь великая учительница...
P.S. Никому не говори, что... Для всех посторонних я всегда самый счастливый и веселый человек".
Письмо частично повреждено, и можно только догадываться об утерянных словах в постскриптуме. Скорее всего, в них говорилось о самонеудовлетворенности, о неуверенности в себе, которая ведь и заставила странствовать Маршака. Он не мог не поделиться тревогой со своей невестой.
"...Как проходят твои дни? Серьезно, хорошо, красиво? Есть ли у тебя хорошие книги? Бываешь ли иногда на концертах? Помнишь ли, что в Петербурге находится великолепный Эрмитаж? Туда лучше всего отправляйся одна, даже в том случае, если кто-нибудь рекомендует тебе свои услуги в качестве "знатока" картин или чего-нибудь другого. Пойди одна или с какой-нибудь скромной и молчаливой подругой. Там в музее отметь, что отметится, пойми, что поймется...
...Я здоров. Только грущу очень: и по тебе, да и вообще грущу.
Воля вольная, которую я так почувствовал на пароходе, когда провожал тебя, опять стала для меня чем-то далеким и полузабытым.
А ведь это была моя, совсем мне по характеру и по вкусу обстановка.
Чувствую себя хорошо во время хорошей музыки, прогулок, когда работаю и доволен своей работой...
Музыка, книги, впечатления - все это только толчки для нашей интенсивной внутренней работы - в себе.
И, Сонечка, мы даже будем вместе только для того, чтобы каждый из нас дал другому новую энергию для всестороннего, полного развитии его индивидуальности, его способностей и дарований.
Опять, как всегда, я как будто поучаю тебя чему-то. Но это не так. Просто: теперь я больше чем когда-либо задумываюсь о том, какое течение примет в дальнейшем моя жизнь и наша жизнь вместе. Поверь, что в этих моих письмах ты не найдешь ни одной общей фразы, ни одного непрочувствованного места...
...Верь мне всегда. Пусть у тебя не будет недоверчивости и, не дай бог, подозрений. Жизнь не без облаков, не без туманов. Но какие бы ни были облака или туманы, даже самые страшные, - ты будешь свято верить, что наше солнце все-таки выглянет.
Молод я, во многом - что касается меня самого - не разобрался, но одну черту я подлинно открыл в себе: это - верность близкому человеку. Но и на какие-то падения я иногда способен.
Но мы много, часто говорили с тобой об этом. Может быть, я даже клевещу на себя... я только хочу, чтобы наши глубокие-глубокие отношения не зависели от случайностей, от чего-то, что иногда вне нас.
Может быть, так нельзя говорить милой девушке, милой невесте, - напротив, надо заботиться о том, чтобы с ее лица не сходила радостная улыбка, чтобы ее глаза смотрели весело, смело и безмятежно.
И ты, читая эти строки и любя меня, будешь светлой, безмятежной и радостной..."
И еще два письма к невесте, написанные 3-го и 4 января 1912 года из Петербурга в Литву, куда София Михайловна поехала навестить родных за две недели до свадьбы.
"...Вчера переехал на Бронницкую, откуда и пишу тебе.
Комнаты мне нравятся. Одно нехорошо: ночью было очень холодно, несмотря на то, что вечером топили.
Хозяйка уверяет, что, во-первых, в комнате было тепло, а во-вторых, было холодно только оттого, что в комнатах с 17 декабря никто не жил.
Проведу здесь еще одну ночь - и, если опять будет холодно, не знаю, что и делать...
...Настроение хорошее. Дни солнечные и морозные. Сегодня был какой-то прозрачно-белый и строгий рассвет.
Перед сном я на мгновение со свечой зашел в твою комнату - и казалось мне, что мы уже долго-долго живом вместе, а вот теперь ты уехала, и не слышно твоего ровного дыхания.
У Немировского был вчера вечером в первый раз за все время (после первого посещения). Он поправляется. Как только я вошел, мы оба - с места в карьер - заговорили о Пушкине, о Нащокине, о Жуковском, о Бетховене, о Родене. - "О Шиллере, о славе, о любви", как резюмировал подобные разговоры Пушкин. Иногда о таких вещах поговорить невредно...
Сейчас я ничего не пишу и душевно счастлив, как вегетарьянец, который "никого не ест". Писанье - серебро, а молчанье - золото. Отдохну, а потом, авось, напишу что-нибудь хорошее...
Я по-прежнему на улицу не выхожу. Простуда самая легкая, но я не хочу рисковать, да и отдохнуть не мешает. Понемногу читаю: то Пушкина (в Брокгаузовском издании), то "Амура и Психею" - сладостную поэму, прообраз нашего современного романа - латинского поэта Апулея - правда, в очень плохом переводе. Писать еще не хочется. Вот только письма - тебе!
...Я отдал паспорт, а вернется он не раньше воскресенья - понедельника. Как бы из-за этого не вышло еще новой задержки с нашим венчанием. Но во всяком случае к этому времени будь в Петербурге. Хотелось бы мне, чтобы наша любовь вышла наконец из этого мрачного фазиса - посторонних вмешательств и помех. Глубокое, интимное чувство так нуждается в замкнутой интимной обстановке. Вот в чем преимущество так называемой "свободной любви" в благородном ее смысле.
Но не об этом речь. Пусть нас с тобой оставят поскорее в покое!
...Вчера пришли Годин с Андрусоном - и мы читали Пушкина и Тютчева. Оба они нашли, что вечер проведен прекрасно. Сегодня вечером жду Мальчевского. Расскажет, как провел лето на Ледовитом океане..."
А внешний облик Маршака и его молодой жены и также их друга Г.М. Немировского, который упоминался в письмах Маршака и Година, передается воспоминаниями Б.А. Бабиной, тогда - студентки-революционерки, у которой только что погиб муж от избиения при попытке побега с этапа.
"И вот я вернулась в отчий дом с крошечным ребенком, потрясенная и оглушенная всем пережитым... У нас дома всегда бывало много народа. Чаще других приходили муж и жена Немировские... Гедеон Моисеевич Немировский, инженер-химик, работал на Ириновском химическом заводе в поселке Борисова Грива. Невысокого роста, худощавый, с небольшой бородкой a la Henry Quatre, с пристальным взглядом близоруких, за очками, глаз, он в свои 35 лет казался мне в то время стариком. Необыкновенно интересный то был человек, очень скромный, с негромким голосом, всегда сдержанно и просто державшийся, он отличался большим, глубоким умом, удивительной добротой... Нам, молодежи, казалось, что Гедеон Моисеевич знает все на свете. Говорят, что он был одаренным ученым с творческой жилкой. Он очень любил и хорошо знал поэзию - русскую и зарубежную. Среди его друзей всегда бывали поэты... Его жена много рассказывала мне об одном их молодом друге, незадолго перед тем вернувшемся в Петербург из заграничного путешествия по Востоку и недавно женившемся на прелестной девушке, с которой он повстречался в пути. Гедеон Моисеевич говорил, что это очень одаренный поэт и что ему, вероятно, предстоит блестящее будущее. Однажды Немировские стали уговаривать меня пойти вместе с ними к этим молодоженам...
Большая теплота и приветливость, с которой встретили нас молодые хозяева, скоро рассеяли неловкость, и я почувствовала себя легко и свободно. Самуилу Яковлевичу в ту пору было, вероятно, лет 25. Очень подвижный, жизнерадостный, он сразу располагал к себе и обаятельной улыбкой, и простотой обращения, и веселым остроумием. А София Михайловна сразу покорила мое сердце необыкновенной редкой красотой. Передо мной была библейская девушка с картины кого-либо из старинных художников: чистый овал нежного смуглого лица, большие темно-серые глаза с длинными ресницами, густые темные волосы и удивительная тихая грация всего ее юного существа.
А стихов в тот вечер было действительно очень много. Самуил Яковлевич читал и чужие, но больше свои. Уже и тогда был у него характерный, как бы слегка задыхающийся голос с особой интонацией. В тот февральский вечер он был, что называется, в ударе. Поэзия жила в этом доме не гостьей, а полновластной хозяйкой. Под ее обаянием я даже забыла все свои горести. Читал Самуил Яковлевич, с моей точки зрения, очень хорошо, как было принято читать стихи в те времена, не повышая голоса, подчеркивая рифмы и ритм стиха. Конечно, это еще не был тот Самуил Маршак, какого люди узнали впоследствии, он еще не был и тем непревзойденным переводчиком, каким довольно скоро стал, но его лирика показалась мне прекрасной, в ней чувствовалась подлинная поэзия... Самуил Яковлевич рассказывал о своих дальнейших планах. Они с Софией Михайловной вскоре собирались уехать в Англию, где думали пробыть несколько лет, чтобы закончить образование. Между прочим, Гедеон Моисеевич высказал тогда убеждение, что, в совершенстве изучив английский язык, Самуил Яковлевич станет великолепным переводчиком английской поэзии..."5
Первая полугодовая заграничная поездка Самуила Яковлевича вполне подтвердила правильность намеченного им для себя пути. Она обогатила его знание мира и общую культуру, расширила его творческие возможности. И она подарила ему чудесного спутника в жизни, - строгого и противоположного ему по темпераменту, поддерживавшего его в сложных жизненных перипетиях и много сделавшего для благоприятного развития его таланта и создания обстановки для творческой работы. Вполне справедливо сказал через много лет, в конце тридцатых годов, большой друг Самуила Яковлевича, выдающийся физиолог Алексей Дмитриевич Сперанский: "Тем, что Маршак осуществился Маршаком, мы обязаны Софии Михайловне".
Они прожили вместе почти сорок два года, пережили немало радости и горя, надежд и тревог, но никогда не теряли жизненной стойкости. Лучше всего облик Софии Михайловны передается стихотворением, которое Самуил Яковлевич написал после того, как она скончалась от тяжелой болезни 24 сентября 1953 года:
"Колышутся тихо цветы на могиле
От легкой воздушной струи.
И в каждом движенье негнущихся лилий
Я вижу движенья твои.
Порою печальна, подчас безутешна,
Была ты чужда суеты
И двигалась стройно, неслышно, неспешно,
Как строгие эти цветы"6.
До встречи с Самуилом Яковлевичем София Михайловна с 1908 года училась на химическом факультете Петербургских женских политехнических курсов, а перед этим окончила в 1907 году Ковенскую женскую гимназию. Она тоже хотела продолжать свое образование. Прожив несколько месяцев в Петербурге и на даче в Оллила (ныне - Солнечная), в течение которых Маршак напечатал много лирических стихов, рассказов, очерков и стихотворных фельетонов (за это время было опубликовано около сотни его произведений), они в конце сентября 1912 года уехали вместе учиться в Англию.
Первой задачей после устройства в Лондоне было основательное овладение английским языком. Самуил Яковлевич и София Михайловна работали очень напряженно, запоминая в день по нескольку сотен слов, дотошно изучая построение фраз и идиоматические выражения, шлифуя произношение. Об этом периоде говорится в письме Самуила Яковлевича к В.Я. Шварц впоследствии ставшей женой его старшего брата (она готовилась тогда стать зубным врачом):
"...Мы страшно-страшно заняты, хотя и не учимся в зубоврачебной школе. К зубам, впрочем, мы имеем отношение: мы зубрим английские слова и грамматику.
Сейчас здесь сыро и туманно. В комнате трещит камин, но и ему невесело: ветер задувает пламя и наполняет всю комнату дымом. Дождь барабанит в стекла. Я сижу у камина, грею озябшие руки и напеваю: "Окол месяца звезды частые. Ой лю-люшеньки, звезды частые..."7.
В черновых набросках одной из автобиографий, писавшейся во время Великой Отечественной войны для английского издательства, Самуил Яковлевич рассказывает об их пребывании в Англии:
"Сначала мы нашли приют на севере Лондона - если мне не изменяет память, на Берсфорд Роуд (Кэнонбери), потом - на востоке, поблизости от шумной и неуютной Майл Энд Роуд.
И только впоследствии нам удалось перебраться поближе к центру города и британскому музею - на Картрайт Гарденс.
Первые полгода я был всецело поглощен изучением английского языка. К счастью, этот приготовительиый класс я прошел довольно быстро, читая всевозможные газеты, путеводители, слушая речи, проповеди, разговаривая со всеми, кто согласен был проявить достаточное терпение и до конца выслушивать мои неуверенные, спотыкающиеся на каждом шагу английские фразы.
Я с благодарностью вспоминаю "Риджент Стрит Политекникум", где мне довелось учиться у превосходного учителя и очаровательного веселого человека, которого звали мистер Пэйдж.
Через несколько месяцев я уже был студентом Лондонского университета - Ист Лондон Колледжа (ньне он называется "Куин Мэри Колледж"). Вместе со мною поступила и моя жена. Я был на литературном отделении (Факулти оф Артс), жена - на отделении точных наук (Факулти оф Сайнс).
Профессора и студенты встретили нас необыкновенно приветливо. Помню, в один из первых же дней ко мне подошел в университетской столовой какой-то весьма любезный человек и от имени ректора, мистера Хаттона, предложил мне и моей жене, если нам это угодно, обедать за одним столом. Моя жена перешла за наш мужской стол, что было редким исключением из общих правил колледжа.
После некоторых довольно значительных усилий мне наконец удалось найти доступ к Шекспиру, не переведенному и не пересказанному, а настоящему Шекспиру в подлиннике.
Ключи к Шекспиру мне были вручены на факультетских лекциях. А светлая и уютная библиотека колледжа каждый день дарила мне новые радости: я знакомился то с Вильямом Блейком и Джоном Китсом, то с народными балладами и Робертом Бернсом, то с причудливыми "Нёрсери Раймс"8.
Всему этому, как юношеской любви, я остался верен на долгие годы.
С очарованием народной и классической английской поэзии навсегда связалась для меня память о тех людях, которые учили меня ценить поэтическое слово, о моих профессорах и преподавателях - сэре Сиднее Ли, мистере Эклзе и др.
Впрочем, я изучал английский язык и поэзию Англии не только по книгам. С мешком за плечами и палкой в руках я разгуливал по дорогам между зелеными изгородями, встречаясь с самыми разнообразными людьми - с фермерами, лудильщиками, бродячими торговцами. Вдвоем с женой я совершил пешее путешествие по Девонширу и Корнуоллу, побывал на больших и маленьких фермах и в рыбачьих деревушках. Такой способ передвижения вполне соответствовал моим тогдашним вкусам и состоянию моего кошелька.
Постранствовал я и по Эппингскому лесу (недалеко от Лондона), и по берегу реки Шаннон в Ирландии.
А в Тинтерне (Монмоутшир) мы с женой прожили довольно долго. Мы жили в прямом соседстве с очень интересной лесной школой, дружили с учителями и детьми. Там в крошечном коттедже, который носил название "Соннисайд"9, я впервые стал сочинять сказки для детей. Там же я увлекся поэтическими переводами. Из этих мест, воспетых Вордсвортом, я послал на родину свои первые переводы его стихов.
1914 год прервал мои занятия литературой.
Я вернулся в Россию в июле, а через несколько недель началась война.
В солдаты я по болезни не годился, но во время войны для каждого человека, который хочет что-нибудь делать, находится военное дело.
Я выбрал для себя ту область, которая интересовала меня особенно горячо, - заботу о детях - беженцах войны.
С той поры дети не уходили уже с поля моего зрения. Их судьбы, их интересы, язык и фольклор стали мне особенно близки и дороги..."
О студенческой жизни Маршаков в Лондоне пишет в своих воспоминаниях Ю.Я. Маршак-Файнберг:
"Поселились брат с женой в доме, где студенты снимали комнаты с пансионом, в так называемом бординг-хаузе. Население бординг-хауза было разноплеменное. Жили там шведы и китайцы, японцы и индийцы...
Как-то хозяйка дома из своей кухни, которая находилась в подвале, услышала доносившийся из столовой какой-то необычный шум. Когда она в испуге бросилась наверх и вбежала в столовую, глазам ее представилась странная картина: Самуил Яковлевич, стоя у стола, дирижировал ножом и вилкой, а все ее пансионеры, вместо того чтобы обедать, нестройным хором что-то за ним повторяли. София Михайловна буквально покатывалась со смеху, слушая, как студенты, каждый на свой лад, скандировали: "Щи да каша - пища наша". После этого хозяйка бординг-хауза ничему не удивлялась и не бежала наверх, когда ее постояльцы, засидевшиеся за ужином до поздней ночи, хором распевали: "Пускай могила меня накажет..." Она только качала головой и приговаривала: "О эти русские!.."10
Юмор и способности Маршака, видимо, не раз заставляли англичан произносить это восклицание.
В написанном в начале тридцатых годов, но опубликованном только после смерти автора рассказе о жизни в Англии, он описывает, как ему случалось помогать разбираться в латинских текстах ленивому ирландскому студенту-аристократу, говорившему потом своим приятелям: "О эти иностранцы - чертовски умный народ! Жарят Овидия как "Отче наш"!.."11
Уже в середине декабря 1912 года Маршак настолько овладел языком, что смог предпринять первое небольшое самостоятельное путешествие, побродив неделю по маленьким городкам и дорогам к северу от Лондона, в районе Эппингского леса. Об этом путешествии он подробно писал - стихами и прозой - остававшейся в Лондоне Софии Михайловне (в письмах встречаются уже целые абзацы, написанные по-английски).
Сохранилась записная книжка Маршака начала 1913 г. Даже неполный перечень заметок дает представление о его напряженной работе в этот период. Здесь - записи старинных английских народных песен (даже мелодии), заметки об истории Англии с 880 г., упоминания о норвежских народных деревенских сказках и о Конфуции, 14 страниц, посвященных лондонской Национальной галерее и 44 - индийскому фольклору, искусству и философии. Начинается книжка записями, использованными Маршаком в очерках того времени - о гибели полярника Скотта, выставке детского благосостояния...
Но Маршак уже тогда понимал то, что в конце жизни выразил в лирической эпиграмме: "Питает жизнь ключом своим искусство. Другой твой ключ - поэзия сама". И он не замыкался в стенах аудиторий, библиотек и музеев, но одновременно с изучением мировой культуры деятельно изучал окружающий живой мир. Следы того, как он знакомился с жизнью, сохранились в его письмах, стихах и очерках12.
Прослеживая пребывание Маршака в Англии, видишь, как быстро расширялся его кругозор и характер его литературной работы. В этот период он почти не писал стихотворных фельетонов и даже лирических стихов. По мере изучения мировой культуры и новых сторон жизни, как бы дополнившего до нужного уровня то, что он накопил у себя на родине, стали сразу завязываться один за другим те самые крупные замыслы, которых ему недоставало до этой поездки. Не все они впоследствии осуществлялись в полной мере, но каждый из них приобрел тогда ясные очертания и начал приносить первые плоды.
Знакомство с обширной английской поэзией - народными балладами, Шекспиром, Блейком, Бернсом, Вордсвортом и другими поэтами - послужило отправной точкой к созданию целой переводной поэтической антологии, над которой он работал потом в течение всей жизни. В автобиографии 1963 года Маршак писал: "Переводить стихи я начал в Англии, работая в нашей тихой университетской библиотеке. И переводил я не по заказу, а по любви - так же, как писал собственные лирические стихи. Мое внимание раньше всего привлекли английские и шотландские народные баллады, поэт второй половины XVIII и первой четверти XIX века Вильям Блейк, прославленный и зачисленный в классики много лет спустя после смерти, и его современник, умерший еще в XVIII веке, - народный поэт Шотландии Роберт Бернс"13. Первые переводы, вошедшие в созданную Маршаком английскую антологию, можно найти в его сохранившихся английских тетрадях.
Знакомство с индийским эпосом, искусством и современными поэтами (он лично познакомился в Лондоне с Рабиндранатом Тагором14 привело к созданию цикла индийских сказок и легенд и переводных стихов15 (его переводы из Тагора утеряны).
Обширные наблюдения быта и нравов и чтение английской прозы оформились в написанных им многочисленных очерках и дальнейшем совершенствовании его мастерства в этом жанре, отразившемся в его собственных более поздних прозаических произведениях и в его обширной редакторской работе. За время пребывания в Англии Маршак написал более двадцати очерков, а также перевел две вещи, существенные для понимания его последующих авторских и редакторских литературных начинаний: рассказ Томаса Гарди "Предание 1804 года" (о легендарной разведывательной высадке Наполеона на английском берегу Ла-Манша в период подготовки вторжения; этот перевод не был им опубликован, хотя Самуил Яковлевич им дорожил и даже внес в него некоторую правку в конце пятидесятых годов) и целую книгу "Два месяца в лесах" - о жизни не потревоженного человеком леса, написанную американским художником и натуралистом Джозефом Ноульзом16, который ратовал за "опрощение" человека и приближение его к природе в духе идей Льва Толстого и Руссо (это была первая отдельная книга Маршака, изданная осенью 1914 года; вместо имени переводчика на ее титульном листе значилось: "Перевод с английского под редакцией Л. Андрусона" - приятеля Маршака из петербургской литературной богемы, который каким-то образом "прибрал к рукам" эту книгу, по приезде Маршака каялся перед ним, а позже, во время пребывания Маршака в Краснодаре, переиздал ее в том же виде в 1922 году). Обе эти вещи уже близки к прозе, печатавшейся в руководимом Маршаком журнале "Новый Робинзон" (1924-1925) и в ленинградской редакции книг для детей.
Особо следует сказать о том, что привело его к детской литературе, к детскому театру.
В письме к Горькому от 9 марта 1927 года Маршак писал:
"К детской литературе я пришел странным путем. В 1913 году я познакомился с очень любопытной школой в Южном Уэльсе (Wales). Дети жили там почти круглый год в палатках, легко одевались, вели спартанский образ жизни, участвовали в постройке школьного дома. Я прожил с ними около года - и это было счастливейшим временем моей жизни. Во всяком случае, это было единственное время, когда я чувствовал себя здоровым. После революции я работал в наших колониях для ребят. Блейк и народная детская поэзия - вот еще что привело меня к детской литературе. А к тому же у меня дома есть читатели, которые иногда заказывают мне книги - мои маленькие сыновья"17.
О своем опыте, накопленном в той же "любопытной школе в Южном Уэльсе", Маршак писал в статье "Театр для детей", опубликованной в начало 1922 года в Краснодаре:
"Автору этих строк случилось наблюдать свободную детскую игру, представлявшую собою уже не зачатки драматического искусства, а вполне развитое сценическое действие".
В Англии, в свободной школе Ф. Ойлера (в Тинтерне, Уэльс), руководители часто читали детям старые легенды, сказания и современные повести о короле Артуре и рыцарях Круглого стола. Дети, увлеченные рыцарским эпосом, образовали свой собственный "Круглый стол" и распределили между собой имена важнейших рыцарей. Роль сэра Ланселота, великодушного, безупречного и скромного рыцаря, была дана мальчику, превосходившему всех других товарищей прямотой, честностью и выдержкой характера. Другому мальчику, пылкому и отважному, было присвоено имя рыцаря Тристана и т. д. Как в мистериях, происходящих в Обераммергау18, роли эти были постоянными и могли передаваться другим мальчикам только в случае недостойного поведения носителя славного имени. Я наблюдал эту игру в течение целого лета. Она неизменно происходила на лесной поляне. Вначале игра была совершенно произвольной и несогласованной. По мере ее развития вырабатывались постоянные формы, устанавливались характеры, вводились костюмы (панцири, шлемы и т. п.), случайные слова заменялись постоянными репликами, определялся общий режиссерский план - игра естественно и незаметно переходила в театральное представление..."19
В краткой автобиографии 1963 года Маршак писал: "Во время одной из далеких прогулок мы познакомились и подружились с очень интересной лесной школой в Уэльсе ("Школой простой жизни"), с ее учителями и ребятами"20.
А в очерке, напечатанном в петербургской вечерней газете "Биржевые ведомости" 2 августа 1913 года, Маршак рассказал о своем впечатлении от этой школы, сложившемся при первом знакомстве, когда она еще находилась не в Тинтерне (на границе Уэльса и Англии), а совсем недалеко от Лондона:
Школа простой жизни
Брошюра с проспектом "Morkshin School" или "Simple Life School" ("Школа простой жизни") появилась около двух лет тому назад. Написана она была как небольшая поэма, как сказка Оскара Уайльда, и на первый взгляд была полна самых несбыточных мечтаний.
Читателю ее рисовалась идеальная семья воспитателей и воспитанников, объединенных идиллической любовью и бескорыстной дружбой, добывающих все необходимое для жизни трудами собственных рук и отделенных от всего остального мира непроходимыми лесными чащами. Члены этой семьи довольствуются немногими одеждами, едва прикрывающими тело, питаются растительными, не вареными продуктами, спят на голой земле. Конечно, при этом имеется оговорка: дети, поступающие в школу, постепенно приучаются к новому режиму.
Упрощение жизненной обстановки, один из главных принципов школы, распространяется не только на подробности домашнего быта, но и на учебные предметы и на программу детского чтения. С течением времени пред детьми школы должна раскрыться самая содержательная и самая захватывающая из книг: книга природы.
Главной целью подобного "опрощения" было: укрепление духа и тела, приспособление к самым трудным обстоятельствам жизни, а также экономия времени и сил - тех сил, которые обыкновенно тратятся нами на удовлетворение наших - далеко не насущных - потребностей, а могли бы быть потрачены на служение и помощь ближнему.
Все эти идеи проспекта не могли не показаться симпатичными и заслуживающими всякого сочувствия. Но осуществимы ли они в наш век? И притом, в какой стране? - в Англии, где и на милю нельзя уйти от автомобильной или железной дороги, в самом центре европейской цивилизации, позитивизма, материализма...
Я посетил "Morkshin School", или "Школу простой жизни", на этих днях, то есть через 1 1/2 года после ее возникновения.
Я убедился в том, что эта школа, действительно, возникла и существует, и притом ни на йоту не отступила от своей программы и от своих принципов..."21
Самуил Яковлевич очень увлекся делом, которым была занята эта школа, - поиском новых путей воспитания и обучения ребят, по-видимому близких к пути, которые в наши дни прокладывал замечательный советский педагог - Герой Социалистического Труда В.А. Сухомлинский. В течение всей второй половины срока его пребывания в Англии Маршак был тесно связан с тинтернской школой: подолгу жил по соседству, сам занимался с ребятами - читал им стихи и рассказывал, организовывал их игры, вызвал в эту школу из России своих сестер - Сусанну и маленькую Лелю (будущую писательницу Елену Ильину), страдавшую осложнением после перенесенного гриппа (в Тинтерне она совершенно выздоровела). В заметках о "Школе простой жизни", сделанных Еленой Ильиной после смерти Самуила Яковлевича, есть важная характеристика всего его творческого пути: "Поэзия труда - с того времени особенно!"22 Здесь Маршак начал писать для детей - переводить на русский язык (вернее - пересказывать) английские народные детские песенки: "Дом, который построил Джек", "Шалтай-Болтай" и другие. Всю свою жизнь он с огромной любовью вспоминал эту школу и ее создателя, поэта, педагога и мыслителя Филиппа Ойлера, и очень грустил оттого, что после мировой и гражданской войн никак больше не мог его найти и считал, что тот погиб во время войны. Он вспоминал о нем перед самой смертью. И только в 1966 году удалось разыскать Ойлера и его жену Эльсу, которые в двадцатых годах переселились на юг Франции и жили там, как простые крестьяне-виноградари (в 1967 году одна из французских газет посвятила ему целую полосу, озаглавленную "Поэт-крестьянин"23). Эльса Ойлер и ее сестра, преподавательница музыки в "Школе" Герда Ламмис, прислали несколько строк воспоминаний о тех далеких днях, которые я привожу в своем переводе:
"Наши коттеджи, "Лагрич" и "Соннисайд", стояли на высоком холме, обращенные к долине, по которой, спускаясь к Тинтерну, бок о бок вились ручей и дорога. Жизнь была простой и безмятежной. Каждый день как будто был полон солнечным сиянием и покоем. Мы и не догадывались, что этот покой может быть временным, что следом за ним наступит великая буря. В августе мировая война стала фактом. И тем больше мы теперь дорожим памятью о тех безоблачных днях, когда, отдыхая после работы, мы обычно присаживались на травянистом склоне, чтобы поговорить между собой. Мысленным взором я вижу увлеченных беседой Сэма и Питера24, рядом с ними Соню, Сусанну и Лелю. Сама я приглядывала за Сольданиль25, которая тут же ползала по траве. Мы обменивались мыслями о жизни вообще, о "простой жизни" в частности, о воспитании, искусстве, поэзии. И в то же время впитывали в себя красоту окружавшего нас пейзажа, настраивая ему в тон наши души.
Вскоре наступил великий день, когда у Сэма и Сони родился ребенок. Все мы вместе с ними радовались их счастью. Это была маленькая девочка, родившаяся в "Соннисайде". Я не запомнила даты, но хорошо помню, как напряженно мы ждали известия о ее благополучном рождении. Перед коттеджем взад и вперед расхаживал местный доктор, покуривая трубку и восхищаясь видом (в промежутки между посещениями больной и ухаживавшей за ней сиделки). Все прошло благополучно.
Иногда Сэм покидал нас на несколько дней, всегда возвращаясь с новыми книгами. Его сестра26 тоже уехала и, кажется, увезла Лелю. Нам очень их недоставало, но протекло еще немало безоблачных дней, прежде чем Сэм тоже заговорил о возвращении в Россию. Я, к сожалению, не вела дневника, но мой отец, живший неподалеку от нас, сделал несколько кратких записей в своем календаре, которые позволяют мне назвать точную дату. 11 июля - "Эльса и Питер устроили прощальный вечер в честь Маршаков, которые скоро уезжают. Украшения, цветные фонарики, игры, танцы и угощения". После этого наступили печальные дни сборов Сони и Сэма. В день их отъезда маленькая процессия, состоявшая из детей и взрослых, спустилась по извилистой тропинке к лежавшей под холмом дороге, на которой стоял запряженный лошадьми экипаж. Милая Соня доверила мне нести ее детку. Спокойная и радостная, она лежала у меня на руках, пока мы спускались по бесконечным каменным ступеням. Через много месяцев мы узнали о ее жестокой судьбе.
Мы собрались около экипажа, чтобы попрощаться. Все обнялись друг с другом... экипаж тронулся. Мы махали им до тех пор, пока они навсегда не скрылись за поворотом дороги.
Как странно, что я пишу эти строки почти точно в те самые летние дни, когда пятьдесят три года тому назад мы пожелали доброго пути нашим дорогим друзьям Сэму и Соне Маршак.
Эльса Ойлер".
"Сэм приходил по вечерам, когда у нас часто устраивались музыка и пение. Обычно он тихо сидел около окна и слушал. Дети любили петь песни на слова Блейка, такие, как "Агнец, агнец милый", положенные на музыку Рутландом Баутоном. Сэм охотно слушал эти песни и сидел при этом с закрытыми глазами, охватив руками колено. У него было при этом очень красивое спокойное лицо.
Довольно часто приходил Рутланд Баутон, и тогда устраивался настоящий музыкальный праздник. Сэм бывал полон оживления, но неожиданно, кивнув нам на прощанье, ускользал из комнаты и уходил домой.
Однажды он принес мне ноты "Киевских врат" Мусоргского (так, кажется, называлась эта пьеса). Это было великолепное произведение, но мне было трудно отдать ему должное, хотя я его играла снова и снова. Лицо Сэма сияло, и все же всегда казалось, что он что-то видит в самом себе. И таким же он был однажды вечером, когда говорил о поэзии во время долгой прогулки по лугам.
Навсегда запомнилась его добрая улыбка, его сдержанность - он никогда не старался обратить на себя виимание, всегда оставался в тени, если только ему не нужно было сказать что-нибудь особенно важное. А тогда по его лицу пробегала улыбка, и он быстро поднимал глаза, полные юмора и чувства.
Вспоминать о нем так радостно!
Герда Ламмис, которую дети называли Неттой".
Но не только связь со "Школой простой жизни" и переводы английских детских песенок и стихов Вильяма Блейка - очень близкого Маршаку по темпераменту и взглядам поэта, сочетавшего в себе детское восприятие мира и мудрость, - служили для Маршака подступами к детской литературе в этот период. Самуил Яковлевич все больше и больше приглядывался к детям, как бы предчувствуя свое будущее призвание.
В одном из своих очерков об А.М. Горьком Маршак, рассказывая об их последней встрече в феврале 1930 года, писал27:
"Среди этого разговора Алексею Максимовичу пришла в голову еще одна примечательная мысль. Вероятно, она нашла бы свое осуществление, если бы другие, более неотложные дела, а потом болезнь и смерть не помешали этому.
Я рассказал Алексею Максимовичу о выставке, на которой мне случилось быть за несколько лет до мировой войны в Лондоне. Она называлась "Выставкой детского благосостояния" ("Children's Welfare Exhibition"). Там было представлено все, что имеет отношение к ребенку и его "хозяйству" - наиболее удобное и гигиеническое детское платье, лучшая игрушка, детская мебель, учебные принадлежности и т. д. Это была очень оригинальная и любопытная выставка, но в капиталистической стране она поневоле приобрела рекламный характер, - в сущности, ее использовали в своих целях различные фирмы - фабрики детского платья, мебельные фабрики и т. д.
Алексея Максимовича этот рассказ очень заинтересовал и даже вдохновил. Он заговорил о том, что такую выставку надо когда-нибудь устроить и у нас и что в нашей стране она, естественно, будет гораздо принципиальнее и серьезнее. На этой выставке мы сразу увидели бы все то, что сделано и делается нами в интересах физического и умственного развития нашего ребенка...
Мы проверили бы, что такое наша школа, летняя колония, лагерь, детский сад, что представляет собою наше детское кино, игрушка, книга для детей, детское платье, обувь, мебель. Многое еще у нас делается недостаточно изобретательно, любовно, тщательно. После такой выставки это стало бы невозможно..."
А в начале 1913 года Маршак опубликовал в русской печати два очерка - "На детской выставке" и "Под железнодорожным мостом"28, которые были как бы обзором положения детей в Англии, содержащим идеи того, как общество должно по-настоящему заботиться о детях. Очерки и сейчас не утратили своей актуальности. Они достаточно убедительно говорят, что замыслы "большой литературы для маленьких" уже тогда созревали в сознании Маршака. В самом деле, отношение его к детям (в кинематографе и на улице, во всех разделах детской выставки и в школе Ойлера, в работе над переводом английского детского фольклора и "Песен невинности" и "Песен опыта" Блейка) представляло сложную, но стройную систему взглядов, уже предвосхищавших его будущую творческую работу.
Вторая заграничная поездка Самуила Яковлевича оказалась еще более плодотворной, чем первая. Его эстетическое и философское развитие, питавшееся в годы его ранней юности лучшими плодами русской культуры, дополнилось новыми представлениями и сведениями, воспринятыми из лучших источников культуры мира. За время своих странствий он стал по-настоящему зрелым человеком и художником, готовым к решению уже иамеченных им для себя больших творческих задач. И в июле 1914 года он уезжал в Россию на финском пароходе "Арктурус", полный энергии и замыслов относительно того, что он может и должен сделать. А к тому же он вез на родину чудесную маленькую дочку, от которой многого ждал и которой хотел очень много дать. Он не знал только, что уже вскоре придет конец его собственнным "Песням невинности" и ему предстоит после трагических событий перейти к "Песням опыта". Судьба готовила ему тяжелые испытания, которые дали ему окончательную закалку. Написанное им незадолго до смерти четверостишие:
"За несколько шагов до водопада
Еще не знал катящийся поток,
С каких высот ему сорваться надо...
И ты готовься совершить прыжок"29, -
вполне могло относиться и к этому периоду его собственной жизни.
Примечания
1. Из разговора С.Я. Маршака с молодым поэтом. Воспоминания, стр. 371. ↑
3. С.Я. Маршак, Библиотека поэта, стр. 166-170, 436-440. ↑
8. Английский детский фольклор. ↑
9. "Солнечная сторона" (англ.). ↑
12. Том 8, стр. 46-80; том 6, стр. 452-467, 474-491, 501-506, 508-518. С.Я. Маршак. Библиотека поэта, стр. 173-174, 440-452. ↑
14. "Биржевые ведомости", вечерний выпуск, СПБ, 7 ноября 1913 года. ↑
15. Том 4, стр. 336-340. Том 6, стр. 468-473, 507. ↑
16. Джозеф Ноульз, Два месяца в лесах. Издательство "Прометей", Птг, 1914. Об этой книге см. том 6, стр. 460. ↑
17. См. наст. сборник, стр. 277-278. ↑
18. Селение в Германии, где с XIX века ежегодно осуществляется постановка "Мистерий страстей господних" (жанр религиозного театра XIV-XVI веков). ↑
23. "Sud-Ouest" 19.VIII.1967. Ф. Ойлер скончался 24.11.1973 в возрасте 94 лет. ↑
24. Прозвище Филиппа Ойлера, данное ему ребятами за то, что он якобы был похож на Петра Великого. ↑
25. Двухлетняя дочь Ойлеров. ↑
26. Имеется в виду Сусанна Яковлевна Маршак, художница. ↑
27. См. наст. сборник, стр. 259-260. ↑